Глава XIII. Заметки на листках, лежащих на татами (Мы, японцы…)
Глава XIII. Заметки на листках, лежащих на татами (Мы, японцы…)
Внимательно вглядись.
Цветы пастушьей сумки
Увидишь под плетнём.
Басё
Театр и маски
Вот глупый соловей!
Он принял за тенистый лес
Бамбуковый плетень!
Кикаку
Когда это началось? В те первые дни, когда она бродила по японскому городу ослеплённая, восхищённая? Или потом, когда плакала от обиды и злости, уткнувшись носом в плесневеющее татами? Может быть. Но по-настоящему это проявилось однажды утром… Тогда был май. Цветы не умещались в крошечных садиках и вырывались наружу. Тёплый цветочный дух мешался с дыханием согревающегося океана. Она бежала на зарядку по вымытой до блеска утренней улочке, радуясь солнечным зайчикам, пляшущим на ярких плитках тротуара, домикам-игрушкам… Раз, два, три, четыре — дом. Раз два, три, четыре — другой. Раз… Пустая земля, незанятая. Как окно с видом на Тихий океан. Она прервала бег. Красное солнце отделилось от розового моря и повисло в белой утренней дымке. Небо стало как японский флаг. И вдруг с этого самого неба упало: ты напишешь книгу о Японии! И посыпалось мелко-мелко — палочки, тапочки… Кнопки, скрепки, ластики… И Намико, Сумико, Митико… Она бегом вернулась домой, села к столу. Рука не успевала за тем, что теснилось в голове. Слова и образы приходили сами собой, словно кто-то диктовал ей. Чей-то голос. Чья-то воля.
Не узнавая себя, она почему-то писала не о физике, а о японских домах и магазинах, о сэнсэях и студентах, о бойкой скуластой девушке Митико и о русской жене японского журналиста… Забираясь на ночь в свой футонг, она клала на татами рядом с изголовьем чистые листы и карандаш. И, вспоминая прожитый день, вдруг что-то записывала. Карандаш продавливал бумагу, спотыкался о соломинки циновки, оставляя на линиях странные изломы, — в строчки вплеталась Япония. Влажная от океанской сырости бумага лежала словно переводная картинка её детства, которую следовало тереть пальцем чутко, осторожно, слой за слоем снимая мутную, белесую пелену, чтобы постепенно, медленно стали проступать неясные контуры городов и людей, плавные очертания гор, острые углы университетских зданий…
— Япония запертый сундучок с потерянным ключом, — вспоминала она Гончарова.
Так писал он, глядя на таинственную страну с борта фрегата "Паллада". Ей повезло больше — она жила на японской земле. Но и из этого положения сундучок отпирался туго, оставляя пришельца гадать: какая она — Япония?
Суперсовременная страна, знаменитая на весь мир электроникой и автомобилями, вблизи оказалась патриархальной, сельской. Здесь, как в деревне, вставали на заре и работали до ночи. И с нравами города, развращающего человека праздностью, боролись, выискивая себе работу, вылизывая до блеска всё, к чему дотянется рука. И нравы тут были сельские — серьёзность, практичность, бережливость. И мышление крестьянское, конкретное, не признающее абстракций. Здесь не интересовались политическими доктринами, партиями, классами. Здесь важно было только то, что видно глазом: все мы — японцы. И жили здесь прозрачно, как в деревне, где каждый видит каждого. И дома свои запирали символическими замочками, вроде той щепки, которую её бабушка на рязанщине затыкала в петлю замка, чтобы известить приходящих, что хозяев дома нет. Крестьяне всегда честные. Своруешь, а бежать куда? Земледелец от своей земли не убежит. Японец — от Японии. Это скотоводу-кочевнику схватить чужое да удрать легко. Но скотоводов в Японии не уважали. А к рису относились трепетно, как русские крестьяне к хлебу, и шефа почитали, как отца в патриархальной русской семье. И жили здесь, как в деревне в старину: спали на соломенных циновках, обогревались керосинками, котатцу… И ели, как прадеды, рис и мисо-суп. Какая-то спасительная сила не давала японцам оторваться от закона предков, от родной земли.
Но от внешнего мира японцы, словно сговорившись, прятали свою суть. Заботились о форме, скрывали содержание. Ценили ритуал, таили искренние чувства — не жаловались, если больно, не кричали, рожая, умирая. Если жизнь вообще — театр, то японская жизнь — театр особенно. Здесь жили по сценарию. По сценарию ели, пили, спали, работали и отдыхали. По сценарию разговаривали с начальником и с женой, по сценарию женились, кланялись, разделывали рыбу, заваривали чай. Сценарий японской жизни не допускал импровизаций, роль свою полагалось знать точно, до мельчайших деталей. И потому обучение в Японии занимало очень много времени. Особенно обучение чему-то японскому — десятки лет уходили на постижение икебаны, каллиграфии, чайной церемонии, разделки рыбы фугу… Потому так высоко ценились здесь сэнсэи — учителя. Ведь без них японцу слова не молвить, шагу не ступить.
— Японки не могут перехватить рецепт у подружки и сделать приблизительно, им надо всё знать точно, — делилась открытиями, сделанными на кулинарных уроках, Леночка. Эти качества японок позволяли ей зарабатывать на варке борща. — Я однажды кастрюлю накрыла тарелкой — крышка у меня куда-то завалилась. Смотрю, а мои ученицы записывают, мол, по рецепту так положено — русский борщ тарелкой накрывать. И русские пирожки печь в гриле. А у меня просто нет нормальной печи с духовкой, вот я грилем и обхожусь, а вместо противня использую фольгу. Это же так просто! А они всё спрашивают: "Кто тебя этому научил — печь на фольге?" И удивляются: "Как это — сама сообразила?"
В японском языке слова "сообразить" наверняка не было. Ведь чтобы сообразить, создать своё, хоть суп сварить, надо мыслить нестандартно, творить. А японцу это трудно — то ли от природы, то ли от воспитания, приучившего только заучивать. И потому японцы не знали, как жить, не научившись. И всю жизнь играли роль, припоминая: как там, по сценарию? Актёрскому мастерству тут учили с пелёнок. Младенец за спиною матери здесь уже кланялся, неловко мотал головёнкой, подчиняясь ласковому шепотку. Самое скверное, что могли сказать японцы о человеке: "У него прямая спина". Значит — не кланяется, невежлив. А хуже невежливости тут порока нет. И главное в японской вежливости — соблюдать правила, играть роль, носить маску…
Вот маска трудолюбия — здесь затемно вставали женщины, сидели на службе до ночи мужчины. Но рано вставать и долго сидеть — не значит работать, японская производительность была гораздо ниже европейской, американской. Ведь за двенадцать, четырнадцать часов японцы, как все люди, уставали. Но домой не уходили, подрёмывали на своих рабочих местах. Таков сценарий — работать надо долго, надо демонстрировать трудолюбие. И сэнсэи хвастались тем, что не успевают поесть, их жёны — тем, что не успевают поспать, и все вместе они гордились, что не имеют времени съездить в отпуск — такова роль.
А вот маска любви к природе. Она — всюду. В весенних программах новостей — расцветшая сакура, в осенних — покрасневшие клёны. Вся Япония любовалась цветами вишни и осенней луной. Любовалась? Или просто весной обедала в парке, а осенью отправлялась в горы по благоустроенной как тротуар тропе. И никто не пытался с тропы сойти — дисциплина запрещает. Японцы не отдыхали там, где нет проложенной дорожки, специально обустроенной полянки. Дети в жаркие летние дни ходили в зоопарк, на карусель и не бежали к речке, в лес. От живой природы японцы отгораживались забором, белыми перчатками, надетыми, чтобы защитить руки во время прогулки, словно трава, земля, песок — грязь. Дикая природа как будто не устраивала японцев, и они всё пытались забрать её в рамки правил, подвязывая к колодкам ветки сосны, делая уродом-карликом деревце бонсай, уморенное скудостью и сухостью почвы, обрезая ножницами живой цветок, предназначенный стать шедевром икебаны. И женская природная красота была не по душе японцам — современные японки, словно старинные гейши, красились густо, глухо, особенно японки на службе — таковы правила. Человек природный вообще плохо соответствовал японским правилам, и Япония безжалостно подстригала своих граждан, обрезая в них всё лишнее с точки зрения правил, всё, что чересчур: вольность, творчество, талант…
— Всякие правила убивают ощущение природы, — это Гёте.
А Япония правила чтит.
И здешняя религия без веры — тоже театр, простое исполнение обрядов, приличных случаю: красивое венчание по-христиански, печальное буддийское поминовение покойников и посещение шраина на Новый год… Христианин Хидэо, справлявший буддийский обон на родных могилах, буддист Такасими, посещавший католическую церковь в США, атеист Шимада, венчавший сына у протестантов и хоронивший отца у буддистов — таким примерам здесь несть числа.
— Японцы вообще не религиозны, — скажет посторонний, сосчитав, сколько времени местные люди проводят в храмах.
И ошибётся. Потому что религия японца живёт не в храме. Религия японца висит на ветках его ухоженного садика, прорастает зеленью тщательно вычищенных татами… Намико вместе с соседками-домохозяйками частенько отправлялась мыть свой квартал и ближний общественный туалет под предводительством шинтоистского священника. Вряд ли кто-то из женщин рассматривал этот субботник как языческое поклонение богу улицы. Здесь никто не копался в дебрях вероучений, не заучивал молитвы, не тратил время на сложные обряды… Никто особенно не вникал в постулаты шинтоизма, конфуцианства, дзэн буддизма… Но предписанные этими доктринами ранние вставания, долгую работу, ежедневную тщательную уборку помещения, прохладное отношение к семье и преданность начальнику здесь исполняли свято, истово, оставляя иностранцев в заблуждении: японцы не религиозны.
Большая она мастерица складывать сказки про себя, эта Япония. И внушать посторонним, что эти сказки — реальность. И пришелец легко обманывался, принимая ритуальную вежливость за дружелюбие, вялую покорность судьбе за коллективизм. Да, японцы живут и работают сообща, в путешествие, даже свадебное, предпочитают отправляться группой. Но в битком набитом офисе, в цехе, в лаборатории каждый трудится сам по себе, не обращаясь за помощью к товарищам. Не рассказывая о своих рабочих проблемах, и уж тем более — о личных. Здесь слово друг означает сослуживец. Друг мало что знает о семье друга, о его жене и детях. Вне службы сотрудники сходятся только на коллективных пирушках. А пойти куда-то с другом, встретиться семьями, наведаться домой в гости — такое здесь не водится. Японцы избегают личного общения, тяготятся им, считают опасным. А впечатление коллективизма здесь создаёт идеально отлаженная иерархия.
Японская иерархия — как бамбук, растущий только вверх. У него нет горизонтальных ветвей, которые могли бы возомнить, что они равны. Все звенья бамбука только выглядят одинаково, как японцы, но размером все они разные и равных среди них нет. И двух на одном уровне — тоже. Всегда одно звено выше, другое ниже. И роли у них разные: нижние, грубые, невидимые глазу, принимают на себя главную тяжесть, и кто-то должен согласиться быть таким звеном, скрытым в земле, в пыли, а кто-то средним, теряющимся в однообразии собратьев, чтобы вознести на самый верх только одного — маленького и тонкого. И держится Япония не на коллективизме, а на бамбуковой структуре, на абсолютной покорности каждого быть тем, кем его определили. Потому что, если хотя бы одно из звеньев заартачится, не захочет нести свой груз по вертикали и станет требовать горизонтального равенства, погибнет бамбук. Но в Японии непопулярна идея борьбы. И все звенья бамбука работают заодно, складывая индивидуальные усилия в общий успех, рождая ощущение коллективных действий. Но заодно — не значит вместе — звенья плотно изолированы друг от друга перепонками. И каждое смотрит на соседа снизу или сверху. А рядом — никого. Иерархия — источник японского одиночества. Иерархия плюс покорность — формула японского коллективизма. А коллективизма в нашем смысле, когда люди — братья, которые помогают друг другу не по обязанности, а от души, снимая ради друга последнюю рубаху, такого коллективизма здесь нет. А обманутый иностранец ищет секрет японского успеха в том, что он понимает как японский коллективизм.
В американском журнале фото: на большом поле — деревянные лестницы, доски, столбы. На них надо взобраться, куда-то перелезть… И одному никак не справиться — обязательно товарищ нужен. Эта спортплощадка — американская школа менеджмента по-японски. Здесь учат работать сообща. И американские компании, надеясь устоять в экономическом кризисе и справиться с неприлично вырвавшейся вперёд Японией, платят деньги, чтобы их сотрудники учились японскому коллективизму, — поддержать товарища, подстраховать. Но помочь, подстраховать — не японские слова. "Пришла беда — полагайся на себя" — это японская пословица. А учить иностранцев надо не взаимопомощи, а покорности и забвению своего "я". И готовности инженера-электрика работать сегодня продавцом, а завтра дизайнером, если надо. И сидеть допоздна, делая что-то нужное фирме, не себе. Безропотно. Бездумно. И жениться на той девушке, которую укажет шеф. И переезжать на другой конец страны, бросая дом, семью, и жить бобылём, встречаясь с женой лишь изредка. И видеть детей только спящими. И забывать слово "хочу", а помнить только "надо". Наверное, можно обучить неяпонцев тому, что понимает Запад как японский коллективизм, можно воспитать почти японских управляющих. Но где взять японских управляемых на Западе, где каждый человек любит прежде всего себя?
А японец любит прежде всего Японию. Где всё — театр. Здесь и искусство — театр. Чайная церемония, сад камней… На самом деле это — простая глиняная посуда — коробки, чашки — вещи мелкие, невидные да грубые камни, лежащие на песке, простые камни, серые, неказистые. Все эти сокровища небогатой японской земли приобретают цену, только если заколдовать зрителя театральным действом. Заворожить. Япония умеет завораживать, превращая в искусство даже капли, падающие в горшки, умеет устраивать вокруг простых предметов нафантазированный мир, который возникает только там, где люди соглашаются в эту игру играть. Японцы соглашаются. Для них привычно играть. Носить маску. Под которой трудно разглядеть лицо. А может, с годами маска так прирастает, что становится лицом, а сыгранный образ — сутью?
Театр и маски… Это — образ Японии? Или способ мозгов западного покроя воспринять причудливый и странный мир Востока? Привычная, западная логика здесь работает плохо. От столкновения с Японией она начинает раскачиваться, рушиться, оставляя пришельца в недоумении — как понять их, японцев, таких податливых снаружи, таких непреклонных внутри? Японцев щуплых, хрупких… Стальных. Главный природный ресурс маленьких островов. Великой страны.
Австралийское мясо и японский рис (Мы, японцы…)
Хижина рыбака.
Замешался в груду креветок
Одинокий сверчок.
Басё
Уподобляюсь, чтобы отличиться.
Митико Инукаи
Это вынырнуло сразу, в первый же день, но она не заметила этого, не оценила.
— Мы, японцы, предпочитаем рыбу, — так ответил Хидэо на её — я люблю мясо.
Она, одна она любила мясо. Японцы же, все японцы предпочитали рыбу. Она сидела на полу маленького ресторанчика рядом с супругами Кобаяси. За окном падал редкий последний снег, а Хидэо горячо говорил о сакуре, которая скоро зацветёт. И извинялся за свою горячность:
— Мы, японцы, очень чувствительны к смене сезонов!
Здесь все говорили так — мужчины, женщины:
— Мы, японцы, работаем допоздна.
— Мы, японки, встаём рано.
— Мы, японцы… — говорили привычно и твёрдо.
И никто ни разу не оговорился, не сказал:
— Я люблю… Я ненавижу…
И никто ни разу не усомнился в своём праве говорить так, от имени нации.
Сэнсэй Сато вспоминал старые поговорки: "где люди горюют, горюй и ты", "радуйся и ты, если радуются другие", "пляши, когда все пляшут". Пожилой сэнсэй говорил горделиво. И молодые гордились:
— Чуть не половина японцев имеет университетский диплом… Девять десятых японцев — средний класс… Девяносто девять процентов населения Японии — это мы, японцы!
Над раздробленной на мелкие острова японской землёй вставал монолит — японцы. Все, как один человек.
— Как их различать-то? — плакала Наташина дочь Ирочка. Она уже несколько месяцев ходила в свой первый класс, и мать поинтересовалась, есть ли у неё друзья? В ответ девочка заплакала: — Как их различать? Они же все одинаковые!
Привыкшие к своему монолиту японцы недоумевали там, где он кончался.
— В Москве я видел много черноволосых! И черноглазых!
В голосе Хидэо звучало осуждение — русским полагалось быть блондинами с голубыми глазами. В России не было порядка! В Японии порядок был. Её населяли только черноволосые люди. Они одинаково одевались, одинаково говорили… И действовали одинаково. Может, они одинаково думали?
Она стояла у окна своего кабинета. Время приближалось к обеду. И хотя путей попасть в столовую было множество, все японцы выбирали один — не самый короткий, зато самый простой, состоящий из двух прямых отрезков. Иностранцы же ходили как попало, косо пересекая улицу, срезая углы. Но те из них, кто прижились, ходили как японцы. Так что, посмотрев, как идёт человек в столовую, можно было определить, как долго он здесь живёт и нашёл ли общий язык с этой страной. Белокурый парень остановился у края тротуара, выбирая дорогу покороче, у клумбы притормозил опять, соображая, как её обогнуть, — на нестандартной короткой дороге приходилось принимать решения ежеминутно. А японцы шагали по длинному пути мерно, бездумно. Значит, так им легче жить, избегая самостоятельных решений и нестандартных действий и расчленяя сложную дорогу на простые куски?
К единству своему японцы относились ревностно — стоило иностранцу сказать дурное о ком-то из них, как сородичи тут же бросались на защиту:
— Давайте как следует разберёмся! Может, это только выглядит так ужасно? Может, это — поверхностное впечатление? Может, для этого поступка были основания?
Японцы, которые не дружили и почти не разговаривали друг с другом, эти самые японцы несли в своих худеньких телах огромную энергию единения. Словно скрытый от посторонних глаз магнит выстраивал послушные железные порошинки японского общества в одном направлении. И ей надлежало поворачиваться вместе со всеми. Иначе острые маленькие частички начинали неуютно колоть её упрямые бока.
Это случилось весной, в самом начале её японской жизни.
— Мы, японцы, никогда не покупаем рис с длинными зёрнышками, который Вы выбрали! — В тихом, тоненьком голосе Намико звякнули стальные нотки. — Мы, японцы, предпочитаем короткое зерно.
За короткие зёрна надо было платить вдвое больше, чем за длинные, но только что прибывшая гостья не решилась перечить хозяйке, послушно вернула пакет с дешёвым рисом на полку, взяла дорогой. В мясном ряду сцена повторилась. Её выбор опять не понравился Намико.
— Мы, японцы, не любим такое мясо…
Нелюбимым мясом была постная говядина.
— Мы, японцы, предпочитаем вот это…
Намико взяла в руки кусок в тонких прожилках жира. Щуплые японцы любили жирное мясо?! Любили так сильно, что готовы были платить за него почти в десять раз дороже, чем за постное? Намико заметила колебания русской, явно не готовой отдать сто с лишним долларов за килограмм столь любимого японцами продукта.
— Посмотрите, жир не сосредоточен толстым слоем, как обычно, а распределён по всей мякоти. Это очень вкусно! Только наши крестьяне умеют делать так — они поят коров пивом, массируют… Это — очень сложный процесс. Потому мясо стоит так дорого…
Намико убеждала с жаром торгового агента. И добивала личным примером — укладывала в свою тележку пакет с дорогим жирным мясом. И другие японки постной говядиной пренебрегали, магазин её уценял аж до десяти долларов за килограмм. В этом было нечто загадочное — бережливые японки, привыкшие экономить каждую йену, не брали дешёвое мясо и дешёвый рис из-за какой-то прихоти вроде короткого зёрнышка?
— Да не при чём тут зёрнышки, — усмехалась Наташа. — Просто дешёвый рис индонезийский, а дешёвое мясо австралийское. А японцы покупают только своё.
Японцы готовы были переплачивать, чтобы родная йена не уплыла за океан! Положительный торговый баланс Японии начинался с домохозяек. Это вызывало уважение. А русская похвала — "эта вещь хорошая, импортная!" — стыд. Японцы брали своё, не глядя на цену. Японский рис, основной продукт, который готовили на завтрак, обед и ужин, стоил до пятисот йен за килограмм. Откуда набегала огромная цена, становилось ясно после первых же поездок по Японии: из окна пригородной электрички и даже городского автобуса видны были крошечные, как клумбы, рисовые поля, сунутые куда попало, на любой свободный клочок земли, на обочины дорог, почти под колёса машин. Никакому комбайну на эти делянки не влезть. Обрабатывать их можно только руками, как встарь. И с той же эффективностью.
— Да, наш рис стоит дорого, — соглашался Шимада. — Но наши крестьяне работают очень тяжело, их надо поддержать.
И Хидэо говорил серьёзно:
— Мы обязаны покупать свой рис, чтобы сохранять продовольственную самостоятельность Японии!
Японцы покупали то, что выгодно не им, а Японии?! Иностранцу трудно принять такую дозу патриотизма. А для японца она привычна. Конечно, в магазинах можно было найти дешёвые привозные продукты и ширпотреб из Китая, а в центре Токио попадались иностранные автомобили, но эта капля терялась в море вещей с этикеткой "сделано в Японии". По улицам японских городов бежали исключительно Ниссаны, Хонды и Тойоты. Японские заводы работали только на японском оборудовании. В японских конторах писали японскими ручками на японской бумаге и стирали японский карандаш японским ластиком. В японском доме, даже если перерыть его весь, не удалось бы отыскать ни нитки, ни гвоздя иностранного происхождения. Японский врач прописывал только японские лекарства… Содержимое тюбика с иероглифами помогало раскрасневшейся царапине на её ноге куда хуже, чем русская синтомициновая эмульсия, но в аптеке названий иностранных лекарств не знали. Японское телевидение показывало только японское кино, японскую кулинарию, японскую борьбу сумо и японскую игру го, вроде шашек. И японских певцов, которые пели японские песни. В японских лабораториях работали только японские приборы…
— К сожалению, наши компьютеры несовместимы с американскими, — говорил ей Хидэо, когда она впервые пришла в университет. — Возможно, специально для Вас мы купим американский компьютер, а пока попробуйте приспособить свои программы к японской системе. — Через полгода он улыбался. — Мне кажется, Вы привыкли работать на японских машинах. Хорошо, что нам не придётся покупать американский компьютер! Он дорог.
Хидэо не хотел отдавать японские деньги даже американцам. И не хотел, чтобы они уплыли в Россию.
— Ваша газовая колонка устаревшего образца, — ласково говорил он, впервые вводя её в квартиру. — Купите новую, ту, что подороже, она лучше.
Она не последовала совету Хидэо — старая колонка работала неплохо. Он огорчился и во время очередного визита в её квартиру предложил купить огнетушитель: — Я отвечаю за Вашу безопасность! Огнетушитель уже был повешен хозяином снаружи возле входной двери, но Хидэо, потрогав рукой железный баллон, вместо того, чтобы обрадоваться, что вверенная его заботам иностранка живёт в безопасности, почему-то расстроился, а вечером позвонил.
— Я решил, что Вам следует застраховать свою квартиру! — Узнав, что исполнять его дорогостоящий наказ она не собирается, Хидэо рассердился. — Вам так хорошо платят, а Вы тратите так мало!
Он не стеснялся признать, что присматривает за её тратами. И не сомневался — он, сэнсэй, имеет на это право! А его обязанность — помочь оставить японские деньги, временно попавшие в русский карман, на японской земле. Приходя к ней в гости, Хидэо подкручивал ручку обогревателя на полную мощность. Квартирка раскалялась, как баня, по лицу Хидэо градом катился пот, но он стоически улыбался:
— Мы, японцы, любим тепло! — А ей было неловко, потому что в университете он, сидя в своём промёрзшем кабинете, говорил: — Мы, японцы, любим прохладу. Японские деньги Хидэо предпочитал экономить, её — тратить.
Операция по предотвращению вывоза её японских капиталов за рубеж имела множество направлений. Ласковые дамы из Шимин-центра ласково убеждали её покупать японские платья и туфли. И от души огорчались, когда она артачилась.
— Да, это дорого, но зато какое качество!
Уговаривали так горячо, словно продавали своё, хотя на службе в универмагах профессорские жёны явно не состояли. Даже Шимада осторожно советовал.
— Вам стоит приобрести наш компьютер. У нас хорошие компьютеры. Вы же захотите привезти из Японии сувенир…
Она старалась убеждать себя: все эти советы — просто знак гостеприимства! Но уж очень настойчиво и часто звучали предложения покупать японское!
Она стояла у окна своего кабинета. На сумрачном зимнем небе расплывалось тёмное пятно — вороны. Даже птицы в этой стране летели все в одном направлении. По улице шли одинаковые люди в одинаково неброской одежде. Здесь не бросалось в глаза богатство, и не было нищих в этой стране-мечте, где все равны. Где каждый — прежде всего японец. И для каждого — прежде всего Япония. И у каждого — государственное мышление:
- Мы, японцы…
И уверенность — что хорошо для Японии, хорошо и для него:
— Мы — японцы!
Она стояла, думая, откуда оно — это японское единообразие? Может, оттого, что острова, отделённые от большой земли немалой водой, долгие века жили в изоляции, без притока свежей крови? И весь многочисленный ныне японский народ пошёл от малого числа людей, от ограниченного набора генов. В результате вся страна — один род, где люди похожи друг на друга, как братья. Мононация. Удобная штука — мононация. Ею легко управлять. Опасная штука — мононация. Она неустойчива, как стол на одной ножке, нажми легонько пальцем и стол опрокинется. А чтобы он стоял, мононация должна быть чистой, однородной. И потому для неё опасны преступники и гении. Все, кто не как все.
Бродяга с большой белой собакой (Мост через провал)
О, сколько их на полях!
Но каждый цветёт по-своему -
В этом высший подвиг цветка.
Басё
Пришла беда — полагайся на себя.
Японская пословица
Виталий нашёл её сам, прислал электронное письмо.
— Я старожил и знаю всех русских в городе. Я вообще многое здесь знаю, могу помочь, если Вам нужна помощь! — Помощь была нужна. Они встретились и долго гуляли по торговому центру. О себе Виталий рассказывал так: — Я - технолог, моё дело — не думать, а кнопки нажимать. Я неважно учился, всегда был троечником, но растить кристаллы умею. И здесь делаю то же, что и в Москве. Только платят мне за это побольше.
В Японии Виталию удалось осуществить свою главную мечту — посадить жену дома. Ему, сыну мусульманина, это казалось очень важным. В России жене приходится работать — на мужнину зарплату младшего научного сотрудника невозможно было прокормить двоих детей.
Японией Виталий был доволен. Он даже научился справляться с главной японской неприятностью — работой допоздна.
— Ну, можно ли работать до десяти вечера, если начинаешь в девять утра? Нельзя! Умрёшь! Сойдёшь с ума! Но я придумал методу, — делился Виталий, — Работаю до пяти, потом иду в столовую ужинать. Если не торопиться, можно минут на сорок растянуть. А потом брожу по городу, по магазинам… Осточертели мне эти магазины! — Он бросил ненавидящий взгляд на великолепие Ичибанчо.
— Часам к восьми возвращаюсь в лабораторию показаться боссу. Потом часок кое-как кантуюсь, электронную почту смотрю, то да сё… Вот бы выучиться спать за столом, как японцы! — Он мечтательно улыбался. И сокрушался: — Дольше, чем до девяти, я высидеть не могу. Самый первый ухожу. На меня косятся, однако держат.
Тронутая муками Виталия, она посоветовала ему плюнуть на местные обычаи и уходить домой пораньше. Он снисходительно хмыкнул:
— Нельзя! Вы недавно приехали, Вы их не понимаете! А я понял: тут главное — их правилам подчиняться! Быть как все! Я в Японии дотягиваю уже четвёртый год. И всё нормально. Вот только детей тут трудно учить…
С младшей дочкой проблем у Виталия не было — она ходила в школу с удовольствием. В её первом классе у каждого ученика было своё деревце в школьном саду и своя зверушка в живом уголке, ей это нравилось. Она выучилась плавать и осенью на празднике прощания с бассейном вместе с одноклассниками ныряла на дно за банками сока. У младшей всё шло хорошо, а вот старшего товарищи за что-то невзлюбили, и отец не понимал, за что.
— Парень он покладистый, спокойный и по-японски хорошо говорит — если повернётся спиной, и не поймёшь, что не японец. И к математике способный, лучший в классе. — Но класс объявил ему бойкот. — Штука это страшная, — мрачнел Виталий, — все ребята в классе дружно травят одного. Почему? Не прижился, не пришёлся. Может, глупее других, может, умнее. Не такой, как все. — Но если нельзя побороть бойкот, можно сменить школу. — Нельзя, — качал головой Виталий. — Все дети приписаны к школе своего района. В другую не возьмут. Правда, в последнее время появились частные школы. Но их мало, и они очень дороги. — Виталий предпочёл сына из школы совсем забрать. Теперь мать сама занималась с ним по русским учебникам. — Это даже лучше, — утешал себя Виталий.
Полгода назад мать возила сына в Москву и, определив его на месяц в класс, где он учился, обнаружила, что парень безнадёжно отстал. И не только по русскому, но и по математике и другим предметам.
— Иероглифы всё время отнимают, — сердился Виталий, — а ведь ему уже четырнадцать! После восьмого в России надо экзамены сдавать, а то в десятилетку не возьмут, а там и институт пролетит и замаячит армия. Пусть уж лучше мать учит. Вот только скучно парню сидеть при мамкиной юбке одному. Ему товарищи нужны, подружки… — Но возвращать сына в школу Виталий не собирался. — От бойкота здесь дети и самоубийством кончают, — Виталий бледнел. — Странно, что Вы не знаете про школьные бойкоты, по телевизору часто показывают детей-самоубийц.
Так вот о чём были эти телепередачи — пустая парта в классе, цветы на ней… И фотография девочки или парнишки. Значит, это были жертвы бойкота. Дети-самоубийцы. Страшное сочетание слов.
Они шли по Ичибанчо. В сущности, Виталий знал в городе немного, только большие магазины.
— Музеи? Храмы? — Виталий пожал плечами. Он там не бывал.
И вывески он прочесть не умел — не знал язык страны, где так долго живёт.
— Скучно здесь, — сознался Виталий. — Когда я дома работал почти бесплатно, как-то интереснее было. Конечно, мы здесь прибарахлились, приоделись. В прошлом году, когда я домой в отпуск ехал, думал, я самый шикарный буду — всё на мне японское. А там таких пол-Москвы. Я вообще не знаю, зачем мне эти деньги? Так, коплю… — И словно спохватился: — А вообще-то мы здесь хорошо живём! В каникулы детей в Диснейлэнд повезём…
Виталий вдруг остановился. Прямо у его ног возникло нечто немыслимое здесь, посреди нарядной торговой улицы. На ярких плитках тротуара спали двое — мужчина и большая собака.
Они лежали возле дверей уже закрывшегося в этот час маленького магазинчика, привалившись друг к другу похожими головами, всклокоченными, немытыми. Должно быть, собака была когда-то белой и роскошной, но теперь её грязная шерсть свалялась, пожелтела. И длинные волосы мужчины, прежде чёрные, висели серыми, как у его собаки, космами.
— Бродяга, — равнодушно бросил Виталий. — А Вы думали, в Японии их нет?
Люди обходили спящих, словно не замечая. Чистенькие, благополучные люди, одетые в одинаковое, серое. А бродяга, что спал на тротуаре, был в засаленной красной куртке. Может, ему не нравился серый цвет? Не нравился тёмный, как у всех, костюм? И его несчастная псина не походила на своих японских подруг. В стране похожих людей почти все собаки были похожи тоже — небольшие, с короткой шерстью, с загнутым колечком пушистым хвостом. И обязательно песочного цвета. Словно единый питомник снабдил мононациональную страну монолитным собачьим племенем. А собака бродяги была большой, косматой и белой. Может, потому её и отвергла стая?
Проводив Виталия, она снова прошла по Ичибанчо. Бродяга и его собака уже проснулись и ужинали. Расположившись на скамейке, мужчина достал из кармана куртки баночку сакэ — маленькую, на стакан, отвинтил крышку… В России никому не пришло бы в голову закупоривать навинчивающейся крышкой стакан водки, а в Японии даже эту порцию выпивали не сразу. Закусывал бродяга купленной в соседней лавчонке холодной лапшой. Собака подбирала с полу то, что он ронял. Ронял он щедро — руки у него тряслись. Не съев и половины лапши, мужчина поставил пластмассовую коробку перед собакой, склонившись к ней угрюмым, опухшим лицом. Где он брал деньги? Милостыню на улицах здесь не просил никто.
— У нас в Японии нет нищих, — говорил ей на следующий день в университете Шимада, — а те, что спят на улицах… Наверняка у них есть дом, семья, но они хотят бродяжничать и пить. Им нравится так жить. — Тема была Шимаде неприятна. И школьные бойкоты он обсуждать не захотел. И детские самоубийства. Об этом рассказала Анна:
— В Японии много самоубийц, я видела цифру — двадцать процентов смертей. И среди них есть дети. Недавно девочка положила голову под поезд, совсем маленькая девочка, из начальных классов. Газеты писали — она оставила записку: "Дорогие мама и папа, я не могу достичь тех успехов, которых вы ждёте от меня. Я не хочу вас огорчать".
Нахватав двоек, русский малыш идёт плакаться родителям, японский ложится на рельсы. Японцу, даже маленькому, положено решать свои проблемы самому. Его никто не пожалеет. Ей вспомнилась побледневшая от недосыпания и зубрёжки старшая сестра Харуно и равнодушные слова её отца:
— Молодой человек должен усердно трудиться.
Он не хотел своей дочери зла, он просто требовал от неё исполнения японских правил. А если дитя не может их исполнить? Здесь говорят: надо стараться! А если нет способностей и не получается ничего, как ни старайся? И перед ней возникло страшное видение: маленькая головка на рельсах и поезд — сверхсовременный, сверхскоростной…
— Так кончают редко, — равнодушно выслушала жуткий рассказ Митико. Тема её не удивила. — В нашем городе чаще прыгают в провал. Да Вы его знаете. Вы же ездите через него каждый день. Раньше это было самое известное место в городе для таких дел. Правда, недавно мост загородили, а то слишком часто приходилось снизу тела доставать… — Митико зевнула, размешивая кофе — она говорила о вещах обычных. Но всё-таки поёжилась. — Вечерами, когда темно и в машине со мной никого нет, я одна через этот провал не езжу. Говорят, там внизу и теперь находят человеческие кости…
На следующий день она решила разглядеть как следует этот провал — между двух скал уходила вниз узким клином тёмная, бездонная расщелина. Перекинутый через неё мост, маячивший в расплывчатом свете утренних фонарей, напоминал проход, по которому выпускают на арену цирка зверей. Поверх ограды возвышался метра на три плотный частокол из стальных заострённых прутьев, загнутых внутрь, — ни влезть, ни протиснуться. Конструкция, сооружённая ради самоубийц. Самоубийцы вписывались в японскую жизнь нормальным, обычным элементом. Заборы тут ради них строили… Сухонький старичок в дешёвой серенькой курточке дошёл до середины моста, остановился, шагнул к перилам, замер… И только губы его, синеватые на серо-жёлтом пергаментном лице, слегка шевелились, словно старик молился. Покончив с молитвой, он пошарил в заношенной хозяйственной сумке, с какими пенсионеры ходят за продуктами, хоть в Японии, хоть в России, достал оттуда какую-то бумажку, исписанную иероглифами, просунул руку сквозь ограду моста. Отпущенная на свободу узкая полоска, планируя, как стрекоза, медленно пошла на дно провала. Старик стоял, провожая её скорбным взглядом. Может, в этом провале погиб кто-то из его родных? Может, сын спрыгнул с моста, когда не было ещё забора? Может, внук?
Сразу за мостом уходила вниз дорога, узкая, грунтовая, скрытая в кустах. Наверное, по ней увозили из провала тела? Она пошла по пыльной колее. Полдюжины кошек бросились врассыпную, исчезли среди придорожных кустов. Кошки, в лесу? Среди великолепных сосен отвратительными пятнами замелькали лачуги, неряшливые, состряпанные из чего попало, из нищеты. За маленькими окошками мелькали кролики, куры. На верёвке, натянутой между деревьями, болталось старое, отвратительное тряпьё. Вокруг не было ни японской красоты, ни японской чистоты. Тут был другой мир, надёжно спрятанный от глаз, сброшенный в провал.
Кто тут жил? Те, кому не хватило места наверху? Может, рабочие с городских скотобоен, до сих пор отверженные, нечистые? А, может, сюда приходил в холодные ночи бродяга с большой белой собакой? Залаяли псы. Она круто повернула и стала быстро подниматься, торопясь вернуться назад, в Японию. Наверху остановилась, чтобы успокоить сбившееся дыхание, оглянулась на мост. Мост смотрел безжалостно. Но у него была своя роль — он ковал японский монолит. Убирал всё нестандартное, что не вписывалось, выпадало из общего строя. Однородное японское общество нуждалось в прополке. И придумало для прополки инструменты: школьные бойкоты, мост через провал…
— В Японии это называется забиванием гвоздей, — говорила Анна. — Молоток бьёт по шляпке гвоздя, который торчит выше других.
Хорошо организованная японская жизнь была беспощадна, как прорубленная в скале дорога. И сойти с неё было некуда. Разве что в провал. Для русского человека самоубийство — плохой конец. А в Японии самоубийство всегда было делом достойным.
Вечером телевизор показывал фильм про старую Японию. Герой, не сумевший исполнить свой долг, намеревался убить себя — сделать харакири, здесь это называли сиппука. Помощник за спиной смертника готовил меч, чтобы помочь разрезавшему себе живот умереть, обмывал клинок, поливая его из ковшика. Вода прозрачными каплями стекала с блестящего лезвия, самоубийца в белом кимоно читал предсмертные стихи — всё демонстрировало чистоту, красоту… Таковы правила. Они велят убивать себя, нарушившего правила. И места милосердию в этих правилах нет. Жестокость неизбежна там, где правят правила. Жестокость к себе, к другим — японская норма, японская доблесть. Правда, теперь животы себе не вспарывали, но незадолго до её приезда застрелился чиновник, не сумевший обеспечить водой разрушенный землетрясением Кобэ. Японцу положено исполнить свой долг. До конца. Перед сном она читала старую японскую легенду — героиня, наказывая себя за то, что обидела возлюбленного, испугавшись, когда он обернулся змеем, протыкала себе матку палочками для еды. Даже вообразить себе страшно, как она умирала…
Позвонил Виталий, пригласил в гости.
— Приезжайте! А то мы тут совсем одни живём. Японцы друг к другу в гости не ходят, и мы так привыкли. Тем более что мы за городом живём, добираться приходится электричкой. Зато тут квартиры дешевле и океан рядом. Я иногда зимой ухожу на пляж, складываю среди снега костерок, сижу, как в России. Только один. Я и от семьи отвык. Я же их почти не вижу. Приезжайте! Я знаю магазинчик, где можно русскую водку подешевле купить. Да вот выпить не с кем — я да жена. Я всё больше один пью. И русские фильмы на видике один кручу — жене надоело, детям неинтересно — они русскую жизнь уже плохо понимают, и русский язык. Младшая звук "л" не выговаривает, лимон называет "ремон", как японцы. И суп норовит с края тарелки выпить, как они. И спрашивает, что такое "пить залпом?" Мать с ней занимается, боится, что она совсем свой язык забудет. И косолапит дочка — здесь все девочки косолапят. Это оттого, что они с детства на пятках сидят и ножки складывают носками внутрь. И наша ещё в детском садике выучилась так сидеть. Как японка…
Надеваем кимоно
"Сперва обезьяны халат!" —
Просит прачек выбить вальком
Продрогший поводырь.
Басё
— Это — кимоно. Я покажу, как его надевать. По программе Шимин-центра положено такое занятие для иностранцев, а Вы его пропустили!
Голос Намико звучал укоризненно. Добросовестная Намико не могла допустить, чтобы иностранка уехала, не выполнив программу. Заботливая Намико сама пришла к ней домой и принесла кимоно.
— Мы, учительницы Шимин-центра, всегда для этого занятия приносим кимоно из дома, — отвергла Намико благодарности. — Это — старое мамино кимоно. Она его уже не носит. После занятия можете оставить его себе.
Из открытой сумки дохнуло нафталином и ещё чем-то особым, японским — старинной плесенью вечно сырого шкафа. Намико разложила кимоно на татами, заботливо разгладила руками плотную хлопчатобумажную ткань. Синий халат в крупных белых цветах темнел на светлой зелени чётким прямоугольником. Покрой — верх простоты, как распашонка. И что за проблема такой халат надевать? Она вставила руки в широченные рукава, попав в разрез под мышками. Намико немедленно исправила её ошибку. Но она тут же допустила новую — угодила в зашитый прямоугольным карманом конец рукава. Выпутавшись кое-как, она запахнула полы и услыхала испуганный вопль Намико:
— Не так, не так! Не запахивайте полы по-женски, справа налево! Так надевают кимоно только на покойников!
Живые же, и мужчины, и женщины, запахивали кимоно слева направо, по-мужски. Намико сама сделала, как положено, не доверяя неопытной ученице.
Халат повис до пола.
— Не мой размер, — заметила она, недоумевая, как носила это сооружение низенькая мать Намико, и потянулась за ножницами, решив укоротить старый халат, перешедший отныне в её собственность.
— Нет, нет, — в ужасе замахала руками Намико, — отрезать кимоно нельзя, мы, японцы, никогда не делаем так! — Претензии по поводу размера Намико отвергла: — Все женские кимоно одинаковы…
Правда, были ещё кимоно мужские и детские, но те — совсем другое дело. Совершив кучу ошибок за две минуты, она согласилась с Намико: этому и правда стоит учиться — надевать кимоно.
— Излишек длины мы подхватим вот этим… — Намико достала из сумки узенький поясок.
Глядя на некрасивую толстую складку, повисшую на животе, она вспомнила дотошные наблюдения Леночки — японцы длинные брюки подворачивали, никогда не отрезая. Может, это шло от традиций, от кимоно?
— Складку прижмём, — Намико достала пояс пошире, от старости потерявший форму и цвет.
Она посмотрела на себя в зеркало — до японских красавиц ей было далеко.
— Ничего, этого старого пояса видно не будет, — утешила Намико. — Поверх мы повяжем третий пояс — оби.
Оби оказался широким, твёрдым, нарядным. Недоумевая, зачем японцы устраивают всю эту возню с лишней тканью и тремя поясами, превращая простое одевание халата в сложную процедуру, она слушала объяснения Намико. Теперь предстояло самое трудное — научиться завязывать оби. Привычным движением Намико приложила один конец широкого пояса к плечу ученицы, другой подхватила у талии рукой.
— Так определяют длину того, что пойдёт на бант… — Опоясав её оставшимся длинным концом, Намико заплясала вокруг. — Это надо продеть снизу, это сверху… — После многочисленных операций на животе возник замысловатый громоздкий бант. — Теперь повернём его назад… Мы, японки, всегда делаем так: завязываем бант спереди — иначе с ним не справиться, а потом поворачиваем.
Но поворот не получился, на крутом русском бедре пояс заклинило. Намико заморгала удивлённо — у неё таких проблем не возникало. Узел пришлось перевязать послабее, только после этого он повернулся. Чтобы закрепить пройденное, Намико велела ученице завязать пояс самой. Но ученице не удалось одолеть сложную вязь.
— Надо пробовать, надевать кимоно должен научиться каждый иностранец, — волновалась Намико. И показывала опять и опять. Наконец, пояс был завязан, и Намико принялась обучать иностранку поклонам. Именно поклонами должен был завершаться урок надевания кимоно.
Вслед за Намико она распростёрлась на татами, скользя по нему вынесенными вперёд ладонями. Широкий жёсткий пояс, выталкиваемый боками, подпрыгнул вверх, врезаясь в грудь, рвущуюся наружу, даже её скромный сорок шестой размер выпирал из кимоно всюду — спереди, сзади… Узел за спиной торчал, как кукиш.
— Не идёт мне кимоно, — жалобно улыбнулась она.
Намико не обратила на её жалобы ни малейшего внимания.
— Нет, нет, всё хорошо, — отозвалась она рассеянно.
Намико не видела её в кимоно, она видела на ней кимоно, надетое по всем правилам. Намико была довольна — всё шло по программе.
— В прошлом году я обучала немецкую женщину, — рассказывала Намико. — Она была просто чудо! Она умела сама надевать кимоно! И каждый день готовила мисо-суп!
Намико от радости захлопала в ладоши. Она любила эту замечательную немку за мисо-суп. А мы станем любить иностранца за то, что он варит щи? Вряд ли. И уроков обувания лаптей мы не устраиваем. А японцы приглашали, просили, заставляли:
— Стань такой, как мы!
— Вам следует есть палочками, — часто говорил ей Хидэо. — Палочки, в особенности деревянные, полезнее для здоровья, чем железные вилки и ложки. Они захватывают слишком большие куски, с которыми плохо справляются зубы и желудок. А палочки берут совсем маленькие кусочки… Они не разрушают еду, не рвут тонкие нити жизни. Мягко касаются губ. Кроме того, еда палочками требует от человека ловкости, заставляет сосредоточиться, отстраниться от постороннего. А ложка и вилка допускают вялые, расслабленные движения, дурные мысли…
Речь Хидэо потрясала страстью, философской глубиной. И она сдавалась, соглашалась, начинала есть палочками даже дома. Японцы старались поставить пришельца в свой строй. Надеть на него кимоно. И ценили только тех, кто его надел. И любили человека не за природное, своё, а за то, насколько он стал японцем. И кто сказал, что японцы умеют приспосабливаться?
— Японцы не умеют приспосабливаться, — считала Анна. — Они подходят к другим людям с той же меркой, что и к соотечественникам, не могут принять что-то чужое. Японцы предпочитают чужое подогнать под привычное, своё, чтобы легче было с ним справиться. С персоной нестандартной как жить привыкшему к сценарию японцу? С чужим общаться, говорить — сплошное творчество, сплошная мука для японца.