Наконец-то дома

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Наконец-то дома

По пути на Дон атаман остановился в Москве, встретился с Сергеем Николаевичем Глинкой. К сожалению, поэт, писатель и издатель «Русского вестника» не оставил воспоминаний об этом последнем свидании с другом, ограничившись краткой фразой: «Платов был воином-богатырем и прямым человеком на путях человечества».

Платов спешил на родину, гнал лошадей на юг. Позади остались Серпухов, Тула, Елец, Воронеж, через сутки-другие проехали леса. Впереди до самого горизонта расстилалась изумрудная степь, напоенная затяжными дождями. В первой донской станице Казанской встретил его непременный член войсковой канцелярии генерал-майор Марк Иванович Родионов, заранее отправленный из Новочеркасска. Старики поднесли атаману хлеб-соль, а казаки друг перед другом изъявляли ему свое усердие.

Смирный, сопровождавший Платова, вспоминал:

«Все сии знаки непритворной преданности и народной любви к нему граф принимал с чувством живейшей благодарности. Слезы умиления и душевного удовольствия невольно текли из глаз его».

До самого Новочеркасска подобные встречи услаждали душу Матвея Ивановича.

На Аксайской почтовой станции ожидали его прославленные атаманцы во главе со своим командиром генерал-майором Грековым. Под восторженные крики «ура!» Матвей Иванович вышел из коляски, поприветствовал всех, обнял зятя Тимофея Дмитриевича и тут же приказал трогать. Не доезжая до Новочеркасска, остановился у небольшого кургана, взошел на него, обратился в сторону сияющих золотом куполов городских церквей, отвесил три земных поклона и произнес:

— Слава Богу! Послужил царю и постранствовал довольно; теперь в краю родном, авось Всевышний благословит меня спокойно здесь умереть, — и, взяв горсть земли, порывисто приложил ее к губам.

В это мгновение пошел сильный дождь. Минут через пять он прекратился. Граф Матвей Иванович стоял на кургане. Ветер раздувал его заметно поредевшие волосы. Туча развеялась. Снова засияло солнце.

— Я вам скажу, господа: дождь и солнце — это хорошее предзнаменование!

Двинулись дальше.

У горы, на которой раскинулся новый город, его встретил наказной атаман Николай Васильевич Иловайский со всеми генералами, штаб- и обер-офицерами Войска, кратко доложил о состоянии края. В ту же минуту народ и казачьи полки, бывшие в это время в Новочеркасске, сверху приветствовали легендарного своего начальника криками «ура!» и громом артиллерийского салюта.

Обняв и расцеловав наказного атамана, граф со слезами умиления изъявил признательность всем встречающим. В ответ разнеслось раскатистое «ур-р-р-ра-а!!!».

Толпа раздвинулась. К атаману подскакал его 10-летний внук Матёша, ловко спрыгнул с лошади и, вытянувшись, крикнул:

— Здравствуй, дедушка! Наконец-то ты вернулся!

— Здравствуй, Матёша! Здравствуй, внучек! Слава Богу, вернулся. Не узнал бы тебя. Вырос ты за семь лет. — И обнял мальчика.

От городской заставы все двинулись к Вознесенскому собору, где атамана ожидало местное духовенство. Пройдя меж выставленных знамен и войсковых регалий, Платов вступил под своды Божьего храма и отстоял благодарственный молебен. По возглашении многолетия Александру Благословенному снова палили из пушек — аж 101 раз! Протоиерей Оридовский произнес приличествующую для столь торжественного момента речь. Атаман приложился к иконе Божьей Матери и вышел на улицу, где ожидали его казаки.

Войдя в образовавшийся круг, Платов произнес приветственную речь, составленную, очевидно, Смирным:

«Богу угодно было в достославную Отечественную войну открыть нам путь к доказательству нашей привязанности к Отечеству. Ваши труды, друзья, с лихвою награждены: вы покрыли себя неувядаемою славою. Я не сомневаюсь, что вы никогда уже не измените вашим врожденным чувствованиям и завещаете их детям своим, дабы они были столь же тверды и неколебимы в вере Богу и верности престолу, сколь сами вы показали то перед целым светом».

По окончании официальных торжеств Матвей Иванович поспешил на городское кладбище, где покоился прах его Марфы Дмитриевны, ушедшей из жизни еще в декабре 1812 года. Над могилой рыдал так, что его едва ли не силой увели от хладного памятника жены.

С кладбища зять, наказной атаман Николай Васильевич Иловайский, повел тестя в дом свой, где был приготовлен праздничный обед. Свидание с родными несколько развеяло его скорбь. Старика окружили сын Иван, дочери Анна, Мария, Екатерина с мужьями, пасынок Кирсан Павлович Кирсанов, невестка-вдова Мария Степановна с детьми Наденькой и Матёшей.

Обед затянулся до вечера. Дом наказного атамана был «прилично иллюминирован». Народ не расходился и до глубокой ночи, кричал «ура!».

В последующие дни с ближних и дальних станиц потянулись в Новочеркасск торговые люди с подарками для героя. Скоро, однако, жизнь казаков вошла в привычную колею. И у атамана она протекала довольно размеренно, с известной поправкой на роль барина екатерининских времен, которую он пытался играть.

Спать ложился перед рассветом, не раньше четырех часов, а просыпался в восемь, но оставался в постели до одиннадцати утра. Потом пил чай. Себе и уважаемому гостю, если таковой оказывался за столом, наливал сам. Кофе не любил.

— Кофе пить, я вам скажу, — кровь густить, — убеждал атаман гостя.

В 6 часов пополудни граф садился обедать, усаживая за стол всех, кто попадался ему на глаза, и потешал собравшихся рассказами до 10 вечера. Сам слушать не умел. И, как и раньше, не терпел, когда его перебивали.

Компаньонка атамана, мисс Элизабет, напротив, слушать умела, ибо по-русски совсем не понимала.

После обеда Матвей Иванович немного отдыхал, затем приступал к делам по должности, однако лишь усилием воли заставлял себя заниматься этой маетой. А перед сном снова пил чай.

И так каждый день.

Бывало, его сиятельство устраивал праздники себе и казакам — по случаю приезда важных гостей, по поводу именин или дней рождения членов высочайшей семьи.

Так, 8 ноября 1816 года, в день Архангела Михаила, Матвей Иванович устроил конское ристалище в честь младшего брата царя Михаила Павловича. В тот раз у него гостили генерал Николай Федорович Ртищев, к которому атаман с давних пор питал «особенное уважение» и чувство искренней дружбы, и некий английский путешественник Честертон, следовавший то ли в Индию, то ли из Индии.

Ристалище удалось на славу. По сигналу, данному выстрелом из пушки, десятки наездников сорвались с места и, поднимая пыль, устремились вперед. Казалось, земля стонет под ногами такого количества резвых скакунов. В четверть часа преодолели они 7-верстное расстояние. Победители были щедро награждены атаманом.

Заезжих гостей, местных генералов и офицеров угощали «роскошным ужином». Вечером был фейерверк. Небо сотрясал гром артиллерии. Не забыли и «простой народ» — накормили и напоили людей, чтобы помнили и царского брата, и его небесного покровителя, но прежде всего — своего атамана.

Читатель уже имел возможность убедиться, что все придворные праздники стали как бы личными праздниками Платова. Прежде он предпочитал отмечать их вместе с членами царской семьи. А если не удавалось вырваться в столицу, накрывал столы и в походных условиях. Теперь обострились проблемы со здоровьем, поэтому он вынужден был слать поздравления своим высочайшим покровителям ко дням именин, рождения, бракосочетания, гоняя курьеров с берегов Дона на берега Невы, и пировать с народом на месте — в Новочеркасске. И из Петербурга получал благодарственные письма и рескрипты.

В тот год пировали по случаю бракосочетаний великой княгини Екатерины Павловны, вступавшей во второй брак, и великого князя Николая Павловича. Но такого гульбища, какое устроил Платов в день рождения его императорского величества Александра Павловича, казаки не видели никогда. Только за столы атаман усадил 600 донских офицеров и генералов. За здоровье государя пили под гром артиллерии. Когда «согласный хор певчих» затянул «многие лета», «народ, угощаемый щедростью атамана», неистово кричал «ура!». Матвей Иванович плакал от умиления и насыщения «горчичной».

На том торжественном обеде Платов организовал сбор средств в пользу вдов и сирот, и сам отвалил две тысячи рублей. Кроме того, он заплатил за тех, кто попал в тюрьму за долги, и приказал освободить их.

Да, Платов был щедр. Своих долгов не считал, в том числе и царю. Транжирил с размахом войсковые деньги, и немалые. Казаки нищали, меж собою шушукались, осуждая атамана и за перенос донской столицы, и за наряд на службу вне очереди, и за расхищение войсковых земель, и за узкие мундиры, навязываемые силой, и за многое другое. А он все столы накрывал, тосты произносил, из пушек палил и слезы лил.

После царского дня рождения Платов долго лежал в постели, стонал, пил рассол. Вошел Смирный. Спросил:

— Как чувствуете себя, ваше сиятельство?

— То ли не видишь. Лихотит. Ломота во всем теле.

— Надо бы вам, Матвей Иванович, поберечь себя для Отечества, взять на некоторое время покой от должности.

— Как посмел ты говорить такое?! — вспылил Платов. — В кого ты хочешь превратить меня — в ребенка? На кого я буду похож, когда после таких несчетных милостей ко мне милосердного государя посмею испрашивать у него (даже на минуту) отдохновения от должности? Я скорее умру, чем решусь на это.

После столь энергичного протеста Смирному «не осталось ничего другого, как, взирая с сокрушением сердца на постепенное угасание сего заслуженного мужа, проливать слезы». Как видно, Николай Федорович тоже был чувствительным человеком.

Матвей Иванович, несмотря на непогоду, продолжал разъезжать по донским станицам и хуторам, проверяя, как исполняются его распоряжения.

Между тем прошло Рождество. Наступал новый 1817 год. Платов заранее отправил в Петербург поздравления их императорским величествам Александру Павловичу с Елизаветой Алексеевной и, конечно, Марии Федоровне, а через них и всем прочим членам императорского семейства, пребывавшим тогда в столице. В предпраздничную ночь отстоял Божественную литургию, сопровождавшуюся 101 выстрелом из орудий донской артиллерии.

Отпраздновав с возлияниями и Рождество, и Новый год, Платов стал готовить встречу царя. Приказал возвести две триумфальные арки. Стоят они теперь на въезде в Новочеркасск — с запада и с северо-востока — каменные, как в Москве и Петербурге, и напоминают нам не столько о посещении государем донской столицы уже после смерти атамана, сколько о тех временах, когда, по выражению Дениса Васильевича Давыдова, голова каждого русского «кипела отважными замыслами и грудь, полная обширнейших надежд, трепетала честолюбием изящным, поэтическим», напоминают о подвиге казаков в той великой войне и о неудержимом их галопе по Европе.

Александр Павлович тогда не приехал. Но дня именин государя Матвей Иванович не упустил — отпраздновал его так же шумно, как и день рождения. Приятно было погулять, порадовать преданных людей, но еще важнее — написать о том в столицу, напомнить о себе, чтоб не забывали.

А его и не забывали. В июле давний приятель по костромской ссылке и многим ратным походам Алексей Петрович Ермолов получил вдруг приятную возможность засвидетельствовать прославленному герою «чувства искренней привязанности». Встретив близ Тегерана начальника штаба Бомбейской армии полковника Джонсона, возвращавшегося через Персию и Россию в Англию, он рекомендовал его атаману как «человека отличных достоинств» и просил принять его.

Матвей Иванович не только принял английского гостя и показал ему во «всем блеске, что значит русский человек и донской казак», но и подарил ему отличной работы экипаж, предупредив его желание купить таковой.

В сентябре 1817 года, в праздник Воздвижения Животворящего Креста Господня, в Новочеркасск прибыл великий князь Михаил Павлович. Матвей Иванович устроил ему встречу, о которой потом с удовольствием вспоминали казаки. И всякий раз с новыми подробностями.

От границы Войска Михаила Павловича сопровождали генералы Максим Григорьевич Власов и Григорий Андреевич Дячкин. В пяти верстах от Новочеркасска великого князя встретили зятья атамана — Тимофей Дмитриевич Греков и Константин Иванович Харитонов — и сын Иван Матвеевич с конной командой. Сам Платов с донскими полками, выстроенными вдоль дороги, и многочисленными зрителями ожидал высокого гостя у городских ворот.

Михаил Павлович, не желая явиться перед донскими полками в коляске, потребовал выслать ему верховую лошадь. Матвей Иванович отказал, опасаясь, как бы лошади, перепуганные громом артиллерии и радостными криками встречающих, не выбросили царского братца из седла. Великий князь настаивал, еше два раза гонял офицеров свиты в Новочеркасск. Атаман был непреклонен.

— Ежели что случится, как явлюсь я к матушке-императрице Марии Федоровне, что скажу моей благодетельнице? Не дам! — сказал Матвей Иванович, как отрезал.

И не дал. Пришлось великому князю ехать в город в коляске. Палили пушки. Казаки кричали «ура!». Боевые генералы салютовали наградными саблями.

Михаил Павлович вышел из коляски и двинулся навстречу Матвею Ивановичу. Сблизились.

— Ваше императорское высочество… — начал было рапортовать атаман.

— Да будет вам, Матвей Иванович, — прервал его Михаил Павлович и обнял Платова. Растроганный старик заливался слезами.

Когда шум стих, к великому князю подвели лошадь под казачьим седлом. Дальше он поехал верхом.

У собора Михаила Павловича и членов его свиты — генералов Ивана Федоровича Паскевича, Александра Христофоровича Бенкендорфа и других — встречали протоиерей Иаков, местное духовенство, депутация от донского дворянства. Атаман рассказал гостям о войсковых регалиях, в разное время пожалованных казакам предками великого князя и выставленных перед входом в храм.

Ночевали гости в большом доме генерала Николая Васильевича Иловайского.

Утро 17 сентября началось с представления великому князю донских генералов и офицеров. Потом гости посетили канцелярию и экспедицию, госпиталь и гимназию. За городом наблюдали за артиллерийскими маневрами со стрельбой и учебными сшибками атаманцев с казаками других донских полков. В три часа был обед с тягучими льстивыми речами, а вечером — бал, открытый полонезом. Не зря атаман так часто и подолгу жил в Петербурге — многому научился.

На рассвете следующего дня Михаил Павлович в сопровождении казачьего полка верхом ускакал в Старый Черкасск, где встретил его хлебом-солью сам атаман, приехавший туда заранее. Сын Иван и внук Матвей стояли справа и слева от отца и деда и держали блюда с фруктами из собственного сада.

Завтракали в доме Алексея Васильевича Иловайского, человека воспитанного и образованного, авторитетного даже в столичных армейских кругах.

Осмотрев древнюю казачью столицу, Михаил Павлович и его спутники отбыли в Ростов «и далее по тракту к Таганрогу». Атаман «имел щастие к сердечному утешению… сопровождать Его Высочество до города Азова».

Матвей Иванович вернулся домой, сел за стол и отписал своей благодетельнице Марии Федоровне, что имел счастие созерцать великого князя Михаила Павловича, восхитился «кроткостью, благоснисходительностью и ангельской приветливостью» молодого человека, но в силу краткости визита не вполне успел насладиться «лицезрением» его высочества — 20-го числа из Азова тот «изволил отправиться далее в вожделеннейшем здравии».

К концу года Матвей Иванович все чаще стал болеть. Но едва хворь отступила, собрался в поездку по хуторам и станицам Войска. Зятья Тимофей Дмитриевич и Константин Иванович, по очереди дежурившие при нем, а также секретарь Николай Федорович с трудом уговорили слабеющего старика воздержаться от путешествия:

— То ли людей у вас нет надежных?

— Люди-то есть, да перепутают все. А государю доложить надо, как на Дону дела обстоят.

Матвей Иванович приказал Смирному написать рапорт царю и отправить его в Петербург с нарочным.

Платов и сам понимал, что силы покидают его. Он осунулся, часто сидел в кресле, глядя в окно, омываемое потоками осеннего дождя, молчал. Однажды сказал в присутствии Смирного:

— Да-а, Николай Федорович, мне протянуть бы еще лет пять, больше не надо.

— Надо, Матвей Иванович, надо. Вот подлечимся немного, поедем в Петербург, там Яков Васильевич поставит вас на ноги.

— Дай-то Бог, — и снова погрузился в свои горестные раздумья.

В тот раз все обошлось. Накопились дела. Но и праздник подоспел — день рождения императрицы Марии Федоровны.

Атаман М. И. Платов — императрице Марии Федоровне,

14 октября 1817 года:

«Всемилостивейшая Государыня!

С высокоторжественным днем рождения Вашего Императорского Величества священнейшим долгом имею повергнуть перед Вами… всеподданнейшее мое поздравление. Имея щастие праздновать здесь со всем генералитетом и прочими чинами Войска Донского сей драгоценнейший день, мы с сердцами, исполненными живейшего восторга и радости, вознесли во храме Бога, при пушечных выстрелах, по нашему обыкновению, благодарения наши к Алтарю Вездесущего за сохранение вожделеннейшего здравия Вашего Величества; и молим Его всещедрую благость о продлении оного на многие и многие лета. С сими чувствованиями осмеливаюсь также повергнуть… всеподданнейшую благодарность за удостоение меня всемилостивейшим рескриптом, в 3-й день сего октября состоявшимся, а мною в нынешний радостнейший день полученным. Выражения оного, особой Высочайшей милости Монархини исполненные, запечатлены навеки в сердце моем с глубочайшею признательностью и тем благоговением, с которыми повергаю себя к священным стопам Вашего Величества.

Всемилостивейшая Государыня, Вашего Императорского Величества всеподданнейший граф Платов».

Это было последнее письмо атамана вдовствующей императрице, исполненное «признательности и благоговения» перед этой замечательной женщиной. Конечно, отношения между ними не могли выйти за рамки официальных. Но какие чувства таились в сердцах их? Не осмеливаюсь отвечать на этот вопрос…

В ноябре Платов получил приглашение приехать в Москву к 12 декабря на празднование дня рождения государя. «С душевным удовольствием» Матвей Иванович начал собираться в дорогу, предполагая выехать по первому зимнику. Но прежде отправился в свою деревню на Еланчике под Таганрогом, чтобы дать наставления управляющему.

По пути простудился, поэтому велел Смирному ехать в Москву одному:

— Отправляйся, Николай Федорович, завтра же, а я немного отлежусь и дня через три, даст Бог, помчусь за вами.

— Хорошо, ваше сиятельство, — сказал Смирный и стал готовиться к отъезду.

Утром Смирный зашел к Платову. Полагая, что расстаются они ненадолго, простился с ним простым поклоном и направился к выходу, но граф, раскинув руки, сказал:

— Постой, постой, друг мой, поцелуемся; хотя и скоро увидимся, а все-таки простимся.

Платов обнял секретаря и трижды поцеловал его. Томимый горестным предчувствием, заливаясь слезами, не имея сил вымолвить ни одного слова, Смирный вышел, сел в кибитку и покатил на север. Старый граф долго смотрел ему вслед из окна. Зять Харитонов уговорил тестя лечь в постель…

Платов слабел. Он уже не думал о поездке в Москву. Прошло Рождество. Больной стал впадать в забытье. В деревню съехались родственники из Мишкина и Новочеркасска. Потом потянулись соратники. Все со страхом ожидали неизбежного конца.

3 января 1818 года Матвей Иванович пришел в сознание и что-то зашептал. Константин Иванович склонился над тестем, но услышал лишь одну фразу:

— Слава! Слава! Где ты? И на что ты мне теперь пригодилась?

Слезы застыли на впалых щеках покойного.

Тело Платова перевезли из деревни в загородный мишкинский дом. Едва весть о кончине прославленного атамана разнеслась по просторам Дона, как из станиц потянулись в Новочеркасск казаки, прошедшие с ним путь от Москвы до Парижа.

Хоронили героя России 10 января 1818 года. От загородного графского дома, находившегося в пяти верстах от Новочеркасска, до соборной церкви выстроились казаки с войсковыми и станичными знаменами. В 11 часов началась панихида, по окончании которой офицеры сняли гроб с катафалка…

Шествие открывал отряд Атаманского полка при трех орудиях донской артиллерии. За ним медленно двигались запряженные шестериком большие дроги с крышкой от гроба, а на ней — парадная папаха, сабля и шарф покойного.

Ордена Платова на бархатных подушках, булаву, насеку и пернач несли офицеры.

Далее следовали священники и певчие.

Гроб с телом атамана возвышался на плечах молодых воинов. По обеим сторонам его — адъютанты и по шесть человек с зажженными факелами.

Траурное шествие замыкали Атаманский полк со знаменем и рота донской артиллерии.

Под гром салюта гроб опустили в могилу у временного Вознесенского собора, неподалеку от вновь сооружаемого каменного, что ныне возвышается на центральной площади города Новочеркасска, основанного Платовым…

15 января 1818 года архимандрит московского Донского монастыря Евгений, обращаясь к прихожанам, сказал:

«От Тихого Дона несется, как молния, поражает, подобно грому, печальная весть: Платов умер!

Как быстро слава дел его перелетала из уст в уста, так быстро и далеко из веси в весь, из града в град, из царства в царство переносится поразительное известие: Платов умер!

Унылы воины, опечалились граждане; донское воинство стесняется вздохами, орошается слезами. Вся Россия скорбит об утрате великого Героя, столь грозного врагам ее…

Совершил со славою поприще жизни своей муж, достойный вечной памяти…»

Через три года после смерти Платова Смирный с прискорбием отмечал, что могила его остается без приличного памятника. «Нельзя не пожелать, — писал он, — чтобы признательные соотечественники для собственной своей чести поспешили поправить сей недостаток».

Признательные соотечественники возвели первый памятник, созданный в мастерской знаменитого П. К. Клодта, лишь в 1853 году. М. И. Платов изображен на нем в полный рост, в генеральском мундире, поверх которого накинута бурка, с перначом в левой руке и обнаженной саблей в правой. На пьедестале надпись:

Атаману графу Платову за военные подвиги с 1770 по 1816 год признательные донцы.

На открытие памятника собралось до 10 тысяч человек. Обращаясь к присутствующим, наказной атаман сказал:

«Друзья-донцы! Ныне мы воздаем достойному достойное. Он водил вас от победы к победам. Он возвысил вашу воинскую славу.

Пройдут годы, нас не станет; но этот безмолвный металл, этот памятник вашей чести и славы… передаст отдаленному потомству ваши боевые доблести, вашу верность престолу и Отечеству».

Прошли годы. Наступили новые времена, утвердились иные нравы. Революция освободила казаков от верности престолу, а Дон — от казаков. Отечество стало другим — социалистическим. Памятник Платову, как «не имеющий художественного значения», в начале тридцатых годов прошлого века уничтожили. А пьедестал сохранили и вознесли на него фигуру «вождя мирового пролетариата и основателя советского государства». Так и стоял бы он неведомо сколько на проспекте своего имени в Новочеркасске, указывая простертой дланью «верную дорогу» товарищам, если бы не случился очередной переворот.

Во имя самосохранения вчерашние «товарищи», ставшие «господами», снесли с пьедестала своего вчерашнего кумира и вернули на прежнее место памятник атаману, воссозданному в позе военачальника, зовущего полки в атаку, как изваял его скульптор в 1853 году. Сегодня он стоит на Платовском проспекте в Новочеркасске.

Устоит ли?

Все возможно. Хоронили Платова один раз, а прах его переносили с места на место три раза — последний раз 15 мая 1993 года.

Два чувства дивно близки нам —

В них обретает сердце пищу —

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам.

Животворящая святыня!

Земля была б без них мертва…

Господи, да неужели это о нас, о русских, написал такие проникновенные строки Александр Сергеевич Пушкин?!