19. Откровения на татами

19.

Откровения на татами

С тех пор как моей матери не стало, я думаю о ней всё время. Я слышу её голос. Молюсь о ней каждое утро. Я хочу остаться верен её памяти. Наверное, я околдован своей матерью. Её смерть перевернула всё во мне. Когда я осознал, что она действительно покинула нас, я был просто оглушён, повержен на пол одним ударом, как в плохом боксёрском матче.

С тех пор как её больше нет с нами, я только и делаю, что ищу ее. Сыновья непрестанно ищут своих матерей, когда их уже нет в этом мире. И по-моему, на протяжении всей жизни любовь мужчины к женщине ничуть не отличается от той, которую ребёнок испытывает к матери. Я могу привязаться к женщине, как привязался к своей матери. А потом однажды, повинуясь определённой логике вещей, человеческая природа берёт своё. И мы убегаем от любимой женщины, как когда-то сбежали от матери.

Возвращаясь назад, я понимаю, что всё или почти всё в моей жизни проистекает из моего воспитания, из элементарных знаний, полученных в большей степени от матери, чем от отца.

Она дала нам — мне, моим братьям и сестре — необходимую базу, которая потом, гораздо позже помогала нам справляться с любыми непредвиденными ситуациями. Возможно, вы удивитесь, но я считаю, что постановка моих фильмов имеет много общего с семейными традициями, с обедами в кругу семьи из моих детских воспоминаний.

Откроюсь вам: однажды — мне было тогда лет одиннадцать-двенадцать — мама призналась, что у меня был ещё один старший брат, её первый сын, которого она родила очень рано, от своего первого мужа. Его звали Масару — так же, как одного из моих старших братьев. Мама сказала мне: «Твой брат был уникальным, спортивным, очень одарённым. Когда ему было шестнадцать, жестокая лихорадка унесла его».

По большому счёту, если бы я не пережил столько горьких моментов, я бы наверняка стал другим человеком, просто блистательным. Может быть, даже премьер-министром! Но себя не переделать. Нельзя убежать от своего детства. Я не могу стереть очень тяжёлые воспоминания, оставшиеся в памяти с тех пор, когда я был совсем маленьким. Мне не забыть высокомерные взгляды, которые богачи бросали на бедняков. Мой отец был маляром, выходцем из социального слоя, презираемого обществом. А я — его сын. Но мне было стыдно, я устал жить в нищете. В конце концов, всегда всё возвращает вас к детству. Я уверен, что нельзя преуспеть в жизни, если вы пережили множество неудач или болезненных испытаний.

Счастье и софиты

Преуспеть — это значит заработать денег? Много денег? Успешен ли богатый владелец недвижимости? Быть успешным означает вести бурную жизнь или быть знаменитым? Станете ли вы успешным, если получите высшее образование? Или доберётесь до верхней ступени социальной лестницы? Нет, я так не думаю. Я равнодушен к деньгам. У меня нет материальных желаний. Мне вполне хватает воображения.

Гитлер и Пол Пот[52] «преуспели», обретя власть и осуществив свои замыслы? Надо ли считать их знаменитостями? Свет софитов, известность как таковая или власть, к счастью, не являются синонимами успеха. А может, они, напротив, станут свидетельством ужасающего провала? Именно из-за их надменной жажды сиять ярче остальных. И чтобы закончить с этим, всего один пример: Пол Пот «преуспел» в обучении в престижной Сорбонне, а потом стал настоящим чудовищем.

Счастлив ли я сегодня оттого, что я — звезда телеэкрана и довольно обеспеченный человек, хотя родом я из бедной семьи? Нет. Деньги меня никогда не интересовали. Конечно, я их зарабатывал, и сейчас у меня их за глаза хватает. Но я никогда не испытывал всепоглощающего желания ими обладать. Так же, как никогда не стремился добиться почестей любой ценой. Я убеждён, что счастье не имеет ничего общего с деньгами.

Для нас, японцев, быть счастливым означает прежде всего, что в любом возрасте и в любой момент у нас есть чем заняться и чем нам нравится заниматься. Но вообще-то я не очень расположен к идее счастья. Я всегда настроен негативно и готовлюсь к худшему. Когда я иду на свидание с девушкой, поначалу я уверен, что она не придёт. Потом, если она всё-таки пришла, я думаю, что она наверняка сразу после ужина пойдёт домой. Я постоянно в тревоге.

Вы уже знаете, что до того, как стать артистом, я мечтал быть учёным, доктором или исследователем. Как капитан Кусто. А позже я видел себя профессором, биологом или математиком. С этой точки зрения нельзя сказать, что я преуспел в жизни.

Можно даже сделать вывод, что моя жизнь не удалась, потому что я не осуществил свою самую первую мечту. Но зато я воплотил другую, которая мне тоже была дорога: подняться на подмостки. И с этой точки зрения мне нечего особенно стыдиться.

Многие мои однокурсники, получив дипломы, пошли работать в крупные компании. Один из них устроился в «Денцу»[53]. Я же был далеко позади. А потом стал актёром. Я принадлежал к поколению студентов, участвовавших в радикальных политических движениях, хотя по большому счёту я делал это ради того, чтобы клеить девчонок... Во времена Асакусы я и правда вошёл во вкус разрушения. И в дальнейшем продолжал придерживаться этой линии «противостояния» жажде власти. Я сохранил все свои критические навыки. В итоге, несколько десятилетий спустя, среди тех, кого я знал и кто называл себя сторонником политических и общественных преобразований, я оказался единственным, кто до сих пор свободно высказывает на публике собственные идеи, собственное мнение и следует путём, достойным идеалов своей эпохи.

Но никогда, никогда я не захочу быть политиком. Это худшее, что может со мной случиться. Ну или я дождусь, пока мне исполнится семьдесят пять — и стану членом парламента! Я бы выносил на голосование невероятные законопроекты, которые, например, предлагали бы всем японцам моего возраста, от семидесяти пяти и выше, отправиться в Афганистан на поиски бен Ладена!

Известность

В отличие от некоторых фигур шоу-бизнеса, я не страдаю звёздной болезнью. Меня также не привлекают роскошные районы Токио или мысль о том, чтобы запросто выйти навстречу публике. Мне это всё не слишком нравится. Останавливаться через каждые десять метров, чтобы раздавать автографы, показывать себя — это всё не мое; Хотя конечно же приятно сознавать, что публика меня любит. Я бы солгал, если бы стал утверждать обратное. Любовь публики чисто платоническая. Ничего общего с той страстью, которая пробуждает чувственность. Думаю, что если бы известность слегка ударила мне в голову, то в итоге я, возможно, стал бы путать любовь публики с сексуальным желанием. И, как персонаж моего фильма «Снял кого-нибудь?», постоянно хотел бы заниматься любовью. Я бы постоянно влюблялся, терял голову, и у меня не оставалось бы ни сил, ни времени на размышления и работу. Каждый вечер, когда я возвращался домой, со мной рядом в машине сидела бы новая женщина. И жена убила бы меня...

Известность — это значит ещё и находиться под постоянным давлением. Отрицательные отзывы критиков — что-то вроде пошлин, которые меня обязывают оплатить. Кстати, известность — это также множество налогов. Кстати, некоторые невнимательные личности думают, что я уклоняюсь от уплаты сборов. Зачем мне это делать? Я люблю свою страну. Мне хорошо здесь. Я горжусь тем, что плачу налоги в Японии.

Кроме того, известность — это тщеславие. До аварии я, вероятно, был заложником своего внезапного успеха и заносчивости. Я играл в артиста. А. после несчастного случая у меня просто открылись глаза. Уже какое-то время я вёл себя как комик и таренто, «человек из телевизора». Я сколотил состояние благодаря образу публичного человека и вот-вот должен был стать владельцем собственной компании. Уже несколько лет я мог позволить себе что хочу. Каким же я был, наверно, идиотом! Я думал, что готов умереть в любой момент, потому что воплотил свою мечту. Я окончательно потерял связь с реальностью. Авария вернула меня на землю. Но я от этого не стал благоразумней. Я до сих пор совершенно непредсказуем.

Я родился в бедной семье. В юности меня обуревала жажда жизни. Мне не терпелось преуспеть, взобраться на верхнюю ступеньку лестницы. Я хотел много денег, чтобы купить всё, что хотелось, и в чём мне приходилось себе отказывать. Мне хотелось стать знаменитым, ловить восхищённые взгляды женщин, соблазнять, пробовать редкие блюда, водить красивые машины... Спустя годы, когда у меня уже было всё, о чем я мечтал тогда, я сказал себе: «И вот это — жизнь? Надо было приложить такие огромные усилия, чтобы достичь этого?» Я был ошеломлён. И до сих пор я не знаю, зачем живу.

При этом я не понимаю, что значит «стареть». Не может быть и речи о том, что я когда-нибудь выйду на пенсию. Даже стариком я хотел бы продолжать появляться на сцене, пусть даже в незначительной роли. С возрастом мне всё больше хочется танцевать и бить чечётку. В первый день 2008 года на одном из телеканалов показывали мой номер с чечёткой. Я готовился к нему несколько месяцев!

Либидо

Я достиг определённого возраста. Но это не значит, что я больше не флиртую с женщинами. Наоборот. Ох, если моя жена прочтёт эту книгу! Возможно, кстати, именно поэтому я всё ещё боюсь её. На самом деле мне надо постоянно от неё убегать. Я сохраняю с женой некоторую дистанцию, и у меня есть кое-какие тайны. Но я всегда возвращаюсь к ней. Так всё обстоит, и это стимулирует меня в профессиональном плане. Если бы мне пришлось сказать жене: «Всё кончено. Вот, возьми деньги и прощай. Мы расстаёмся!», думаю, это означало бы конец моей карьеры артиста.

От того ли, что я старею, я по-прежнему так люблю женщин? Не знаю. В любом случае, полагаю, так и останусь чувственным мужчиной, по крайней мере психологически — физически посмотрим, на что ещё я способен! И это уже другая история... Кажется, Достоевский говорил, что, когда мужчина теряет сексуальность, он теряет всё. В нём не остаётся больше ни капли творчества.

Так что вместо сексуальности я теряю вес. Начиная подготовку к съёмкам нового фильма, я всегда поступаю одинаково. Это профессиональный секрет, найденный под влиянием принципов дзен-буддизма... Мое правило неизменно: я обязываю себя придерживаться строгой диеты. Ем очень мало, по минимуму. Вот, например, недавно я похудел на пять килограммов ради съёмок. Так я могу сохранить здравый ум, внутреннее равновесие и при этом вжиться в новый образ придуманного персонажа.

С возрастом я сильно изменился, особенно после аварии. Я не могу с прежней лёгкостью выполнять определённые движения, отбивать чечётку. Но все эти диеты не означают, что я стал уделять внимание своей внешности.

Я не красавец

Ведь мне наплевать на то, как я выгляжу. Мода меня не интересует. Я не из тех, кто следует тенденциям и размышляет о том, как ему лучше одеться. У меня дома на вешалках пылится впечатляющая коллекция дорогих костюмов, полученных в подарок. Я никогда их не ношу. Для меня это слишком... И потом, я не люблю галстуки. И не хочу надевать цветные рубашки. Мне кажется, я буду в них похож на Фердинанда Маркоса[54]. На официальных церемониях я зачастую совершенно расслаблен, как будто в отпуске. Одет по минимуму, но сдержанно: чёрный костюм и белая рубашка с расстёгнутым воротом. А на фестивалях, если я приезжаю представлять фильм про якудза, всё ещё проще — я одеваюсь, как они: чёрный костюм и чёрная рубашка, чуть распахнутая на груди, чтобы под ней угадывался торс. Думаю, я один из кинематографистов, способствующих популярности этого стиля. Когда меня наряжают как пингвина — в Каннах, — мне становится не по себе. Я прекрасно знаю, на кого я похож — я ведь не красавец.

В детстве у меня был комплекс неполноценности из-за того, что физически я был очень слаб. Особенно ярко это проявлялось во время занятий спортом. Это тело мешало мне. Я был маленького роста, поэтому мне приходилось прилагать больше усилий при беге, чем высоким детям. Я приходил в невероятное состояние, ненавидел своё тело и злился на самого себя. У меня в голове были два противоположных «я». Я чувствовал, что существует некая несправедливость, и понимал, что равенства не существует, что некоторые «более равны» и им больше везёт, чем остальным... Позже, повзрослев, я стал меньше думать о своём теле. Я взял реванш: занялся боксом. Я отомстил своему комплексу неполноценности.

Сейчас я сажусь в свой «роллс-ройс» в шортах и сандалиях. И несмотря на мой достаток, я хочу, чтобы люди видели меня таким, какой я есть, и считали просто человеком, который вообще не интересуется своей внешностью. Но я прекрасно знаю, как люди на меня смотрят и что они думают о моём странном виде.

В конце концов, чтобы наслаждаться радостями жизни, не стоит ждать слишком многого от окружающих, от небес, от государства и правительства. Надо приложить огромные усилия, чтобы обеспечить себе хоть минимальное счастье. Конечно, это непросто, ведь по дороге вас ждёт множество препятствий. А ещё я на собственном опыте узнал, что радость ещё и в том, чтобы дарить: бедным людям, социальным службам... вот что лично меня наполняет счастьем. Это мой способ на своём уровне бороться с несправедливостью.

Идея Бога

Религия необычайно возвышает дух. Утром, перед выходом из дому, я молюсь за своих близких. Я думаю о матери, об отце, о близких, о своем учителе и даже об Акире Куросаве... Но нельзя сказать, что я по-настоящему религиозен. На самом деле, вместо того чтобы говорить о моей вере или отсутствии веры в религию, я предпочитаю говорить о своём мировоззрении. Прежде всего я спрашиваю себя: ради чего мы живём? На что похож Бог? Есть ли у Него тело? Голос? Душа? Или это только идея? Зачем молиться Богу или богам? Действительно ли нам надо полагаться на Бога? Я всё время задаю себе подобные вопросы. В любом случае, я уверен, что Бог или боги ничего не могут для нас сделать. Вот смотрите: скажем, два боксёра на ринге. Если во время боя один из них станет взывать к Богу и просить его: «Помоги мне победить этого типа!», он будет ждать его помощи, поэтому станет менее собранным, не таким уверенным в себе и первым окажется на ковре. Полагаться можно только на себя. Ключ в нас самих. Если Бог существует — тем лучше для него. Пусть он хотя бы позволит нам быть хозяевами своей судьбы.

Японской религии — в частности синтоизму — уже больше тысячи лет. В некоторых своих аспектах она похожа на греческую мифологию. Мои боги — второстепенные... Я не буддист, но уважаю некоторые принципы буддизма: в частности, что чем меньше мы едим — тем меньше убиваем животных для пропитания; чем больше мы соприкасаемся с чистотой, тем ближе становимся к божественному. Чтобы хорошо жить, надо хорошо питаться. Конечно. Несколько лет назад японская миллиардерша Соноко Судзуки положила начало «диетическому буму» в нашей стране. Чтобы сохранить фигуру, она ела очень мало, превознося питание всухомятку. В итоге она умерла довольно молодой... Я предпочитаю питаться как следует. Принятие пищи для меня очень важный момент. Возможно, это из-за детства, когда голод постоянно раздирал мне желудок. Я ем не спеша, будто в это время моё тело общается с душой. Еда — это ритуал. Мы наполняем желудок так же, как питаем дух.

В последние годы я также задаю себе много вопросов о фанатизме, который с пугающей систематичностью прибегает к терроризму. Ортодоксальные мусульмане совершают принципиальную ошибку, убивая невинных во имя Бога, Корана или пророка Мухаммеда. Они верят, что им откроются врата в рай, но никто из них ещё не вернулся из ада, в который они себя отправляют.

Время идёт, и с возрастом я все чаще задумываюсь о том, как правильно умереть. После того как я исчезну, мне бы не хотелось переродиться и вернуться на землю, это было бы наказанием. Человек Запада всю жизнь задаётся вопросом о том, как правильно жить, а буддист-азиат всю жизнь думает о том, как не сбиться с пути и быть честным, чтобы правильно умереть и больше не перерождаться. Как бы то ни было, если меня всё-таки ждет реинкарнация, то я хотел бы стать математиком, который пытается разгадать самые непостижимые тайны.

Смерть внутри души

Всю жизнь меня интересует смерть. Не само умирание как процесс, не момент отхода, а смерть как понятие. Только определив, что такое смерть, можно понять, что собой представляет жизнь.

Я решительно осуждаю самоубийство, которое, как полагают некоторые, тесно связано с японской философией. Например, так считал Юкио Мисима, совершивший сеппуку[55] по политическим мотивам и потому, что его тело больше не соответствовало состоянию его духа. Но лично я против этого. Мисима занимался бодибилдингом и боксом. Он хотел обладать стальным телом, и ему было невыносимо видеть, как Япония всё больше подвергается влиянию Запада. Но это не помешало ему совершить сеппуку в своём знаменитом костюме по эскизу Пьера Кардена! Мы, японцы, и правда люди крайностей. Не жизнь — так смерть!

В конце концов, я только до определённой степени против самоубийства. Если я снова заболею, то не буду спешить к докторам. Меня надо будет отнести. В идеале я упаду в обморок и очнусь уже в палате. На самом деле меня убивает именно то усилие, которое придется предпринять, чтобы добраться до больницы...

Мне необходим смысл жизни. Хоть я и не очень представляю как и куда, но всё равно я хочу двигаться дальше, создавать новые фильмы. И рассчитываю снимать их до тех пор, пока итальянцы, мои самые большие фанаты, меня не возненавидят. В принципе, когда артист обретает популярность, он мечтает сохранить её. А я думаю, что артисты должны быть свободны, иметь право быть отвергнутыми и создавать непопулярные произведения, которые не обязательно отвечают эстетическим «стандартам» современности.

Для меня придумывать истории и потом переносить их на экран — это возможность осуществить то, что я не могу сделать в жизни. Иногда мне даже кажется, что реальная жизнь — не «настоящая». Кино позволяет познать утешительное ощущение вечности...

В итоге я считаю, что правильно не пошёл работать в «Хонду». У меня бы не получилось нормально трудиться и получать свою зарплату, как все. Стать служащим-роботом. Конечно, быть артистом не всегда приятно. Но заставлять смеяться других — и заодно оригинальным образом разрушать себя — мне необходимо. Только развлекая людей, я обретаю свои возможности во всей их полноте. Ещё в двадцать пять лет, когда я пришёл во «Французский театр» в Асакусе, я понял, что комик занимает особое положение в обществе. Под видом шуток он может говорить всё, что думает.

В 1988 году, когда мне было плохо, я думал, что, если бы у меня было оружие, я бы выстрелил себе в голову. Я был готов прыгнуть под поезд или на рельсы в метро. Я начал думать о смерти ещё в начальной школе, потому что близкие люди вокруг меня умирали. В шестом классе один из моих приятелей попал под грузовик у меня на глазах, когда мы с ним играли в бейсбол. Позже, в старших классах, другой приятель умер от лейкемии. Мне было мучительно думать, что смерть может так жестоко оборвать существование живого создания. И этот страх смерти я носил в себе, пока не стал актёром мандзай. Позже, обретя известность, я уже совершенно точно не хотел умирать. Я решительно отвергал мысль о том, что однажды могу исчезнуть. Думать, что личность может умереть, была для меня невыносима. Что за бред! Но таковы были мои взгляды. Сейчас я знаком со смертью ближе, и она уже не так удручает меня. Если думать об этом трезво, возможно, это позволит прожить немного дольше. Цветы сакуры восхищают наш народ не только своей красотой, но и тем, что эта красота столь быстротечна. Японцы прекрасно знают, что это восхитительное зрелище скоро исчезнет. Они никогда не забывают о том, что распустившиеся цветы завянут, облетят, станут чем-то иным. Так же, как и листья клёнов, что краснеют всё ярче, чем ближе конец осени и их жизни. Мы, японцы, грезим об эфемерном и любим рассуждать о бессмысленности всего сущего.

Как и природа, искусство учит нас, что в мире нет ничего определённого. В мастерской, где я пишу картины, рядом с письменным столом, за которым люблю читать и работать, я поставил фотографию своей матери, уже в возрасте. Я регулярно зажигаю благовония и молюсь за неё, за упокой её души. Согласно буддистской традиции, в доме должно быть место для алтаря, посвящённого умершим. На него, сбоку, мы кладём цветы, фрукты, еду, которую преподносим усопшим родителям. Мама смотрит на меня всё время. Наверное, она думает: «Ну и сыночка я произвела на свет!»

Порой мне кажется, что я родился после войны в рабочем квартале Токио по чистой случайности, в то время как мне надо было жить в эпоху Эдо, в XVII веке. Я бы, наверное, строил деревянные дома. Я до сих пор не понимаю, зачем я работаю на телевидении и снимаю кино. Я делаю всякие забавные штуки, актёрствую, но при этом даже не уверен, что я настоящий артист. Я совершенно не такой, каким должен быть актёр, а уж тем более кинематографист. Если бы моя жизнь спокойно шла своим чередом, я бы стал инженером-механиком. Или, если бы я оказался не нужен «Хонде», морским биологом и исследователем. Но судьба распорядилась иначе. Я не продолжил обучение в Университете Мэйдзи. Да и моя беспокойная, мятежная натура этому не способствовала.

И вот в итоге я здесь и сейчас, в начале XXI века, — развлекаюсь, снимаю фильмы, веду передачи на телевидении. Наверное, такова моя судьба, моя карма. Когда я болтался по улочкам Асакусы, я бы ни за что не поверил, что такое возможно.

Мне кажется, что в глубине души я немного эгоцентричен. Я интересуюсь прежде всего собой. Мне любопытно, что дальше будет с Такеши, что ещё он может натворить. Я вижу, что барахтаюсь изо всех сил, как лосось-самец в реке по весне. Я столько лет работаю на телевидении, чего только не повидал. Но далеко не всё... Если я смогу и дальше этим заниматься, ещё долго, то я буду самым счастливым из людей.

Некоторые, наверное, считают, что я сейчас на вершине. А мне кажется, что меня преследуют провал за провалом в кино и что я совершаю преступление всякий раз, когда компрометирую себя в телеиграх. Но юмор, пусть даже трэшевый, — это единственный доступный мне способ оставаться свободным в моей стране.

Когда я размышляю об аварии, о том, как пришёл в себя в больнице и обо всех годах, которые последовали за этим, то я всякий раз спрашиваю себя, почему я выжил. Ведь было бы лучше, чтобы я умер. Возможно, Бог не захотел принять меня или решил наказать, потому что я жил неправильно и не заслужил права попасть на тот свет. Так что я должен жить дальше и стараться не сбиться с пути. Конечно, мне до сих пор кажется, что я вижу ту длинную цепь снов, которые мне грезились на больничной койке после аварии. И от этого есть ощущение, будто всё, что есть вокруг, — только сон. Может быть, в итоге я проснусь?

Я не знаю, ад или рай — этот странный мир, в котором мы все живём. Начиная с того момента, как я открываю глаза утром, у меня нет ни одной свободной минуты. С самого рассвета я становлюсь жертвой множества обязательств — так, может, я уже в аду?

Подводя итог, полагаю, что я — человек довольно странный. Некоторые мои соотечественники считают меня инопланетянином. Другие утверждают, что я думаю наоборот. Конечно же это правда. Но, откровенно говоря, прежде всего я — просто японец, как и все остальные.

КОНЕЦ