Дома Акинфия. Акинфий дома
Дома Акинфия. Акинфий дома
Первые 24 года своей жизни, почти четверть века, Акинфий Демидов провел в Туле. Нет сомнения, что на какое-то время он уже тогда ее покидал (ездил, допустим, в Москву), но скорее всего покидал ненадолго. С передачей отцу Невьянского завода перебрался на Урал. Оттуда тоже время от времени уезжал — вспомним, как он и отец, протестуя против произвола воеводы, покинули завод осенью 1703 года. Но все же именно Невьянский завод стал на два десятилетия его «штаб-квартирой» — местом, откуда он совершал необходимые «по делу» поездки по Среднему Уралу и Приуралью и куда неизменно возвращался. «Подолгу безвыездно сидит Акинфий Демидов в своей горной столице — Невьянском заводе, как бы изолированный от всего мира… Но из своего невьянского господского дома, похожего на древнерусские хоромы, он видит всё, что ему нужно»[741]. Слова писателя наиболее точно подходят именно к этому периоду жизни Акинфия — времени, когда отец освобождал его от забот, связанных с дальними разъездами.
После смерти отца к привычной заводской работе Акинфия добавилась и та, что прежде брал на себя Никита. Теперь он не только менеджер высшего звена, но еще и маркетолог, еще и «связи с общественностью». Акинфий становится более публичным и более… политичным, что ли, — в том смысле, что вынужден работать еще и с представителями высшей власти. Как следствие, немалую часть времени проводит вне Урала. Добавим к этому вынужденные, подчас принудительные, задержки в столицах и Туле в связи со Следствием о заводах в середине 1730-х годов. В этот период обжитое гнездо на Невьянском заводе уже не исчерпывает образ дома в его сознании. Теперь его дом — «не дом и не улица». Во многих городах появляются принадлежащие ему дворы, на них — «хоромы», которым достается частичка нового, совокупного представления о доме.
В 1715 году Никита Демидов получил освобождение от постоя войск для двух своих дворов — московского и тульского. Скорее всего, уже в это время его городская недвижимость ими не исчерпывалась. При Акинфий дворов не просто больше — их много. В 1732—1733 годах от постоя освобождены его дворы в восемнадцати (!) городах — Москве, Туле, Риге, Новгороде, Твери, Ярославле, Нижнем, Арзамасе, Казани, Царицыне, Саратове, Чебоксарах, Лаишеве, Кунгуре, Соликамске, Верхотурье, Тобольске и в Ирбитской слободе. Большинство из них обслуживало водный путь, по которому доставлялось демидовское железо, остальные стояли в торговых центрах или были связаны с крупными демидовскими вотчинами. Но этот список тоже не полон. Еще в 1726 году, в апреле, Акинфий купил у графа П. Апраксина дом в Петербурге, на Васильевском острове, — каменные палаты 26 саженей в длину, 20 в ширину. Их приобретение обошлось ему в десять тысяч рублей[742].
Составляя в марте 1743 года свое завещание, Акинфий отметил в нем «каменные и деревянные дворы в Санкт-Петербурге, в Москве, в Туле и в других городех». Отдельно упомянул четыре двора, определенные им в предстоящем разделе Прокофию и Григорию: первому — «в Москве, в Нижних Садовниках, двор каменной, купленной бывшего купца Федора Подсевалщикова у жены ево, которой двор бывал московскаго ж купца Щученкова», второму — «в Ярославле купленной мой двор, что называется "Под зеленью", да другой мой вотчинной двор же, на котором имеются каменныя мои анбары для складки соли, да в Казане двор же в приходе церкви святых Ярославских чюдотворцев, которой куплен у тулскаго купца Стефана Сопелникова»[743].
Состояние, в котором со смертью Акинфия остановилось его домособирательство в городах империи, рисуют описи имущества, известные из дел по разделу наследства.
В «Расписании» (программе) раздела упомянуты 24 двора, все с каменными или деревянными постройками. Каменных домов восемь. Два в Москве: один на Балчуге, другой «называемой "Горской"». Еще два каменных в Петербурге: на Васильевском острове и на Фонтанке, в приходе церкви Симеона Богоприимца и пророчицы Анны. В Казани и Ярославле Демидову принадлежали по три двора, по два — в Твери, Нижнем и на Кунгуре, по одному — в Тобольске, Таре, Екатеринбурге, Серпухове, Костроме, Чебоксарах, Тюмени и на Ягошихинском заводе (нынешняя Пермь). Кроме столичных, каменными были немногие — по одному в Казани, Нижнем, Серпухове и Ярославле[744]. Замечаем, что, хотя некоторые дворы, известные по прежнему их списку, из него выпали, по сравнению с положением на 1733 год он прирос: появились дворы в Екатеринбурге, Серпухове, Костроме, Таре, Тюмени и на Ягошихинском заводе. В то же время в «Расписании» не упомянуты хозяйские дома при заводах (кроме Ягошихинского), а ведь при некоторых они несомненно существовали[745]. Кроме того, ни в Акинфиевом, ни в принадлежавших его сыновьям планах раздела имущества не отмечены также имевшиеся у него дома в Туле: в Оружейной слободе и при его заводе, первый каменный, каким в начале 1740-х был другой — неизвестно[746]. С ними общее число домов, оставшихся после Акинфия, увеличивается.
Тульский дом в слободе в сколько-нибудь близком первоначальному виде до нас не дошел (пострадал от пожара в 1779 году, после чего был частично разобран, частично перестроен). К сожалению, современных Акинфию документов, которые бы позволили представить облик и убранство дома, не выявлено. Приведем описание, заимствованное из неоднократно вспоминавшейся нами книги тульского историка-краеведа XIX века Ивана Афремова. Живший в Туле и служивший в кадетском корпусе, расположенном в соседнем от демидовского дома квартале, он, несомненно, застал остатки прежде величественной постройки не в столь удручающем состоянии, какое она имеет сейчас. Слышал и рассказы стариков (в своей книге он подчас ссылается на местные предания). Во всяком случае, в его рассказе, который сейчас приведем, присутствует доля, возможно немалая, правды. Итак, слово Афремову.
«…Акинфий Никитич решительно изменил свой образ жизни и стал жить вельможею; начал тем, что на отцовском и дедовском месте выстроил огромный каменный дом в три этажа (1730—1734 гг.), который, выключая подземных коридоров, подвалов и кладовых, имел 7 сажень высоты и 30 сажень длины (15,1 и 64,8 метра. — И. Ю.). Дом этот, соответственно колоссальному богатству хозяина, был отделан с дворцовою роскошью, где, как говорится, золото и серебро столы ломило; картины итальянской и фламандской школы украшали штофом и бархатом обитые стены[747], обставленные богатыми зеркалами и немецкою мебелью; там дивные растения Флоры и Помоны украшали окна и всходы лестниц, златопернатые заморские птицы красовались в золотых и серебряных клетках; всех родов обезьяны и множество других редкостей удивляли посетителей. Тула в первый и, конечно, в последний раз видела у себя такую редкую чудес палату!»
Эти восторги могут показаться заимствованными из волшебной сказки — чем не представший взору Людмилы дворец волшебника Черномора? Но в том, что таким мог быть и реальный дом, убеждаемся, заглянув в опись имущества покойного Акинфия, где только запонок алмазных числилось 85, а алмазных и иных разных перстней — 52. Впрочем, о перстнях Афремов не упоминает. Что ж, вот мелькнувшие в его описании картины — по описи, их от Акинфия осталось 173.[749]
Пожалуй, самыми памятными событиями в истории демидовского дома-дворца оказались упомянутые посещения его императрицей Елизаветой Петровной, наследником престола Петром Федоровичем, будущим императором, и его невестой Екатериной Алексеевной, тоже в грядущем императрицей. Они случились, когда жить Акинфию оставалось меньше года.
Этажами, поднимавшимися над уровнем земли, пространство дома не исчерпывалось. Афремов: «Под всем домом этим устроенные подземные коридоры и кладовые с железными дверями, конечно, имели назначение к складке здесь железа и меди, привозимых в Тулу с многих заводов Акинфия Никитича». В самом конце XVIII века угловая часть уцелевшего демидовского дома была продана в казну и перестроена. «Разрушенные подземелья под домом этим долго служили предметом нелепых рассказов между оружейниками, где искатели кладов по ночам часто осаждали железные запоры и двери недоступных демидовских подземных кладовых, и рассказам о ночных подвигах этих несть числа»[750]. А в одном из сохранившихся фольклорных рассказов о демидовском доме (публикация 1880 года) присутствуют совсем уж сказочные детали: дувший из подземного хода сильный ветер, не пускавший в него любопытных, и духи, явившиеся, когда туда попытались проникнуть с крестным ходом[751].
Автор книги в начале 90-х годов прошедшего века сам неоднократно слышал от коренных жителей тульского Заречья рассказы о подземных ходах, якобы соединявших связанные с Демидовыми здешние постройки. Что уж говорить о веке позапрошлом, когда эти подземелья — подвалы полуразрушенного дома — действительно существовали и были, возможно, в принципе доступны.
Другой тульский каменный демидовский дом находился на заводе. Когда он был построен — неизвестно, косвенные данные склоняют к предположению, что он моложе дома в слободе. Его изображения также не найдены, но известно о нем больше, чем о слободском. Сохранились поэтажные его планы, а также перечни материалов, заготовленных при его разборке (она произошла в 1779 году). Этого, конечно, недостаточно, чтобы представить облик дома и его интерьеры во всей полноте, но кое-что, причем абсолютно достоверное, сказать о нем можно.
Фасад изображенного на планах жилого дома ориентирован вдоль берега реки Упы, нынешнее русло которой находилось от него примерно в 650 метрах к югу.
В доме два этажа: верхний, господский, и нижний, где располагались «люцкие покои». На верхнем по 14 окон на южном и северном фасадах, по пять на западном и восточном, на нижнем этаже их было меньше. По центру северного фасада находилось крыльцо (под ним две «полатки»), по центру южного — балкон.
Поднявшись на второй этаж, посетитель попадал в сени с выгороженными в них тремя чуланами. Дверь, расположенная напротив входа, вела в зал, самую большую комнату на этаже. Двери слева и справа — в прихожие левой и правой половин. Каждая имела по пять комнат. В правой — две спальни, две «передспальни» и кладовая. Спальни были устроены в угловых комнатах, имели одна четыре, другая шесть окон. Дверь из левой прихожей вела в просторную столовую, занимавшую на втором этаже северо-восточную угловую комнату. Особую зону образовывали еще три помещения в этой части здания: передняя, детская и спальня. В обеих (левой и правой) его половинах находились симметрично расположенные кладовые. В каждой из комнат, исключая кладовые, стояла печь. Спальня в юго-западном и детская в юго-восточном углах имели пристроенные снаружи к боковым фасадам комнатки «нужников», еще один, внутренний, был выгорожен в сенях.
Сохранилось описание дома, выполненное при его продаже в казну в 1779 году. От времени, когда в нем жили, осталось немногое, но кое-что любопытное все же мелькает. Приведем в качестве примера описание зала, находившегося по центру второго этажа: «Зал з железными связми, со входу во оной на правой руке кафелная печь на чюгунных столбиках, под печью выслан пол чюгуном, ачаг для третья чаю кирпичной, два окна, в каждой по одной окончины, железныя затворы на заднее крыльцо, двое дверей створчетых, изнутря деревянные, [с] стеклами, снаружи железные, на крыльце решетка чюгунная, на выходе створчетые двери, обиты сукном зеленным, которое уже ветхо, с медным нутреным замком». Сукном или парусиной были обиты многие двери; чаще всего они были зелеными, но присутствовали и более «веселые» цвета (в описании второго этажа: «…в нужник двери обиты обоем порусинным голубаго, желтаго и белаго цвета»). Ткань использовалась не только для обивки дверей («…небольшее число во оном же покое под сводом обита обоем кругом порусинным с синими и желтыми травами»). В интерьере изобилие металла — кажется, всё, что можно из него сделать, именно из него и сделано. Особенно богаты им вспомогательные помещения: «…кладовая с сводами, в ней два окна глуховых, в одном изнутря затворы железныя, в другом, как изнутря, так и ис покою ж затворы железныя ж, пол выслан чюгуном, на пороге доска чюгунная, двери створчетыя, железныя, как изнутря, так и ис покою, с ну-треными железными замками и с крюком железным»[752].
Каменный дом соединялся переходом со стоявшим поблизости зданием, названным в описи «покоем о дву этажах». Переход шел от столовой, что подсказывает назначение «покоя». Функциональным его ядром была вынесенная из основного здания кухня, которую дополняли людские палаты, жилые комнаты (вероятно, для персонала), сени и нужники. В северо-западном углу постройки располагалась лестница на второй этаж, соединенная с переходом, ведшим к столовой палате.
Поразительная деталь: «покой» с кухней в нем находился, если верить чертежу, всего в сажени от стены доменной печи, угол господского дома — саженях от нее максимум в пяти. Можно, конечно, предположить, что кухню и дом поставили, когда домна была уже остановлена (что, впрочем, маловероятно). Но ведь ее не снесли — значит, не исключали, что она еще заработает. Жильцов богатого дома такое соседство, видимо, не смущало.
Любопытна деталь, свойственная окружению демидовских домов при Тульском и Невьянском заводах. На обоих, а также на заводе Нижнетагильском, существовали часовые башни — объекты, для той эпохи не принадлежавшие к широко распространенным. Хорошо известна, даже знаменита, только одна из связанных с Демидовыми таких башен — Невьянская, но существовали, внося важный штрих в облик демидовских поселений, и другие.
Вернемся к домам, которые строил и в которых жил Акинфий Демидов. Только нежелание дробить рассказ о тульских домах несколько отодвинуло представление невьянского дома, на протяжении многих лет главного места пребывания заводчика и его семьи.
Большую часть времени, проведенного на «старом» заводе, он прожил в находившемся внутри деревянной крепости деревянном доме. Эту постройку застал И.Г. Гмелин, посетивший завод в августе 1742 года. Рядом стоял другой дом, каменный, построенный, по словам автора записок, «в нынешнем году». (Это был первый из корпусов сформировавшегося позднее ансамбля.) Гмелин ругает здешних каменщиков. Они — «не из лучших: большинство воздвигнутых ими сводов некоторое время спустя имеют обыкновение обваливаться». Доказательство видит в факте наклона возведенной здесь каменной колокольни с часами (Невьянской башни)[753]. Что демидовские каменщики все же знали свое дело, говорит не только то, что башня до сих пор не обвалилась, но и следующее описание господского дома, относящееся к 1827 году. Его источник — донесение пермского гражданского губернатора, цитирующего записку, полученную от управляющего заводом.
«Дом господский построен тем же господином действительным статским советником Акинфом Демидовым в то же время как и башня[754], из кирпича, на сваях, люшках и каменном фундаменте, в коем никаких частей, достойных примечания и отличных вещей не имеется, кроме древней, в готическом виде, постройки, неправильной линией и во всех комнатах и подвалах потолки сводныя из того же кирпича сырчетого вида с карнизами, и как оные, так и стены в первых раскрашены разными красками в древнем вкусе и здание сие поныне в том же виде, как первоначально построено, и никаких признаков к разрушению не предвидится.
Начальная же постройка на какой предмет была произведена, канторе неизвестно, кроме как только судя по огромности онаго, величине и единообразии комнат, догадкою полагает, что господин Демидов не располагался ли иметь в них какое-либо мануфактурное тогдашняго времени заведение»[755].
Внешний вид комплекса каменной городской усадьбы и заводской конторы, возведенных в Невьянском заводе в 1740-х годах[756], сохранился на множестве рисунков и фотографий. Оформление главного, выходившего во двор, его фасада, судя по рисункам XIX века[757], было скромным — ничего, кроме немногочисленных пилястр и лестницы с двумя всходами. Несимметричное расположение оконных проемов напоминает о допетровской архитектуре. В сторону от центральной оси смещена и лестница, ведущая в комнаты второго «апартамента». Под ней вход в помещения служебного этажа. Рисунок не отразил детали, присутствующей в приведенном описании, — раскраски стен «разными красками в древнем вкусе», также имеющей корни в позднесредневековой архитектурной традиции. С левой стороны к зданию пристроена стоящая над открытой аркой небольшая трехъярусная башенка — еще одно свидетельство пристрастия заказчика к вертикальным доминантам в архитектурных комплексах[758].
Вспомним заодно еще об одном невьянском доме, доподлинно неизвестно, существовавшем ли, но любопытным связанной с ним апокрифической историей. Приведем это предание по «Пермской летописи» В. Шишонко, дополнив комментарием, принадлежащим Павлу Бажову.
Шишонко начинает рассказ с произведенного Татищевым оповещения властей о злоупотреблениях Демидова. «Высшия власти взглянули на донос очень серьезно. Сенатору князю Вяземскому Высочайше повелено было отправиться на Урал и произвести строгое следствие…
Для помещения князя в Невьянске был наскоро выстроен дом, великолепно отделан внутри и снаружи и снабжен мебелью из самых редких заграничных дерев. Жители, дивясь роскоши здания, — прозвали его "красными хоромами"…
Вероятно, князь чем-то не угодил Демидову, иначе последний не выкинул бы такого фарса: когда Вяземский и заводчик свиделись в Петербурге и первый, между прочим, похвалил невьянскую квартиру, Демидов выслушал это одобрение молча, но, вернувшись домой, написал своему управителю — предать огню "красные хоромы" со всем, что в них было. Приказ исполнен: здание немедленно сломано и бревна употреблены на обжог руды, мебель и уборы достались управителю, но показаны владельцу истребленными»[759].
Это предание Шишонко приводит со ссылкой на публикацию в «Пермских губернских ведомостях» 1880 года. Писатель Бажов, будучи знакомым с ним из того же источника, то ли несколько его подзабыл, то ли слышал его в другой, независимой версии. Во всяком случае, принадлежащий ему эмоционально яркий комментарий к этому эпизоду в деталях расходится с приведенным рассказом.
Эпизод с хоромами одноразового использования Бажов вспоминает, размышляя об умеренности первых Демидовых в «расходах на роскошь личного порядка». В отношении Никиты тут вроде бы и обсуждать нечего, но писатель считает возможным говорить о «скромности личной жизни» также и Акинфия.
«Единственным случаем неоправданного мотовства, — замечает он, — может служить разве приказ Демидова сжечь специально построенные и роскошно обставленные "Красные палаты", где во время ревизии жил князь Вяземский. Но это случай особого рода. Он, на мой взгляд, может быть кульминационным в основном и самом трудном конфликте Демидовых с родовым барством. Надо было сжечь, чтоб получить право публично сказать сенатору двусмысленную фразу: "Кто же после вашей светлости там жить у нас будет (станет)"».
Анекдот, конечно, хорош — симптоматично, что его не упустили сценаристы фильма «Демидовы». Что ни в одном из довольно многочисленных писем Акинфия (с их возведенной едва ли не в культ бережливостью и контролируемой разумом щедростью к нуждающемуся в ней) нет ничего, хотя бы отчасти подобное событие-жест напоминающее, — это не беда. Бажов так и говорит: «единственный случай». Потому и на право считаться кульминационным он, наверное, мог бы претендовать. Вот только мелочь, обращающая пафосное действие в полный пшик: такого события быть при Акинфии не могло. Сенатор А.А. Вяземский действительно приезжал на Урал, но значительно позже — в 1763 году.
Но операции с домом — его постройка/уничтожение — как высказывание, это действительно производит впечатление. Даже в том случае, если относится к пространству мифологизированной истории.
Думаем, что реальный Акинфий, окажись в подобной ситуации, так бы не поступил. Он по натуре был собирателем и строителем. Уничтожать «созижданное», самоутверждаясь в комплексах, связанных с адаптацией в новом социальном окружении, не в его стиле. Слишком сильной натурой он был, чтобы действовать, по сути, потакая малодушию. Такое поведение больше к лицу гордому и обидчивому Прокофию.
Остается только сожалеть, как мало мы знаем о четырех домах, которыми Акинфий владел в столицах. Несомненно, они отличались от дома при Невьянском заводе, даже, возможно, от тульского — отличались в сторону большей роскоши. Положение обязывало: живя в столице, Демидов не только посещал важных персон, но и принимал их у себя. Дома имели разную историю. Тот, что в Москве, на Балчуге, принадлежал, возможно, еще отцу. Он, как упоминалось, владел двором как раз в этом районе — в приходе церкви великомученика Георгия, что в Ендове. Несомненно, какие-то участки Акинфий прикупал в столицах и сам. Отнюдь не обязательно, что он приобретал сразу большие — постепенно разрастись мог и первоначально невзрачный клочок земли. Примером может служить расширение петербургского двора в приходе церкви Симеона Богоприимца и пророчицы Анны. У него имелся тут незастроенный участок, обозначенный в документах как «огород». Находясь в Петербурге по делам Комиссии о заводах, Акинфий в марте 1734 года всего за 35 рублей покупает у подьячего Ямской канцелярии Степана Андреева примыкающий к его огороду еще один небольшой (7 на 3,5 сажени) участок с избой[760]. Так, постепенно, зернышко к зернышку, складывалась городская усадьба, которая со временем получит каменный дом и необходимые службы. Естественно, что дворы, ставшие владением Демидовых после равнодушного к излишествам комиссара, тем более дома, построенные на них, были ближе к новым стандартам качества жизни.
Не станем перегружать повествование рассказом о других домах, принадлежавших Акинфию в городах европейской части России, на Урале и в Зауралье. Отметим лишь, что на общем фоне городской застройки некоторые из них, несомненно, выделялись. Показательна история с одним из них — двором в Нижнем Новгороде, находившимся на берегу Волги у Струговой пристани. Его застройка роскошью не отличалась: каменные палаты, деревянный «покой», амбар для «клажи железных припасов». Здесь производилась «железная продажа и складка… военным разным припасам струговым снастям и инструментам», которой распоряжался демидовский приказчик. В ходе второй ревизии, именно в феврале 1744 года, каменные палаты на нижегородском демидовском дворе были заняты постоем под переписную канцелярию. Уведомленный об этом приказчиком, Акинфий пожаловался императрице. Не соизмерившим с реальностью свои притязания ревизорам, а с ними и губернатору князю Даниле Друцкому после данного ею специального (!) именного (!) указа (от 2 июля 1744 года) пришлось оправдываться. Примечательно, как они объясняли выбор демидовского дома: в городе других подходящих для размещения канцелярии домов, по их утверждению, просто не было[761].
Быт Акинфия в той степени, в какой его можно восстановить по описям оставленного им имущества, не выходит за границы приличного человеку его положения и материального достатка. К сожалению, количество и цена единиц столовой посуды, ювелирных изделий немногое сообщают о его во многом закрытой для нас личности. Но тот же источник содержит сведения, которые все же сообщают нечто и о ней, причем немало. Остановимся на том, какой он рисует его библиотеку.
Библиотека как таковая не сохранилась (предположительно с ней связывают единственную книгу), ее состав известен по описям, не всегда позволяющим идентифицировать издание. Согласно им Акинфию на момент его смерти принадлежала 441 книга. Немало, но представители придворного круга имели нередко и больше: А.П. Волынский — свыше пятисот, А. X. Хрущев — свыше шестисот, А.Н. Остерман — без малого две с половиной тысячи томов.
Акинфию Никитичу принадлежали книги как печатные, так и рукописные, как светского, так и религиозного содержания, как русскоязычные, так и на иностранных языках[762]. Среди книг светской тематики встречаем сочинения исторические («Синопсис», труды В. Страттемана, Полидора Вергилия, Квинта Курция, Цезаря Барония) и политологические (С. Пуффендорф), рассказы о путешествиях, педагогическую, учебную, назидательную, развлекательную литературу, описания фейерверков, даже оперные либретто. Несколько книг отражают работу Петербургской академии наук. Таково «Руководство к познанию простых и сложных машин», написанное профессором академии Г.В. Крафтом. Акинфию принадлежало и роскошное издание «Палаты Санкт-Петербургской Императорской Академии наук, Библиотек и Кунсткамеры, которых представлены планы, фасады и профили…» (СПб., 1741). Этот альбом великолепных гравюр предваряло подготовленное И.Д. Шумахером предисловие под названием «Краткое изъяснение о состоянии Академии наук, также и библиотеки и кунсткамеры», явившееся первым очерком истории молодой Петербургской академии[763]. Имелись книги, посвященные горному делу и металлургии, в частности рукописные «О пробирной науке» и «Описание собранных покойным саксонским бергсоветником Генкелем рудных металлов и минералов». Можно предположить, что «Описание» являлось каталогом рудного кабинета Генкеля, приобретенного Акинфием и позднее переданного его наследниками Московскому университету.
В библиотеке заводчика присутствовали, и довольно в большом числе, книги на немецком языке, что позволило Е. П. Пироговой высказать осторожное предположение, что Акинфий мог им владеть[764]. Нам оно не кажется правдоподобным. Кроме книг, неизвестно ни одного даже косвенного факта, который можно было счесть говорящим в пользу этого предположения. Кроме того, если бы Акинфий знал немецкий язык, он бы и сына Прокофия заставил его выучить, между тем тот в одном из писем прямо заявлял, что немецким не владеет.
Если присутствие книг, касающихся науки и техники, в библиотеке промышленника представляется вполне органичным, несколько неожиданно наличие в ней большого числа книг религиозного содержания, в том числе богослужебной литературы. На полках его библиотеки стояли не только Библия, Апостол, Евангелия, но также Триодь постная и цветная, Минеи служебные, Шестоднев, Служебник, Требник большой, Псалтырь восследованная и другие книги. «Такое значительное количество богослужебной литературы, — пишет Е. П. Пирогова, — думается, не было связано с особой религиозностью Акинфия Демидова: возможно, эти книги покупались для одной из демидовских церквей». Когда бы так, туда после смерти Акинфия их бы и отдали, из раздела исключив. Зная о тесной связи Акинфия со старообрядчеством, помня о том, что его отец знал Библию наизусть, мы бы остереглись отказывать Акинфию в искренней, глубокой религиозности. Может быть, наличию соответствующих книг в его библиотеке и не следует искать иных объяснений, нежели то, которое приходит в голову первым.
Акинфий не только собиратель и владелец книг. Он их активный читатель, иногда заказчик новых их списков. Детали, позволяющие так его характеризовать, находим в письмах приказчикам. Заметим, что факты, которые будут приведены, прекрасно вписываются в наше представление о них — не просто грамотных людях, но в большинстве своем старообрядцах, с великим в этой среде уважением к слову.
Ограничимся примерами из писем 1741 года:
«При сем послана к тебе з Дмитрием Тимофеевым и з сыном твоим Дмитрием книга да белой бумаги стопа. И ты по получении отдай оную книгу списать и чтоб она списана была хорошим письмом. А во оной книге есть многие речи недописаны, и те надлежит исправить с примеру других речей. И что дано будет за списыванья, о том меня уведомить» (Григорию Сидорову, письмо от 30 июня).
«Которому вы писцу отдали книгу переписывать о прежних царех, и того писца писмо полуустав веема изрядно. Дай Бог, чтобы он тое книгу всю бы таким исправным писмом переписал» (в Нижнетагильскую заводскую контору, от 6 июля, приписка в конце).
«Письма из оной канторы и при том полфунта медной проволоки, и две изториальныя книги, старая и вновь написанная, чрез Осипа Перезолова сего августа 22 дня получены». Здесь же, в конце: «Перезолову за писмо оной книги денги здесь заплачены» (туда же, от 22 августа)[765].
Из трех коротких упоминаний можно извлечь богатую информацию.
Книга — историческая («изториальная»), «о прежних царях». (Внимание! Круг интересов.) Акинфий с ней уже ознакомился и организует ее переписывание, для чего пересылает книгу и купленную бумагу. Отношение к тексту типично древнерусское, предписано редактировать дефектные места по имеющимся образцам (так и возникали новые редакции). Заботится о внешнем виде списка (просит списать «хорошим письмом»), отмечает красивый шрифт («писмо полуустав веема изрядно»). Оказывается, в Нижнетагильском заводе может не быть хорошей бумаги, но в нем есть писцы, которые таким шрифтом владеют, причем настолько профессионально, что быстро переписывают целую книгу.
Изрядно! Но Акинфий не только организует переписывание книг. Он делится книгой с другими потенциальными читателями: «Книжку, данную от меня, ежели прочел, пришли ко мне. Акинфеи Демидов» (письмо Г. Сидорову от 18 января, приписка рукой Акинфия)[766].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.