1. Некоторые откровения
1. Некоторые откровения
В кабинете писателя все сохраняется так, как было при нем: на столе — Сизиф, катящий каменную глыбу в гору. На стене висят на гвоздике, в порядке реликвии, несколько объявлений о встречах писателя с читателями. Диван, на котором он умер… Сидя. И книги, книги, книги… На столе раскрытая общая тетрадь, в которой Нина Сергеевна тщательно делает опись оставшихся рукописей и документов. Большая стопка папок.
Я открыл верхнюю. «Переписка с историками и ветеранами граждан, войны».
Среди писем — письма сына Миронова. Он тоже был в заключении. По странному совпадению — в том же лагере, где отбывал срок Знаменский. Там они и познакомились.
К. И. Приймы — журналиста, шолоховеда. Автора книги «“Тихий Дон” сражается».
В. И. Волгина — доктора филологических наук, ветерана гражданской войны, отбывшего длительное заключение на Колыме; инициатора гражданского иска против Буденного (и такое, оказывается, было). Оригинальный и смелый человек. В беседах со Знаменским на его вопрос: «Как вы решились подать иск на Буденного?», — ответил: «Мы судились не столько с самим Буденным, сколько со всей той историографией».
Н. В. Суетенковой — жены Ф. К. Миронова, которая сидела в той же тюрьме, что и муж. (В Бутырке. В женском отделении). Она пишет в своем письме:«… Во время прогулки незнакомый мужчина, проходивший вблизи меня, спросил: «Вы ничего не знаете о своем муже?». Я, вздрогнув, ответила: «Нет, ничего». — «Так знайте, он убит второго апреля во время одиночной прогулки по тюремному двору…».
И еще масса писем и документов, от которых действительно дух захватывает.
Анатолий Дмитриевич и Нина Сергеевна познакомились, когда он был еще в опале. В местах его спецпоселения, в Вой — Воже, Коми ССР. Она работала вольнонаемной в конторе. На его предложение руки и сердца откликнулась сразу, без колебаний. Потому что он ей нравился и как человек и из солидарности по одинаковой судьбе: за ее родителями тянулся шлейф репрессированных. Родители в свое время имели богатую пасеку, жили доходно, а потому подлежали раскулачиванию. По этой причине семья оказалась сначала в Башкирии, а потом и в Вой — Воже.
— …За что полюбила его? — предвосхищает она мой нескромный вопрос, видно, по глазам поняв, что я маюсь спросить ее об этом. — С ним всегда интересно…
Перед встречей мы с Ниной Сергеевной обозначили главное направление темы нашего разговора: «Какой должна быть жена писателя?».
— Если сказать одним словом, — улыбнувшись сказала она, — терпеливой. Вижу, вы удивились моим словам. Да. Он был вспыльчивый. Но быстро отходил. Зная это, я старалась не «подогревать» его, когда он заводился. Помалкиваю себе. И точно — через полчаса подходит, обнимает нежно. Конечно, это нелегко быть терпеливой. Но мне помогала любовь. Нам помогала любовь, — поправилась она. — Обоюдная. Он даже стихи писал мне: «Не пою о любви, потому что от счастья боюсь задохнуться…». Он много работал.
А его работа, вы знаете, требует сосредоточенности. Он сравнивал труд писателя с трудом Сизифа, — Нина Сергеевна улыбнулась, скосив глаза на статуэтку. — Меня Господь Бог наградил понятливостью. Я понимала, что мое дело при таком муже — отлаженный до мельчайших мелочей быт. Он должен был видеть во мне настоящего устроителя нашей жизни. И, конечно же, чувствовать во мне некую опору. Поддержку. Ведь он всю жизнь прожил с клеймом «бывший зэк». Это было своеобразной психологической пыткой. Я это понимала, а потому всячески старалась затушевать в повседневности эти его воспоминания о прошлОом. Мы как бы вместе боролись с этим навязчивым комплексом «неполноценности». Все это — слагаемые терпения… Ну а главное, конечно же — любовь…
К нам в комнату вошла Оля (Ольга Анатольевна). Приобняла мать, видя, что та разволновалась, зарделась румянцем во всю щеку. Пригласила нас к чаю. За чаем как бы подменила мать в ее нелегком рассказе про отца.
— Папа был настоящим главой семьи: сказал — все. Обсуждению не подлежит. Правда, сказанное им, принятое им решение, было всегда продуманным. С позиции глубоко любящего мужа и отца. Мы это чувствовали, понимали и… ценили. Потому что он всегда оказывался прав. И все его решения были во благо семьи. Капризов и эксцессов с нашей стороны никогда не было. Мы четко знали: папа — это наша крепость; мама — это доброта, уют, ласка, тепло… Хотя мама наша тоже с характером. Она не была серой мышкой при волевом муже. А в чем?то она была даже сильнее папы. Она находила в себе силы утешить его в минуты душевной невзгоды. Мне кажется, он и в творчестве чувствовал себя уверенней благодаря умелой поддержке мамы. Тут, наверно, мало любящего сердца, тут еще нужен умный подход…
Любящая, терпеливая, умная. Извечная триада, сопровождающая каждую нормальную семью. Но это легко сказать — быть умной при умном, я бы даже сказал, проницательном муже. Анатолий
Дмитриевич был проницательным человеком. Сколько раз я ловил себя на мысли, когда мы общались, что он знает, о чем я думаю в данный момент. Не говоря уже о том, что он чувствовал состояние моей души. Усмехнется бывало этак, или откинется слегка, мол, чудак человек! Да это же проще простого: «Я по глазам вижу, что ты не согласен со мной. Но ты запомни — пройдет время, и вы все поймете, что такое Лихоносов». Да, прошло время, и мы, почти все, абсолютное большинство нас, поняли, что это литературное чудо обглодано физически и духовно черной завистью. Ничто так не старит человека и ничто так не унижает его перед другими, как эта неистребимая зависть.
Но это к слову.
Нина Сергеевна благодарно смотрит на дочь Ольгу. Та дала ей возможность передохнуть, унять душевное волнение.
— …Я как?то знала, в чем и когда я должна проявить себя. Это дано от Бога. В нашем роду все отличались великодушием и смекалкой. Или, как говорят, — природным умом. Это дано, или не дано человеку… — вдруг она умолкла. Глаза подернулись печалью. — Он был прост, доступен, но с ним бывало непросто…
Мне показалось, что этими словами она как бы подвела черту в нашем разговоре. Ибо в этих ее словах, прихлынувших от воспоминаний, чувствовалась некая квинтэссенция затронутой темы. Нетрудно было понять, что в эти слова она вложила предельный смысл и откровенность. Но оставался еще один весьма деликатный вопрос, без которого весь разговор, вся наша беседа выглядела бы неполной. Хотя, мне показалось, что Нина Сергеевна устала.
— Вы меня простите, Нина Сергеевна, — собравшись с духом, обратился я к ней, — если вас не затруднит, расскажите подробнее о последних минутах жизни Анатолия Дмитриевича. Кроме вас этого никто никогда не расскажет.
Она вздохнула, видно, ожидала этого вопроса и страшилась его. Не очень охотно стала рассказывать:
— …В тот день он встал в хорошем настроении. Сказал: «Ты
знаешь, мне сегодня хорошо, как никогда. Схожу в поликлинику, выпишу лекарства. А то мои заканчиваются». Мы позавтракали, и он отправился. Взял с собой пару книг своих, мол, подарю врачу и сестричке.
Пришел домой довольный результатом, выложил на стол рецепты. Я стала собирать обедать. Он вдруг говорит: «Давай выпьем по рюмочке». (У нас свое, домашнее). Выпили по чуть — чуть, пообедали, и он пошел к себе в кабинет. Слышу, разговаривает с кем?то по телефону. И на повышенных тонах. А ему ни в коем случае нельзя волноваться. Я бросила глажку и к нему. Говорю — заканчивай. Еще и руку положила на плечо… Он закрыл ладонью трубку, говорит мне: «Михаил Ткаченко…». По лицу вижу — у них неприятный разговор. Делаю ему знаки — заканчивай! Но его разве остановишь?!. Говорили они долго — минут, наверно, пятнадцать-двадцать. О чем, я не знаю. Слышу только он говорит: «…Мы их не прогоняли, сами откололись. Теперь пусть попросятся к нам, если хотят воссоединиться… Ну и что, что Лихоносов «за»?.. Не надо давать ему трубку. Он, барбос, сидит, наверно, рядом, подсказывает, что надо тебе говорить?!.». Я вышла, занялась своим делом. Слышу — положил трубку. И тишина. У меня больно сжалось сердце. Я снова к нему. Он сидит на диване, глубоко откинувшись на спинку. Бледный. Говорит глухим голосом: «Нина, мне плохо». Обычно он называет меня Ниночка. А это… Значит, тяжело ему. Достаю и подаю ему таблетку. Он говорит каким?то неузнаваемым голосом: «Я уже принял». И: «Позови Наташу (соседка), пусть давление померит». Я пошла за Наташей, а сама дрожу вся: умрет, пока я хожу! Пришли мы с Наташей. Она померила ему давление и смотрит на меня растерянно. Как потом оказалось — оно было смертельно низким. Я по глазам поняла — беда! Она говорит: «Вызывайте “скорую”».
Я позвонила. Их почему?то долго не было. Наконец приехали. Доктор и с ним медсестра. Подошли к нему, а он… Видно, уже умер. Нас с Наташей попросили выйти. Слышу, его уложили на диван и вибратором стали запускать сердце. Но… Было уже поздно. Выходит, умер он сидя…
Жил по — бойцовски и умер как боец — на поле «брани». Даже перед смертью не прогнулся.
Газета «Казачьи вести» писала год спустя после его смерти: «…Слишком близко к сердцу принимал он все, что происходило в России и с Россией, и сердце не выдержало. Он умер — точнее, погиб, словно боец на поле брани самой страшной войны, какая только может быть: в столкновении, в смертельной схватке двух идеологий — православной, одухотворенной соборностью, человеколюбием и милосердием; и пошлой, прозападной, сатанинской, развращающей и хищнической, убивающей в человеке Человека».
Его терзали за «Красные дни» до последнего дыхания. В открытую и подспудно. И продолжают терзать посмертно. Словно черви могильные. Как?то выступила наша окололитературная газетенка «Литературный Краснодар». Гробокопателям неймется, они и в могиле его достали. Никак не могут простить ему «Красные дни». Мол, Троцкий (Бронштейн) не виновен в гибели Миронова. Мол, выдумал все Знаменский. Хотя ссылается на документы. Мол, проверяли в «Ленинке» по книге посещений: не был Знаменский в библиотеке им. Ленина. (Как будто в других местах не могут храниться документы). Он и не ссылается на документы «Ленинки». Он ссылается на живые документы, которые ему принесли мироновцы.
По этому поводу завязалась настоящая перепалка между автором этой гробокопательской цидульки и мной на страницах «Литературного Краснодара» и «Кубанских новостей». Причем первая публикация критика «Красных дней» прошла под псевдонимом, как и принято у этой трусливой публики. Но по тону и манере нетрудно было установить автора. И свой «ответ» я уже адресовал конкретно ему, чьи уши торчали в этой гнусности. В ответ последовал вообще провокационный вопль. Уже за подписью конкретного лица. Не буду называть его имени. Сей апологет идей Троцкого (Бронштейна) ни с того ни с сего задался вопросом: «…Может, Ротов встанет в защиту и Сталина?». На что я ему ответил: «Будете наглеть и дальше, можете породить второго, третьего, пятого, десятого Сталина. И так будет до тех пор, пока не угомонитесь со своими претензиями на всемирное господство». После этого «полемист» из «Литературного Краснодара» заткнулся.