Глава IV. Всё наоборот

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава IV. Всё наоборот

У каждого человека есть сердце.

А у каждого сердца есть свои наклонности.

Он считает это хорошим, я — дурным.

Я считаю это хорошим, он — дурным.

Но я необязательно мудрец, а он необязательно глупец.

Оба мы только обыкновенные люди.

Из Конституции, составленной принцем Сётоку в VII веке

Всё наоборот

Первую песню весны

Поёт соловей, повиснув

На ветке вниз головой.

Кикаку

Об обычаях не спорят.

Японская пословица

Резко скрипнули тормоза. Японцы редко тормозят так лихо. Наверное, водитель очень удивился, когда прямо перед его носом вышла на проезжую часть белая женщина, отвернув голову в другую сторону. И удивился ещё раз, когда дама отступила назад, пропуская его. И долго ждал, пока она сообразит пройти, а, не дождавшись, показал ей вежливо ручкой. Она пошла, заставив голову повернуться сначала направо и только потом налево. Голова слушалась плохо, очень уж привыкла вертеться наоборот. И почему это островитянам нравится ездить по левой стороне? И вообще, делать всё наоборот? В маленьком ресторанчике люди ели гречневую лапшу собу. Открытые окна выпускали наружу громкий чмокающий звук, с которым едоки засасывали лапшу. Это у нас фыркать за столом неприлично, а здесь неприлично есть собу тихо, хозяин обидится, решит — невкусно.

По тротуару шла женщина в кимоно. Ворот его горбился, приоткрывая шею и спину. Кимоно всегда сползает назад, а мы вырезаем декольте спереди, на груди. И талию женщины стараемся сделать как можно тоньше. Японки же накручивают толстый пояс, превращая талию в бочонок шире бёдер, а заодно окончательно скрывая и без того невидную грудь. Наверное, японцам нравится толстая талия. И чёрные зубы. Ведь совсем недавно замужние японки чернили зубы. А после объяснения в любви влюблённые отворачивались, а не бросались друг к другу, как у нас. По крайней мере, раньше так было. Через открытую дверь магазинчика было видно, как парень взял с полки журнал, начал листать его с последней страницы. Потому что японская книга начинается с конца. И страница читается с правого угла, а не с левого, как у нас. И пишут японцы сверху вниз, выстраивая вертикальные столбики иероглифов. Впрочем, писать горизонтально, в строчку они тоже умеют. Может, удастся всё-таки найти с ними общий язык? Удастся ли? Они даже таблички с названиями лабораторий в университете или кабинетов в поликлинике прикрепляют не на стену, а перпендикулярно ей, как закладки на книжной полке. И рубанком строгают к себе, а не от себя, как мы. И это ещё так себе, простенькие "наоборот". Есть и посерьёзнее. Мы поминаем покойника на девятый день, потом на сороковой, они — на сорок девятый. Значит, и после смерти японцы остаются другими? А уж при жизни и вовсе делают всё наоборот.

— Сегодня Ваш первый доклад на семинаре! — Хидэо улыбался, глядя куда-то в сторону.

В Японии смотреть собеседнику прямо в лицо — верх неприличия. Говорят, для этого и была придумана икэбана, чтобы было, куда отводить глаза, ведь это так естественно — смотреть на красивый букет. Перед семинаром — чаепитие в честь её первого доклада — так решил Хидэо. Она прихватила свою чашку, как все сэнсэи, в студенческой комнате посуды хватало только для студентов.

— Какая красота!

Студент Миура залюбовался чашкой — грубой, толстой, корявой, недалеко ушедшей серой шершавостью от того куска глины, из которого её сделали. Посудину обрабатывали на примитивном гончарном круге — по бокам чашки шли круговые полосы.

— Какая прелесть — ручная работа! — воскликнул Хидэо.

И Митико восхищённо ахнула:

— Прелесть!

И Шимада похвалил рисунок на боку чашки — три небрежных мазка — коричневый, красный и синий. А вот Наташа, зайдя к ней как-то в гости, поморщилась:

— Зачем Вы такую страшную чашку купили? И без ручки.

— Без ручки потому, что это не чашка, а рюмка! — рассудительно сказала Наташина дочь Ирочка и поставила чашку перед куклой — для куклы сто двадцать граммов в самый раз.

— И правда рюмка, у нас такими дозами водку пьют, — согласилась с дочерью мать.

У нас водку, у них — чай. Им нравятся чашки маленькие, тусклые, грубые, нам — большие, тонкие, блестящие с ярким рисунком. И с ручками. А японцы ручки прилепляют только к чашкам-сувенирам из тонкого фарфора с яркой картинкой Фудзиямы на боку, с головкой гейши, просвечивающей в донышке. Такие чашки в Японии делают специально для людей с дурным вкусом — иностранцев. И составляют из них сервизы с шестью чашками или с двенадцатью, как принято на западе. А для себя японцы кладут в коробку по пять чашек, заполняя свободную шестую ячейку куском пенопласта. Японцы предпочитают нечет. И сервизов не любят — посуда на их столе — сущий разнобой. И ручку заварного чайника они приделывают не на противоположную носику сторону, как у нас, а сбоку. И симметрии японцы не уважают. У них обязательно что-нибудь вбок торчит, как в икэбане. И икэбана — это одна веточка, один цветок. А мы любим большой букет. Мы вообще любим, чтобы всего было много, они — мало. Здесь роскошь, которую ценит запад, считается неприличной.

— Мы, японцы, предпочитаем скромность, — говорил Шимада. — Мы чтим "ваби"…

Это "ваби" по-русски означало благородную бедность, кажется. Или нищету, возведённую в добродетель. Хороший тон японских островов велел выглядеть бедным и скромным, даже если ты богат. Может, это "ваби" было рождено постоянным ощущением маленького, ограниченного водой острова, где всего в обрез? Даже теперь, стремительно богатея, Япония держалась за "ваби", за маленькие, серенькие домики, за тёмненькую скромную одежду, за серую посуду. И только опытный глаз мог различить специальный, драгоценный обжиг грубых глиняных чашек, дорогую ткань простенького пальто, или чуть более широкую полоску земли вокруг серенького дома. Только японец мог опознать — рамочка садика в три сотки — это уже не госслужащий, а работник процветающей компании, а сад в четыре сотки мог окружать только богатый дом врача или адвоката с частной практикой, высокого сотрудника негосударственной фирмы, а, может, её владельца.

— Ах, не говорите, что у меня красивое платье, — отбивалась от комплиментов Намико. — Я купила его десять лет назад. Хотя правда была такова: — Теперь у нас стало гораздо больше денег, и мы покупаем много новых вещей.

Но вырвать такую правду из японских уст было невозможно. Потому что это неприлично в Японии — выглядеть богатым. Это мы хотим выделиться из толпы, японцы — с ней слиться. Мы выбираем яркие цвета, они — блёклые. Мы любим одежду особенную, не как у всех, они — стандартную. Не как у всех — здесь опасно. И не только в одежде. Мы ценим людей выдающихся. Здесь предпочитают таких, как все. Выдающимся здесь не оставлено ни малейшей щёлочки, чтобы существовать.

Залпом выпив чай, Хидэо поднялся.

— Пора начинать!

Это у нас считается хорошим тоном есть неспешно и плавно. У них — совсем наоборот. Прозвенел звонок, и в аудитории хлынула толпа. Сэнсэи низко кланялись молодому шикарному Такасими и едва заметно кивали пожилому профессору. Здесь любят богатых и сильных. А старых и бедных не жалеют. И вряд ли посочувствуют попавшему в беду.

— Примите соболезнование! — сказала она Хидэо в день приезда.

— А что случилось? — всполошился он. — И тут же успокоился. — Землетрясение в Кобэ? Так это не наш район!

И принялся объяснять ей, как далеко отсюда Кобэ. Он решил, что она плохо знает японскую географию, потому и волнуется. О землетрясении он едва слыхал, очень занят был своей работой. Помощь пострадавшим? Это дело властей! В Японии порядок. Может, потому и не сидят на здешних улицах нищие, что знают — никто им не подаст?

Она стояла у доски. Хидэо не было, он разговаривал по телефону в своём кабинете. Во время семинара он оставлял дверь кабинета приоткрытой и по первому звонку бросался туда. Видно, научные занятия не извиняли перед начальством его отсутствие на телефоне. Её доклад продолжался уже час. Студенты дремали.

— Может быть, закончим на сегодня? — предложила она.

Её слова незаметно соскользнули в сонное посапывание зала и бесследно растворились. Она решила обратиться к старшему по званию, к Шимаде.

— Может, закончим?

Не вполне оправившись от дрёмы, Шимада неопределённо пожал плечами.

— При чём здесь я? Он ведёт семинар!

Он кивнул в сторону председательствующего дипломника Мацутани. Тот испуганно заёрзал, замотал отрицательно головой.

— Решайте сами! — Она не заметила, кто это сказал? Кто принял решение, чтобы решала она?

Шимада и Мацутани разом опустили головы, возвращаясь к дрёме. Какой смысл говорить в пустоту?

— Закончим! — решила она.

Студенты завозились неодобрительно, словно их грубо разбудили, поднялись неохотно.

— Кто прервал семинар? — из кабинета выскочил Хидэо.

— Студенты устали, я решила…

— Вы решили?

Хидэо посмотрел на неё сердито и бросился вернуть расползавшихся студентов, усадил их за столы что-то писать. Она вышла в коридор. Шимада, завидев её, быстро нырнул к себе в кабинет: иметь дело с решительными здесь избегали. Митико, столкнувшись с ней, улыбнулась смущённо.

— Ты сдала вчера экзамен, Митико?

Девушка кивнула.

— И какую оценку получила, "ей", "би" или "си"?

Здесь называли английскими буквами наши "отлично", "хорошо" и "удовлетворительно".

— Я пока не знаю.

— Как так? Ты же сдала экзамен.

— Сдала. Но оценку сэнсэй поставит потом.

— Когда потом? Завтра, послезавтра?

— Может, месяца через два — три, — Митико явно чувствовала себя неловко.

От нерешительности сэнсэев? Или от решительности иностранки?

— И не забывают сэнсэи эти оценки ставить?

Митико совсем застеснялась.

— Забывают иногда…

Нет, решительность здесь — не доблесть. Здесь всё наоборот. Но наоборот не значит плохо. А просто наоборот. И слава Богу, что наоборот. Что станется с Японией, если все наоборот исчезнут? Нет, уж пусть лучше будет всё наоборот!

Страна, где можно есть сырую рыбу

Полнолуния ночь!

Даже птицы не заперли

Двери в гнёздах своих.

Тиё

Она закрыла дверь без ключа, просто захлопнула хлипкий замочек. В сущности, квартира не запиралась вовсе: окно одной из комнат выходило на галерею подъезда, и, уходя, она частенько забывала его закрыть. Так оно и стояло весь день, защищённое только комариной сеточкой. Любой желающий мог, приподнявшись на цыпочки, поставить колено на подоконник и спрыгнуть в комнату. Но желающих не находилось. И теперь, заметив открытое окно, она не стала возвращаться, чтобы его закрыть, — в Японии не воруют.

— А какой смысл воровать? — пожимал плечами Шимада. — У нас никто не покупает старые вещи. Шимада рассказывал, что однажды в горах он видел, как турист нашёл забытую кем-то видеокамеру и отнёс её вниз, в посёлок, сдал в полицию…

Пусть легендарная японская честность происходила из банальной невозможности продать краденое, жить в честной стране было приятно. Студенты, уходя на занятия, бросали на сиденьях своих мотоциклов перчатки и шлемы. Подъезды домов не запирались. В университетские корпуса можно было войти в любое время — боковой вход оставался открытым даже в выходные дни, даже ночью. Любой мог попасть в коридор, где за жиденькими дверями, запертыми шутейными замочками, стояли дорогие компьютеры.

Она ехала в аэропорт встречать Ольгу, свою бывшую аспирантку, подругу. Ольга работала в Японии уже третий год и теперь прилетала с южного острова Кюсю в её город. Она решила добраться до аэропорта пригородным поездом. Пока кондиционер разгонялся, справляясь с усиливающейся жарой, она решила умыться. В туалет стояла очередь, но умывальники были устроены отдельно, в кабинках с матерчатыми занавесками. Над очень чистой раковиной висело зеркало, под ним полочка, на ней мыло и… Рядом с мыльницей поблескивало золотое колечко. Замысловатый завиток окружал выпуклый камень. Должно быть, потому и сняла кольцо хозяйка, перед тем как вымыть руки. Поезд приближался к аэропорту. Она подошла к умывальнику, отодвинула занавеску… На полочке по-прежнему поблескивало кольцо. И хотя она знала, что здесь не принято проявлять инициативу, но не утерпела, взяла кольцо, показала его пассажирам. К ней подошла женщина, поклонилась благодарно, но как-то смущённо…

В зале ожидания аэропорта народ кучковался возле огромного экрана телевизора. Он показывал нечто странное. Среди декораций, изображающих что-то вроде триумфальной арки в Париже, молодой японец присел на скамейку, поставив возле большой чемодан. Рядом с ним сел пожилой белолицый мужчина, уронил газету. Вежливый японский юноша бросился её поднимать, а тем временем два дюжих рыжих молодца утащили его чемодан. Обескураженного юношу сменила хрупкая японская девушка. Пока она разглядывала карту, здоровенный блондин, стремительно вынырнув из-за угла, толкнул её мощным, как бульдозер, плечом и вырвал из рук сумочку. Потом серьёзный японец закусывал за столиком кафе в обществе двух белолицых парней, щедро подливавших ему пиво, незаметно бросавших что-то в его бокал. Разомлевший японец валился сонной головой на столик, а приятели, смачно ухмыляясь, вынимали из его кармана бумажник. Следующая сценка в таком же роде закончилась на больничной койке — закутанный в бинты японец скорбно взирал на кишащий бандитами западный мир. Серия кошмарных историй о наивных японцах, обманутых коварными личностями с серыми глазами, закончилась цепочкой чёрных иероглифов. Должно быть, там было написано: "Будьте бдительны!" Тот, кто крутил такое кино, понимал, что нельзя выпускать во внешний мир без подготовки японцев, избалованных жизнью с незапертыми дверями, полными карманами наличных…

Они с Ольгой не виделись долго, им о многом надо было поговорить. Только у порога своей квартиры она поняла, что у неё пропала сумка. И хуже всего — она не могла припомнить, где её оставила — в поезде, в аэропорту, в автобусе, в такси? В сумке был паспорт, банковская книжка, деньги… Она недоумевала, как же такое могла допустить она — опытная путешественница? И объясняла нелепый случай гипнозом колечка, беспечно брошенного в умывальнике — японская жизнь расслабляет. Не зря крутили в аэропорту ликбез для простофиль! Опытная Ольга утешала:

— Найдём! Вот увидишь, найдём твою сумку! Здесь же Япония!

Пришлось снова ехать на вокзал, в бюро находок.

— Отыскивать потерянные вещи — основное дело японской полиции! Если Вы что-нибудь потеряли в Японии, вещь непременно найдут, — на хорошем английском языке заверил полицейский и принялся отстукивать на клавишах компьютера призыв отыскать пропавшую сумку.

В бюро находок в аэропорту, а также в автобусном депо и на железнодорожном вокзале сумки не обнаружилось. Полицейский сообщил об этом, кланяясь и извиняясь. Покончив с извинениями, он стал нажимать кнопки телефона — оставалось проверить такси. Телефон глухо гудел.

— Не отвечают…

Полицейский снова извинился, протянул листок с телефоном таксопарка и посоветовал позвонить туда завтра. На прощание он записал имя потерпевшей, адрес и телефон.

Рано утром их разбудил звонок в дверь. На продутой утренним ветром галерее, ёжась от холода, стоял парень в форменной кепке таксиста. Он поклонился, протянул двумя руками сумку, сказал что-то извиняющимся голосом и быстро ушёл, отказавшись от щедрых чаевых. Значит, полицейские с утра сами позвонили в таксопарк и дали её адрес. Потрясённая, она проверяла содержимое сумки. Всё было на месте: паспорт, банковская книжка, деньги… Все, до копейки. В магазине Ольга предупредила:

— Ты всё-таки сумку покрепче держи! Не стоит особенно рот разевать, хоть мы и в Японии! Вот у меня недавно велосипед украли. Правда, полиция быстро его нашла, но сломанным. Ремонтировать пришлось. Теперь я его просто так не бросаю, замком пристёгиваю. И обсчитывают здесь, не везде, конечно, но в больших супермаркетах, где случайный народ, бывает…

Забыв о своих предостережениях, Ольга ссыпала в карман сдачу, не проверяя.

По случаю встречи решили устроить праздничный обед с самым роскошным из японских блюд — сашими. Сашими — простое блюдо. Чтобы его приготовить, надо просто нарезать сырую рыбу. Если покупаешь её на рынке. А если в магазине, то и резать не надо — там порежут за тебя. В пластмассовом лотке на тончайшей стружке белой редьки лежали розовые ломтики, украшенные зеленью петрушки. На кухнях этой страны работали художники, не кулинары! Да и не нужны тут кулинары — японцы готовили совсем простые блюда. Нарезать тонко сырую рыбу и красиво уложить — вот и весь рецепт сашими.

— Рыба свежая? — спросила она у продавца.

Мужчина удивлённо захлопал глазами, указал на этикетку, где стояло сегодняшнее число. А Ольга засмеялась.

— Здесь таких вопросов не задают! И не продают несвежую рыбу!

Сочная мякоть отсвечивала влажно, словно её только что резанули ножом, а ведь рыбу везли, разделывали, паковали…

Дома они поставили на стол две коробочки. Начали с обычного, самого дешёвого сашими из тунца. Есть сашими просто — вылить в блюдце соевый соус из пакетика, положенного вместе с рыбой, окунуть туда кусочек и отправить в рот, заедая тёртой редькой и горячим рисом. Сашими съели быстро. Да и что тут есть-то? Восемь маленьких, на один укус ломтиков, стоимостью в восемь долларов, по доллару кусочек. Сашими, даже из тунца — недешёвая еда. Но они купили и самое дорогое сашими — из фугу — гулять так гулять! На упаковке красовалась небольшая рыба-шар с колючками — такой была знаменитая фугу, пока её не разделали. Внутренности рыбы содержали сильный яд, и потому её разделку доверяли только людям со специальными дипломами, полученными после многих лет учёбы. И всё-таки на всякий случай есть фугу японскому императору запрещали. Да и простому смертному рекомендовалось перед тем, как пробовать фугу, написать завещание.

Они выложили ломтики рыбы на большую плоскую бело-синюю, специально купленную тарелку. Именно на такой тарелке полагалось подавать фугу, чтобы полюбоваться синим узором, просвечивающим сквозь тонко нарезанную полупрозрачную белесую мякоть. Нежная рыба растаяла во рту, разливая по всему телу странное, блаженное тепло. А вдруг…

— Не бойся! — засмеялась Ольга. — Так всегда бывает, когда ешь фугу. Это нормально!

Она положила в рот ещё один полупрозрачный ломтик и пожалела японского императора. Вкусное блюдо сашими! Полезное. И очень простое. Ничего в нём нет, только сырая рыба. Плюс добросовестность и дисциплина от побережья, где выловили рыбу и немедленно повезли в город в хорошем рефрижераторе, до магазина, где сразу же, без проволочек, минуя склад, её разделали. И не как-нибудь, а по всем правилам, добросовестно, без жульничества и брака. Иначе съевший фугу умрёт. Только в очень честной стране можно есть ядовитую фугу! Они бесстрашно ели сашими и пили за Японию — замечательную страну, где можно, не сомневаясь, есть такое рискованное блюдо — сырую рыбу.

Урок икэбаны на рыбном рынке

Видели всё на свете

Мои глаза — и вернулись

К вам, белые хризантемы.

Исса

— Вы же в Японии живёте! В Японии! А что Вы видите? Дом да работу! — журила её Наташа. — Как же можно не сходить на урок чайной церемонии, икэбаны? В нашем городе есть множество курсов икэбаны. Можно брать и частные уроки. Хотите, я устрою Вас к своему сэнсэю? К ней многие русские ходят. Чиба-сан — удивительная женщина! Но она не берёт людей с улицы. Только по рекомендации. — Через несколько дней Наташа сообщила: — Я позвонила Чибе. Она долго расспрашивала меня, кто Вы и откуда, и в конце концов согласилась Вас принять.

Чиба жила на Асаичи, так назывался рынок в центре города возле вокзала. Рынок занимал недлинную узкую улочку, застроенную старыми деревянными домишками, которые на втором этаже держали жилые квартиры, на первом — лавки. Название Асаичи означало "каждое утро". Каждое утро рынок заполняли немолодые деревенские женщины, плотные, коренастые, с обветренными грубыми лицами. Они очень походили на русских деревенских баб, если бы не узкие глаза, да широкие короткие брюки и странные головные уборы — спадающие до плеч платки с большими козырьками, надёжно защищающие голову. Ведь женщины проводили целые дни под едким японским солнцем — на рынке, в огороде. Торговки перебирались от пригородных поездов по лестницам эстакады, неуклюже переваливаясь под тяжестью огромных лыковых коробов за спиной. Они шли, свесив корявые, натруженные руки, склонив головы, словно стесняясь нарядных, изящных горожан. Мужчин среди торговцев было мало — всё больше женщины. И покупателями рынка были только дамы. В десять утра, когда они с Наташей пришли на рынок, вход на Асаичи закупоривала плотная дамская толпа, которая еле шевелясь, потихоньку втягивалась в узкое горло улицы.

Рынок все называли рыбным и на городских картах обозначали рыбкой, но большую часть его товара составляли овощи. На вынесенных на улицу столах и прямо на асфальте стояли синие, только синие пластмассовые миски, полные бананов, яблок, киви. Мисками продавали апельсины, картошку, лимоны. Водоросли, тофу, зелень и морковь шли пакетами, длинные кочаны китайской капусты и толстые палки белой редьки дайкон поштучно. Весов на рынке не было. И взять меньше, чем в пакете или в миске — а это килограмма полтора, было нельзя.

— Вряд ли Вам стоит покупать на Асаичи, — говорила Намико. — Конечно, там самые свежие овощи и рыба. Но продают помногу, на семью, а Вы одна.

— Много? — возмутилась Наташа. — В холодильник положите! Да вы посчитайте, насколько овощи дешевле здесь, чем в магазине! Почти вдвое! А рыба, посмотрите, какая дешёвая здесь рыба!

Брусок тунца почти на килограмм, очищенный от кожи и костей, приготовленный для сашими, стоил столько же, сколько жиденькая магазинная порция в восемь ломтиков. Япония — не такая уж дорогая страна, если знать места, где покупать. Такие прекрасные места, как Асаичи! Рыбой торговали в нижних этажах домов — нежный товар прятали от солнца. Ходить по рыбным лавкам следовало осторожно — бетонный пол был скользким от воды, рыбьей слизи, чешуи. Продавцы даже в жару носили резиновые сапоги. Прилавки прогибались от изобилья рыбы — свежей, только что выловленной, но уже выпотрошенной, разделанной, порезанной, красиво упакованной. На ледяной крошке шевелил клешнями большой краб, словно пытался уползти от невзрачных крупных раковин, похожих на серые камни, к розовым креветкам. В пенопластовых ящиках с полурастаявшим льдом мокли в сеточках мелкие чёрные ракушки. Запах моря пропитывал улочку от асфальта до самых крыш. Ему помогал острый аромат солений — торговка доставала из большой кастрюли огурцы, выкапывая их из коричневатой влажной кашицы, — огурцы в Японии солили в рисовой шелухе. В маленьких прозрачных пакетиках розовел маринованный чеснок, синели крошечные, как цветочные бутоны, баклажаны. Пробовать здесь не давали. Да и какой смысл пробовать, если свежим, идеальным, без изъяна было всё — рыба, овощи… А вот мясом Асаичи не торговал.

Чиба жила на втором этаже, над цветочным рядом, верней, углом — вся торговля цветами умещалась на одном углу, но продавцы умудрились забить пространство так плотно, что выбрать букет было непросто — в глазах рябило. Но выбирать пришлось — Чиба денег за уроки не брала, только цветы. Плата за урок икэбаны была деликатна — деньги, отделённые от искусства, оставались на рынке. В дом сэнсэя приносили только цветы, букет за тысячу йен, таково было условие Чибы. На тёмной лестнице пахло старым деревом, сыростью, керосином — нищетой. Дверь открыла крошечная старушка в ветхом тёмном кимоно. Отступив несколько шагов, она легко, как пёрышко, опустилась на колени и распростёрлась на порыжелом от старости татами, прижавшись лбом к вытянутым вперёд рукам. Вновь прибывшая попробовала повторить движение, чувствуя себя слонихой, выполняющей балетные упражнения рядом с Улановой. Чиба посмотрела строго, но старания, кажется, оценила. Встав легко, словно поднятая ветерком, старушка засеменила маленькими ножками в пожелтелых, некогда белых носочках с отделённым большим пальцем. Бережно, как ребёнка, она приняла букет, осторожно положила его на низкий столик, и заговорила, перебирая сморщенными руками цветы.

— Мастер икэбаны должен извиниться перед цветком, — зашептала Наташа и смешалась. — Но это перед тем, как его срезать… — И призналась честно, что не понимает Чибину речь. И улыбнулась — Слова здесь не нужны!

Не обращая внимания на учениц, Чиба взяла ножницы. Её хрупкие ручки, обретя стальную поддержку, стали решительными, жёсткими. Старуха хищно щёлкала ножницами, нещадно кромсая стебли, листья и даже цветы.

— Чиба-сан принадлежит к радикальному направлению икэбаны, — тихо пояснила Наташа.

Наверное, идейные вожди этого течения рассматривали природный цветок, как очень сырой материал, подлежащий основательной обработке. Чиба говорила что-то ласково и тонко, словно птичка щебетала. И маленькая квартирка старушки напоминала скорее птичью клетку, чем человеческое жильё. Только в клетке богаче было с обстановкой, здесь же единственной мебелью был усыпанный цветами низкий стол. И старый таз, куда отправлялось то, что Чиба считала в цветке лишним.

Через полчаса усердной работы Чибы большая часть букета в мелко нарезанном виде переместилась в таз, а на столике в серой вазочке, если можно было так назвать комок высушенной глины, воздвиглось нечто похожее на новорожденного воробья со слипшимися перьями. Возможно, так и выглядит совершенство? Но благоухающий пёстрый ворох в тазу, отсечённый, обречённый, не уложившийся в строгие каноны икэбаны, ей нравился больше, чем стриженое произведение искусства.

Ей хотелось защитить цветы, спасти их от безжалостно щёлкающих ножниц. Ей вообще не нравились ножницы, как инструмент создания красоты, не нравилось, когда резали по живому, самонадеянно обстругивая божьи творения…Наверное, профану, как она, не дано сразу постичь всю глубину японской икэбаны? И стоит ли судить по одному сэнсэю о великом искусстве? Да и была ли сэнсэем эта жившая на рынке нищая старуха? Или она просто пользовалась тягой иностранцев к экзотике, чтобы прокормиться? И, избегая проблем с властями, осторожничала, не впуская людей с улицы, не принимая денег. А цветочницы с рынка, наверное, поддерживали старушку, ведь Чибины ученики были их постоянными клиентами. Они с Наташей шли по Асаичи, где всё было нарезано, разложено, упаковано не продавцом, художником. И весь город был устроен тщательно и аккуратно руками Чибиных учеников. Каждый дом, как стриженая икэбана, не нёс ничего лишнего, каждое дерево было обрезано так радикально, что трудно было в нём признать породу, каждый садик простирал веточки только в нужном направлении. И ни одна не росла вкривь и вкось. Как повелел Господь Бог, не знавший законов икэбаны.

Рисунок на огне

Дерево на сруб…

А птицы беззаботно

Гнёздышко там вьют!

Исса

Сколько проживёт творение Чибы — стриженый цветок, наколотый на острую иглу? День, не больше. Японская красота хрупка, недолговечна. Она не знает основательного — каменных дворцов и храмов, бронзовых и мраморных скульптур — привычного для нас искусства, созданного трудом десятилетий и на века. Япония ценила другую красоту — мгновенно созданную, мгновение живущую — цветок, бумагу…

— Мы покажем, как рождается рисунок тушью на бумаге — сумиё, — сказал телеведущий.

Японское телевидение часто показывало японское искусство. Немолодая женщина в тёмно-лиловом кимоно опустилась на колени у низкого стола, коснулась пальцами бумаги, словно приветствуя её, положила полированный металлический брусок на край листа, закрепив его. Её рука движением округлым, плавным взяла кисть, обмакнула в выдолбленную в камне лунку, заполненную тушью, на мгновение застыла в воздухе… И вдруг, с неожиданностью хищной птицы ринулась на белый лист.

Кисть металась по бумаге, то стягиваясь до остроты клюва, то распластываясь крылом. Мгновенный удар клюва — чёрная точка, касание крыла — серая тень. След встречи кисти и бумаги — мокрое пятно туши. Чем дольше длится встреча, тем оно ярче. Всё зависит от долей секунды. У художника есть только одно касание. Одна попытка. Как у японского монаха, который брал для тренировок только одну стрелу. И, натягивая лук, долго собирал всю свою волю, чтобы послать стрелу в цель, единственную стрелу. Художник, как стрелок, не может промахнуться. Сумиё нельзя исправить. Стянутое напряжением лицо женщины было каменным. Оно, словно маска, скрывало бушующий внутри огонь. Только пальцы трепетали, трепали пляшущую кисть, оставлявшую на бумаге следы мгновенных озарений. Пустоту бумаги постепенно заполняла жизнь — сквозь неясные разводы туши проступало солнце, окутанное влажной дымкой побережья, контуры японских сосен, гор… Словно берег надвигался из тумана на подплывающий корабль. Женщина остановилась, замерла. Положила кисть, опустила руки. Её лицо обмякло, остывая от угасшего огня, бушевавшего недолго, несколько минут. Дольше не выдержать. Картина влажная, как только что родившееся дитя, высыхала… Мгновенный рисунок — сумиё. Рисунок на бумаге. Рисунок на огне. Он проживёт недолго, такой рисунок — выцветет тушь, пожелтеет бумага. Бумага долго не живёт. Но японцы из века в век рисуют сумиё…

Телевидение показывало японское искусство. Сухонькая старушка положила маленькие, как птичьи лапки, ручки с хрупкими выступающими косточками на плотный лист бумаги, замерла… И вдруг схватила лист цепко, властно, скомкала его и стала мять. Её лицо застыло, губы сжались, глаза остановились, неистовствовали только руки, стискивая ком. И вдруг замерли — довольно! Старушка точно знала меру. Нехотя оставив бумагу, она осторожно, как драгоценность, положила её на стол, бережно расправила и замерла, любуясь. Причудливый узор изломанных страстью линий был великолепен! Старушка взяла в руки кисть и широкими, сильными взмахами стала чертить по измятому большие красные иероглифы. Шёлк её кимоно вспыхивал драгоценными тёмно-лиловыми складками, отбрасывая красноватые отблески на сухой и властный профиль. Старуха знала свою мощь! Отстранившись, она окинула цепким взором шедевр, не удовлетворилась и любовно, медленно добавила тонкую чёрную змейку. С достоинством маэстро оставила в покое то, что совсем недавно было простым листом. Теперь — произведением искусства.

Три иностранца, три рослых молодых блондина, пытались повторить движения старушки. Но мяли лист они беспомощно, нелепо. И улыбались смущённо, виновато, глядя на вялые, убогие изгибы. В их руках было нечто неряшливое — измятая бумага. А неловкие разводы кисти оставляли на ней грязноватые следы. Выждав, когда ученики совсем отчаются, старушка легко поднялась с колен, засеменила маленькими ножками в белых носочках по зелёному татами, подошла к верзилам — крошечная, сухонькая, не достающая им до плеча. Склонила по-птичьи голову, рассматривая жалкие творения. Так смотрит великий врач на безнадёжного больного, прикидывая, чем тут помочь? Задумавшись на минуту, старушка легонько провела сухонькими ручками по листу, словно снимая порчу. Взяв в руки кисть, несколькими короткими ударами что-то исправила, добавив линии и точки. Внутри бессильной пачкотни загорелся огонь, на нём старушка свивала свой узор. И вдруг остановилась. Всё! Так уже можно жить! Ученики зашевелились, закивали послушно, робко, восхищённо глядя — мастер! Мастер чего? Писания иероглифов на мятой бумаге? Ну что за ценность мятая бумага? Японию трудно сформулировать. Нельзя определить. И не почувствовать нельзя то нечто, что несла бумага, измятая рукой старушки.

Другое нечто приводило миллионы людей на ступени дощатого сарая возле небольшой полянки с разбросанными по песку невзрачными серыми камнями. Телевидение показывало Сад Камней. Старик медленно проводил граблями по крупному песку. Или мелкому гравию? Мокрый сад просыхал от ночного дождя. Под лучами утреннего солнца капли на кустах загорались, как алмазы. Но старик не смотрел вокруг. Его глаза сосредоточились на граблях, гладящих песок. Дождь смыл узор, и старик был должен сделать заново волнистые разводы, огибающие камни, как волной. Старик работал. Он тоже был мастер, мастер узора на песке. Он создавая творенье, которому суждено прожить лишь день, покуда дождь и ветер его не уничтожат. Наверное, старик не думал об этом. Он делал свою работу.

Телевидение показывало японское искусство. И японские праздники. Длинный стол поставили на берегу, у самой кромки моря — люди готовили пир. Пожилой японец, обвязав лоб белым махровым полотенцем, нагнулся, выхватил из ящика только что выловленную трепещущую рыбу, положил на доску, быстрым и точным ударом пронзил её тело со стороны головы тонкой иглой. Должно быть, он попал в самое сердце, рыба замерла. Коротким ударом тонкого ножа мужчина пригвоздил голову рыбы к доске, словно положил тяжёлый брусок на край сумиё, чтобы ловчее было рисовать. Одним плавным движением широкого ножа он снял с рыбы кожу, длинным, медленным проходом разделил тело вдоль хребта. Короткими, округлыми пассами обрезал плавники и некрасивые лохмотья с живота. Руки летали, словно в танце, делая только самые точные, самые нужные движения. И ни одного лишнего. Как у рисующего сумиё, мнущего бумагу, делающего разводы на песке. Бережно, едва касаясь, словно открывая жемчужину, повар нарезал нежную мякоть рыбы. Положил безукоризненные, абсолютно равные, мерцающие розово куски на белую пену тёртой редьки. Водрузил в центр блюда рыбью голову, церемонно изогнув пальцы, добавил последний штрих — пучок зелёных трав. И поднял над головою свой шедевр. Поставил в центр стола. И поклонился, как маэстро. Он и был маэстро, этот мастер резьбы по рыбе. Люди у стола быстро растаскивали палочками куски сашими, без сожаленья разрушая произведение искусства. Через несколько минут на блюде осталась в сиротливом одиночестве оскаленная рыбья голова. А японцы у стола запели — их не удручала недолговечность японской красоты.

Сашими, Сад Камней, сумиё, мятая бумага… Рисунок на песке, бумаге, рыбе. На чём-то зыбком, что недолго проживёт. Здесь это никого не волновало. Японцы устраивали выставки скульптур из песка и орхидей, лепили сущи, прелестные, как цветы, и упаковывали в неземной красоты коробочки простой обед в дорогу… Японцы, не жалея сил, трудились над тем, чему суждено прожить совсем недолго — день, час, несколько минут. И не жалели потраченных на это минут, часов и дней. Всей жизни. И не горевали, что завтра исчезнут их творенья. Может, так их приучили жить острова, где свирепствуют землетрясения и тайфуны, начисто сметающие вещи основательные? Или так их воспитала созвучная природе островов буддийская идея о мимолётности всего сущего, зовущая не думать, что есть завтра, жить сейчас, сегодня, в этот миг? И ради этого мгновенья вить свой узор. Мимолётный рисунок на песке, бумаге, рыбе… Рисунок на огне. И наслаждаться прелестью бабочки-однодневки, роскошью взмаха её крыльев. Единого взмаха…

На площадке для мусора валялись обрывки красивой упаковочной бумаги и серый глиняный графинчик из-под сакэ с изысканным узором шоколадных иероглифов, составивших старинное трёхстишие хайку: "Как прекрасна золотая крыша храма, омытая майским дождём". Здешнее искусство не жило отдельно — в музеях, в храмах, оно вплеталось в жизнь букетом на столе, графином, чашкой, веером, халатом, японской письменностью… Тончайшее сплетенье чёрточек, изгибов, точек, слагающих невероятно сложный, изысканный узор, было для японцев просто азбукой. Только народ-художник мог приспособить эту замысловатую вязь для описания окружающего мира. Японского мира, надёжно отгороженного от пришельца решётчатым заборчиком иероглифов.

Курсы японского языка

Сумрак над морем.

Лишь крики диких уток вдали

Смутно белеют.

Басё

— В нашей письменности заложен глубокий смысл, — говорил Хидэо. — Вот, например, иероглиф "человек" состоит из двух чёрточек, которые опираются друг на друга. Это означает, что люди нуждаются во взаимной поддержке! Кстати, все иностранцы, приехавшие в Японию на длительный срок, изучают японский язык. В городе много курсов. Но я советую Вам заниматься в Шимин-центре. Там преподаёт Намико и другие жёны профессоров.

— Приходите в Шимин-центр! — поддержала мужа Намико. — Это совсем рядом с Вашим домом! И бесплатно!

— Не беда, если Вы станете приходить на работу попозже! — улыбался Хидэо. — Японский необходим Вам, чтобы лучше общаться со студентами! — Хидэо хитрил — со студентами она спокойно обходилась английским. Хидэо льстил ей: — Вы — такая способная! — Уговаривал ласково: — Конечно, я не могу Вас принуждать! — И принуждал: — Я дал Вам свой телевизор не для развлечения, а для того, чтобы Вы изучали японский язык!

Её добрые хозяева очень хотели, чтобы она учила японский язык. И она поддалась. Тем более что и сама очень хотела прикоснуться к этому таинственному предмету — японскому языку.

Половину вестибюля занимали пластмассовые тапочки — народу в Шимин-центр приходило много. Оживлённая Намико в нарядном бирюзовом платье и казённых шлёпанцах как хозяйка вела её по дому — чистому, тёплому, уютному. Шимин-центр означало общественный центр, вроде нашего дома культуры. Библиотека была безлюдна, а вот к двери, за которой виднелись плиты и кастрюли, спешили на курсы кулинарии пожилые японские дамы. Такие же дамы, но в обществе седых кавалеров, старательно вальсировали в спортивном зале, здесь работал танцевальный кружок. Посетителями Шимин-центр были в основном пенсионеры. И иностранцы.

— Для иностранцев мы организуем курсы японского языка. Будет ещё урок японских танцев, каллиграфии… — Намико от души радовалась, что сотрудница мужа пришла.

По коридору бегали босые ребятишки — здесь занимались в основном женщины. Две русские — Галя и Наташа, две немки, швейцарская чета, а остальное — китаянки, китаянки… И все с ребёнком на руках или в животе. Или и там, и там. Ограничения на число детей снималось с китайцев, выехавших за рубеж. И китайцы спешили этим воспользоваться.

Ученики собирались в зале на праздник в честь начала учебного года, усаживались на татами возле длинных низких столов. Японки в глухих, под горло фартуках расставляли электрические чайники, раскладывали пакетики с печеньем — угощение для учеников. На сцене выстроился хор. Двенадцать босых учительниц в нарядных платьях запели нежную журчащую мелодию. Потом одна из дам стала раздавать ученикам картинки — начиналась викторина. Картинки рисовали сами дамы, свободного времени у них было в избытке: пока их мужья добирались до профессорского кресла, они успевали вырастить детей. Учеников тоже попросили спеть. Из-за стола поднялись три китаянки, исполнили нечто ласковое, колыбельное. Дородная немка положила на татами младенца, подмигнула подружке. Они встали во весь свой немалый рост и завели весёлое, лихое. К ним присоединились швейцарцы, отправив грудного сынка поползать. Наташа и Галя петь отказались наотрез. Пришлось ей в одиночку постоять за честь отчизны. Услыхав песню про ямщика, замерзавшего в степи, все притихли, словно поняли. Праздник кончился.

Женщины в фартуках, собрав детей, остались вместе с ними в зале на татами.

— Это волонтёрки!

Так объяснила Галя, провожая счастливым взглядом оправившегося после операции сына, который вприпрыжку побежал к приятелям. Пока женщин бесплатно учили японскому, волонтёрки бесплатно возились с их разноцветными детишками. С мам брали только сто пятьдесят йен на закуску мелкоте — печенье, сок. Мамы уходили в классы, забрав с собой грудных. Шесть групп по десять человек разместились в двух комнатах, по три группы в каждой. Намико занималась с продвинутыми, ей нужны были начинающие. Учительница — элегантная, похожая на хризантему дама в бежевом платье, положила перед ней листок с иероглифами — читайте!

Слово "читать" никак не подходило к процессу разгадывания хаоса чёрточек и точек. Она попробовала защититься — я начинающая!

— Но это же так просто! Это — хирагана!

Дама посмотрела укоризненно и грустно. А она подумала, что если это просто, то лучше сразу встать и уйти. Соседка-китаянка бодро залепетала, глядя на листок. Для неё призыв "читайте!" имел смысл.

— Нет, нет, наши языки совсем непохожи! — отрицательно замотала головой китаянка, еле выговаривая английские слова. — Конечно, письменность подобна, я могу прочесть, но смысл написанного не всегда совпадает. И грамматика…

Она не надеялась добраться до таких тонкостей. Дама-хризантема заметила наставительно:

— Вам следует начать с изучения хираганы.

А ей хотелось спросить по-рязански: — Ась?

Она не знала, кто это — хирагана. На помощь пришла другая соседка, американка Джейн.

— У японцев три алфавита. Два простых, слоговых: хирагана — для исконно японских слов и катакана — для слов иностранных; а третий алфавит сложный — китайские кянджи.

Джейн улыбнулась ободряюще и рассказала шёпотом, что они с мужем приехали в Японию заработать. Здесь хорошо платят за частные уроки английского — пятьдесят долларов в час, года за три супруги надеялись собрать на дом в Америке. Парень, сидевший рядом с Джейн, весело кивнул, соглашаясь с женой, и тут же прилежно склонился над своим листком — ему надо было хоть немного освоить японский, чтобы разговаривать со своими будущими учениками.

Хирагану в классе не учили. Наверное, предполагалось, что такую простейшую вещь учащиеся должны были знать с пелёнок.

— Я Вам помогу! — ласково сказала дама-хризантема.

И пошла к ксероксу, стоявшему тут же в классе, чтобы сделать для новенькой копию страницы учебника, посвящённую хирагане. Разложив на столе картинки, учительница быстро называла по-японски то, что нарисовано. Первые пять слов она ещё кое-как приняла. Потом в её мозгу опустилась глухая заслонка, отразив последующую сотню слов, должно быть, из инстинкта самосохранения. Дама, пытаясь побороть её тупость, достала из сумочки новую пачку картинок. Милая профессорская жена искренне полагала, что хорошее знание японского и сносное английского — вполне достаточный багаж, чтобы учить. И никак не могла понять, почему ученица так туго воспринимает?

Оказалось, хирагана — это цветочки. Хирагану можно было выучить — один значок — один слог. Тут было нечто похуже. Вот слово "ками", например. Ками — это бог. Но ещё и бумага. Конечно, можно поискать объяснение этому двусмыслию — древние японцы к бумаге относились трепетно, держали её только в монастырях, использовали как ритуальное подношение, квадратный лист бумаги считали символом мира, потому что шинтоисты представляли мир квадратным… Но эти тонкости никак не помогали понять, о чём ведёт речь собеседник, произносящий "ками" — о бумаге или о боге? И что имеет в виду тот, кто говорит "хаши"? Это слово могло обозначать палочки для еды, мост, край стола и, кажется, что-то ещё. В зависимости от обстоятельств. А что когда, надо было догадаться. Но даже японцы догадывались по-разному. Деревенский парень, никогда не видевший зонта, заткнул его за пояс, и пошёл под дождь, потому что понял слова "открой зонт" как "заткни за пояс" — это звучало похоже. Парень мок под дождём и удивлялся — зачем людям нужен зонт? Это была японская сказка. И надежды иностранцу она не оставляла.

Она барахталась в зыбкой хляби расплывчатых понятий и плывущих значений — двойных, тройных… И недоумевала — как японцы управляются со своим языком в армии? А вдруг половина роты поймёт команду так, а другая иначе? И не меняется ли смысл команды в зависимости от обстоятельств?

— Гора по-японски — "яма", — говорила дама-хризантема. — Например, Фудзи-яма. А эта гора, — дама показывала в окно, — называется Тайхак-сэн.

Никто не удивился. Только она.

— Значит, "сэн" — тоже гора?

— Ну конечно, — учительница слегка поморщилась.

Японцы не любили тех, кто задаёт вопросы. Воспитанные китаянки никогда ни о чём не спрашивали. Но она спросила опять, чтобы выяснить в конце концов.

— Так когда же гора называется "яма", а когда "сэн"?

— В зависимости от обстоятельств, — терпеливо сказала дама.

И попыталась объяснить, что это за обстоятельства. Сбилась, призвала на помощь товарку. Та начала было с жаром и тоже сникла. Наконец они пришли к согласию.

— Мы, японцы, знаем, когда "яма", а когда "сэн"!

Они закивали, глядя на русскую с опаской, с недоумением — чего она хочет?

А она хотела ясности. Однозначности. Чего в японском нет.

Время шло. Её японский — нет. Она решила сменить женские курсы на мужские, университетские, тоже бесплатные. Там учили мужей тех дам, что ходили в Шимин-центр. У преподавательницы Танаки была хватка профессионала. Она учила выжить. И ученики послушно, благодарно повторяли: "охайо госаймас" — доброе утро, "коничива" — добрый день и "сайонара" — до свидания. И тянули нараспев: "сумимасэн" — "извините" и "аригато", "аригато госаймас" — "спасибо", "спасибо большое". И облегчённо вздыхали, узнав, что в магазине можно заменить пышные благодарности простеньким "домо". Клиент в Японии — бог, и рассыпаться в любезностях перед продавцом ему не пристало. Они зубрили то, что годилось на все случаи жизни: "доко-деска?" — "где?" и "коре-ва-икура-деска?" — это почём? Запоминали числительные в пределах тысячи — более дорогих покупок на рынке они не делали. А спросить "почём?" и понять ответ требовалось только там, в магазинах цены писали на этикетках.