Глава 19

Глава 19

Если бы кто-нибудь сказал мне, что я познакомлюсь с одним из главарей фашистской преступной камарильи Генрихом Гиммлером и даже буду с ним разговаривать, я попросту назвал бы его сумасшедшим. Всесильный рейхсфюрер СС, шеф германской полиции, всем палачам палач — и я!.. Такое представить себе немыслимо!

День 21 июля 1943 года начался как обычно: подъем, аппель. Блокфюрер Ауфмайер принял рапорт блокельтестера Пауля, дважды прошелся вдоль строя, пересчитывая узников, расписался в рапортичке и пошел на центральный аппельплац доложить рапортфюреру. Мы остались в строю, пока не закончится развод. Прошло время аппеля, а сирена почему-то не возвещала отбой. Мы терялись в догадках. Очевидно, произошло нечто необычное. Еще более насторожило всех то, что рапорты от блокфюрера в этот раз принимал сам начальник лагеря Рудольф Гесс, что уже само по себе было чем-то из ряда вон выходящим. Как мы узнали потом, приняв рапорты, Гесс выстроил на центральном аппельплаце всех блокфюреров и офицеров эсэсовской охраны и сообщил, что в лагерь прибывает сам рейхсфюрер Гиммлер. После этого он долго инструктировал своих подчиненных, как нужно подготовиться к встрече высокого гостя. Рейхсфюрер любил наблюдать лагерь в действии. Нужно, чтобы у рейхсфюрера осталось впечатление об Освенциме как об образцовом, показательном лагере. После этого Гесс дал указание отправить арбайтскоманды на работу, а всех остальных узников послать навести в лагере идеальный порядок и чистоту. Уборку следовало закончить до двенадцати дня: в тринадцать прибудет Гиммлер.

Вскоре прибежал запыхавшийся Ауфмайер. Он распорядился выделить на каждый шлафзал по сто узников, остальные будут убирать территорию.

Плюгавый Вацек дал команду штатным прибиральщикам выйти из строя. К ним добавили еще восемьдесят человек, и работа закипела. Руководили уборкой немецкие уголовные преступники: палки гуляли по нашим спинам без разбора и снисхождения. Мы трудились в поте лица, вылизывая, что называется, все углы.

Чистоту немцы любили. Рядом со штабелями тщательно уложенных и посыпанных хлоркой трупов можно было увидеть аккуратно подстриженные декоративные кустарники и газоны, роскошные клумбы, ровные, как теннисный корт, площадки и дорожки, усыпанные белым песком, многочисленные таблички, выкрашенные масляной краской, расписанные затейливыми шрифтами на разных языках. Не хватало только качелей и фонтанов. Если бы не крематории, не смрад, не ограждения из колючей проволоки, не вышки с пулеметами, не мрачные здания блоков и не узники, напоминавшие вышедшие из преисподней привидения, освенцимский лагерь мог бы сойти за фешенебельный санаторий.

Весть о том, что прибывает сам Гиммлер, распространилась молниеносно. Все понимали: добра ждать не приходится. Гиммлер в Освенциме бывал не раз и не два, и после каждого его визита комбинат смерти увеличивал обороты, росли и убыстрялись темпы уничтожения людей.

Шесть часов мы работали, не разгибая спин. Наконец в двенадцать дали команду всех узников выстроить перед блоками. В лагере воцарилась зловещая тишина. Даже часовые на вышках перестали вышагивать.

Гиммлер и его свита прибыли специальным поездом — паровоз и четыре бронированных вагона. Один вагон занимал Гиммлер, второй — его свита, а в двух остальных была охрана.

Гиммлера в этой поездке сопровождали: начальник полиции, он же начальник имперской службы безопасности (СД) обер-группенфюрер СС Эрнст Кальтенбруннер; начальник управления шпионажа и диверсионной службы, или, как он тогда назывался, начальник VI Главного управления имперской безопасности бриганденфюрер СС Вальтер Шелленберг; начальник главного административно-хозяйственного управления войск СС обер-группенфюрер СС Освальд Поль; начальник отдела IV Б-4 управления СС штандартенфюрер Адольф Эйхман; шеф эсэсовских диверсантов, или, как его тогда называли, начальник VI управления гауптштурмфюрер СС Отто Скорцени и другие высокопоставленные чиновники фашистской империи.

Первой из вагонов выскочила личная охрана Гиммлера и выстроилась вдоль железнодорожной платформы. Перед тем как Гиммлер ступил на территорию лагеря, охрана заняла все блоки, мастерские, дорожки, площадки. Вдоль всего маршрута стояли автоматчики.

К двум часам дня напряжение достигло апогея. Узники уже два часа стояли перед блоками по команде «смирно». Некоторые не выдерживали невыносимой жары и напряжения и падали. Таких немедленно уносили в туалетную.

Гиммлер решил пройтись по лагерю пешком; он любил этот лагерь, как никакой другой. Не отвечая на целые хоры «ахтунгов» и «хайлей», среднего роста кривоногий человек с лицом мелкого торговца, в белой эсэсовской форме неторопливо прошел через ворота лагеря. Рядом семенил запыхавшийся Гесс, которому трудно было носить в этот июльский зной свою двухсоткилограммовую тушу. Да и не привык он ходить пешком. За Гиммлером сплошной стеной шли генералы и офицеры из его свиты. Процессию замыкали десяток освенцимских эсэсовских офицеров и среди них начальник крематориев Молл, доктор Менгеле, начальник лагерного гестапо Богер, рапортфюрер Бумтрок и другие.

Гиммлер внимательно всматривался во все, что встречалось на пути.

— Только в Аушвитце я отдыхаю по-настоящему и чувствую себя спокойным[59], — сказал он Гессу в глубокой задумчивости.

— Да, у нас тут хорошо, спокойно, — ответил Гесс. У самых ворот, с правой стороны, как идти в лагерь, росла одна-единственная березка. Увидев ее, Гиммлер остановился, на его каменном непроницаемом лице прорезалось некое подобие улыбки.

— Подросла, красавица, — сказал он. — Смотрите, чтобы за нею был надлежащий уход.

— Я, герр рейхсфюрер, лично слежу за тем, как ухаживают за березкой, — поспешил заверить Гиммлера лагерфюрер, радуясь, что шеф сегодня в отличном расположении духа.

Гиммлер пожелал начать осмотр лагеря с карантинных блоков. Вся свита направилась ко 2-А блоку, который был крайним в верхнем левом углу лагеря.

Начальство еще не показалось, а наш блокфюрер стоял наготове. Раздалась команда «мютцен ап!» — две тысячи шапок ударились о бедра невольников, произведя громоподобный звук. Все замерли, боясь не то что шевельнуться, а даже перевести дыхание. Наконец где-то впереди, за углом соседнего четвертого блока, рявкнуло «ахтунг!» и вслед за тем появилась ослепительная свита.

Ауфмайер сдавленным от испуга голосом, в свою очередь, рявкнул: «Ахтунг»! — и, чеканя шаг, двинулся навстречу Гиммлеру, чтобы отдать рапорт. Едва он успел выбросить правую руку для нацистского приветствия, как Гиммлер нетерпеливым жестом оборвал рапорт и быстро подошел к выстроенным узникам. За ним поспешила вся свита. Издали замелькали высокие тульи с орлами и черепами на кокардах, светло-голубые мундиры генералов с ярко-красными лампасами на галифе и темно-зеленые — эсэсовцев рангом пониже. На солнце засверкали пуговицы, пряжки ремней, лакированные ремни и кобуры пистолетов.

Вот он в середине — один среди всех, словно белая ворона, в белых перчатках, поблескивает стеклами очков, почти до половины закрытых козырьком надвинутой на лоб фуражки. Генералы подобострастно заглядывают ему в лицо, за ними жмутся те, что званием пониже. Никого из них, конечно, не интересуют узники, а волнует только одно — настроение шефа.

Гиммлера я узнал сразу. Дело в том, что в гестаповской тюрьме Кракова в кабинете Крауса висело два портрета — Гитлера и Гиммлера. Во время допросов они все время были у меня перед глазами и навсегда врезались в память. Правда, на портрете Гиммлер выглядел моложе, и на носу у него были не очки, а пенсне.

Живого Гиммлера я наблюдал с острым любопытством. Скуластое, еще не старое, но уже обрюзгшее лицо, оттопыренные уши, крючковатый нос. Бросались в глаза отвислые розовые щеки, треугольные усики, узкий подбородок и глубоко посаженные колючие глазки-пуговки — маленькие черные зрачки в окружении зеленоватого болотца. Холеное непроницаемое лицо хранило следы чрезмерной косметики.

Пройдя вдоль первой шеренги, Гиммлер замедлил шаг и где-то посередине остановился. Лагерфюрер давал ему объяснения: какая категория узников содержится в этом блоке, откуда они прибывают. Гиммлер слушал молча и внешне совершенно равнодушно. Гесс, между прочим, сказал, что прежде продолжительность карантинного содержания узников составляла шесть месяцев, а теперь не более шести недель: это объясняется тем, что арбайтскоманды чаще нуждаются в пополнении вместо выбывших. Пожаловался, что и при этом администрация лагеря едва справляется, с трудом успевая пропускать узников через карантин даже при условии, что значительная часть прибывающих, как правило, подлежит «особой обработке». Под этим условным термином имелось в виду уничтожение. Преступные правители «третьего рейха» не любили называть вещи своими именами, а всегда прибегали к кодам, шифрам, символам, как, например: «Окончательное решение», «Особая обработка», «Кампания Рейнгардта» и прочее.

— Чем занимаются гефтлинги, находясь в карантине? — спросил Гиммлер.

— Их приучают к дисциплине, к порядку. Кроме того, мы прививаем им любовь к труду и вообще перевоспитываем. В этом отношении у наших кадров значительный опыт, — пояснил Гесс, улыбаясь. — Кроме того, во время карантина мы отсеиваем физически слабых, непригодных к интенсивному труду. Физически сильных вливаем в арбайтскоманды, а больных и немощных лечим. Селекцией занимается комиссия во главе с доктором Менгеле, а лечением — Молл. Карантинники получают половинную норму питания.

— Это правильно, — оживился Гиммлер. — А где Менгеле?

— Я здесь, господин рейхсфюрер! — отозвался один из идущих в хвосте свиты эсэсовцев и молодцевато подбежал к Гиммлеру.

О Менгеле я слышал очень много. Его боялись как огня. К моему удивлению, внешность этого «доктора» никак не вязалась с тем, что о нем рассказывали. В лагере он занимался «селекцией», попросту говоря — выбраковывал больных и немощных узников, как выбраковывают скот, и отсылал их в распоряжение Молла для «лечения», что означало уничтожение в газовых камерах и сожжение в крематориях. Менгеле проводил над живыми людьми свои изуверские опыты: стерилизовал женщин, девушек и даже девочек вплоть до младенцев женского пола, кастрировал мужчин и мальчиков, производил пересадку желез, спинного и черепного мозга, делал резекции здоровых желудков, трепанации черепов, вводил в кровь заразные бактерии и возбудителей эпидемий, испытывал на людях разные яды и новые, еще не проверенные препараты.

Зная от подпольщиков, чем занимался Менгеле, я ожидал увидеть чудовище, вампира. Он оказался высоким, стройным, еще молодым мужчиной с приятной внешностью. Перед ним бледнел даже щеголеватый Ауфмайер. Я не мог и подумать, что четыре месяца спустя мне предстоит ближе познакомиться с ним и во время очередной «селекции» он отправит меня «на лечение» к Моллу.

— Не кажется ли вам, — сказал Гиммлер, — что многие карантинные узники нуждаются в вашем пристальном внимании и лечении?

— Вполне с вами согласен, господин рейхсфюрер. Но лагерей много, контингент гефтлингов велик, а комиссия одна. У меня только три помощника: Клейн, Кениг и Тило. Мы и так работаем сверх пределов возможного.

— Здесь не обязательно быть врачом. Не умеете работать! Все четверо. Возьмите каждый себе в помощь по эсэсовскому офицеру и по писарю — вот уже четыре комиссии. В течение нескольких часов можно осмотреть десять тысяч узников. Вы меня поняли?

— Все понятно! — ответил Менгеле, не выказывая при этом никакого страха перед грозным рейхсфюрером. Более того, он смотрел на Гиммлера даже лукаво.

Гиммлер пошел дальше вдоль строя, туда, где на левом фланге стоял и я. В отличие от других узников на мне была новенькая, хорошо сшитая и подогнанная форма, а на ногах вместо деревянных гольцшугов кожаные ботинки. Это постарались Ганс и Антоныч. Как я уже говорил, внешний вид узника в немецких лагерях играл не последнюю роль. Именно поэтому Антоныч и Ганс позаботились о моем внешнем виде.

Через мгновение я почувствовал на себе колючий взгляд Гиммлера, а когда он заговорил, с первых же слов понял, что речь идет обо мне.

— Спросите этого русского, за что он попал в штрафники, — приказал Гиммлер офицеру, который стоял рядом и держал руку на расстегнутой кобуре пистолета.

По опыту я знал, что отрицать свою вину значило озлоблять фашистов, ставить под сомнение их право карать. Решаю играть роль наивного простачка, раскаявшегося в ошибках, совершенных по молодости и неопытности.

Тем временем переводчик повторил вопрос Гиммлера. Для меня было бы лучше делать вид, что я не понимаю по-немецки, тогда оставалось бы время для обдумывания ответов. Но, с другой стороны, знание языка могло вызвать и положительную реакцию.

— Благодарю вас, господин штурмбаннфюрер, не извольте утруждать себя, — сказал я переводчику и обратился к Гиммлеру:

— Господин рейхсфюрер, разрешите ответить на ваш вопрос?

Гиммлер удивленно шевельнул бровями:

— Ты меня знаешь?

— Вас знает вся Германия! — выпалил я.

— Гкм… — Гиммлеру не удалось сдержать улыбки. — А откуда ты знаешь немецкий?

— Изучал в лагерях.

— Похвально, похвально, — сказал Гиммлер, и его непроницаемое лицо несколько оживилось. — Ну а почему же ты попал в Освенцим?

— Бежал из Германии.

— Почему? Не захотел работать?

— Нет. Работал я хорошо, мастера были довольны моей работой, но меня плохо кормили, и я бежал, надеясь найти лучшее место.

По лагерным правилам начальству надлежало отвечать громко и четко.

Гиммлер и вся свита с любопытством слушали мои ответы, а наш блокфюрер Ауфмайер стоял бледный, как стена. Наверное, очень волновался, боясь, не сболтну ли я чего лишнего. Но я понимал, что попытка изобличить Ауфмайера закончится тем, что и меня, и всех свидетелей, а точнее две тысячи узников блока, Гиммлер прикажет расстрелять. Он не потерпит позора, который темным пятном упал бы на войска СС.

Эти мысли вихрем пронеслись в моей голове.

Справа от Гиммлера стоял генерал с отвратительным асимметричным лицом. Это был Кальтенбруннер. Рядом стоял Шелленберг. Слева от Гиммлера находился Рудольф Гесс, а возле него штандартенфюрер с лицом непорочной девы. К нему и обратился Гиммлер:

— Слышите, Эйхман, этот гефтлинг искал райский уголок и нашел его в Освенциме.

Свита дружно расхохоталась, а Эйхман с видом заговорщика почему-то подмигнул мне и сдержанно усмехнулся.

Гиммлер, дав волю смеху, снова вперил в меня взгляд своих колючих глаз.

— Ну и как, ты нашел то, что искал? Здесь лучше?

— Нет, но зато здесь порядок, — сказал я.

— Вот как! А в чем же заключается этот порядок?

— В высокой организованности, суровейшей дисциплине. Каждый гефтлинг знает свое место, никто не смеет нарушать приказов. Здесь подлинный немецкий порядок. Ну… и думать не нужно — начальство думает за тебя.

— Слышали, Гесс? Это комплименты в ваш адрес, — съехидничал Гиммлер. — Как видите, наши национал-социалистские идеи и немецкая система железной дисциплины и трудового воспитания дают свои плоды. Вообще я вижу, что на карантине у вас порядок. Гесс подобострастно поддакивал, члены свиты удовлетворенно кивали.

— Скорцени, вам не подойдет этот гефтлинг? — Гиммлер не то шутя, не то серьезно обратился к двухметровому верзиле в чине гауптштурмфюрера. У него было квадратное, сильно загорелое лицо, изуродованное шрамами.

Верзила презрительно сжал губы. Гиммлер не унимался:

— Имейте в виду, искренность — весьма ценная и редкая черта, которую мы еще не всегда умеем ценить.

— Согласен, но она полезна далеко не во всех случаях, — ответил Скорцени. Было странно видеть, как эсэсовец в звании капитана так уверенно и независимо держит себя в присутствии рейхсфюрера СС. Только со временем нам стало известно, что Скорцени имел особые полномочия Гитлера.

— Ты хотел бы быть на воле? — ни с того ни с сего спросил меня Гиммлер.

Свобода? Из рук Гиммлера? По горькому опыту других я уже знал, что гестаповцы и эсэсовцы даром никогда ничего не дают. Они даже могут выпустить меня, чтобы затем организовать пропагандистский балаган: отпетого, мол, преступника, большевистского фанатика перевоспитали национал-социалистские идеи, дисциплина и труд.

— Я хочу разделить судьбу своих соотечественников. Кроме того, до окончания войны мне все равно где работать на великую Германию, — отчеканил я.

Визит Гиммлера не закончился благополучно для нашего блока. Уже когда этот палач и его свита миновали наш строй, один из узников, очевидно впавший в полное отчаяние, закричал:

— Господин министр? Разрешите обратиться!..

Гиммлер остановился.

— Я попал сюда по ошибке и страдаю безвинно. Прошу вас, разберитесь…

Узник заплакал.

Переводчик разъяснил Гиммлеру его слова. Рейхсфюрер скривился, словно от зубной боли, и вдруг сердито заорал:

— Страдаешь? По ошибке? Свинья! Гестапо не ошибается! В Освенциме не страдают, а искупают свою вину перед рейхом! — И, разъяренный, пошел дальше.

Гесс и Ауфмайер поспешно записали номер узника.

После посещения нашего блока Гиммлер зашел в центральную канцелярию, затем отправился на склад награбленных вещей. После этого Гиммлер и его свита отправились в Биркенау посмотреть на работу крематориев. Два крематория осмотрели поверхностно, наспех, а в третьем задержались — туда прибыло «сырье», и Гиммлер заинтересовался циклом превращения людей в пепел. Он сделал замечание, что процесс удушения продолжается чересчур медленно, и посоветовал не жалеть циклона.

Как выяснилось, Гиммлер остался недоволен работой команды «Канада», плохим хранением имущества, отобранного у обреченных и уничтоженных узников. Он приказал построить новые склады и обеспечить сохранность всех без исключения вещей вплоть до детских колясок и очков. «Все это необходимо Германии», — сказал Гиммлер.

Гесс оправдывался тем, что железнодорожный транспорт не успевал вывозить все вещи, по этой причине и приходилось складывать их прямо на земле под открытым небом. Недоволен остался Гиммлер и темпами строительства новых крематориев.

Кроме того, он дал указание сосредоточить всех штрафников в одном блоке, чтобы они «не били баклуши» по всем баракам и чтобы в отношении их применяли самый суровый режим, как к зондербегандлунгам[60]. Гесс заверил, что указание будет выполнено, для этого в лагере и существует одиннадцатый блок[61].

Вечером Гесс в своем коттедже дал банкет в честь высоких гостей. Той же ночью Гиммлер отбыл в Берлин.

Мы оживленно обсуждали этот визит Гиммлера. К нам пришли даже из других блоков посмотреть на узника, который разговаривал с самим Гиммлером и остался жив.

— Ты молодчина, Малыш! — сказал Жора после ухода гостей. — Как я волновался за тебя! Наверное, ты в самом деле родился в рубашке.

Этим же вечером к нам пришел Антоныч. Он сказал, что визит Гиммлера не сулит ничего хорошего; репрессии, безусловно, усилятся. Удачу же Орленка нужно использовать. Теперь его не тронут ни Ауфмайер, ни Пауль. Антоныч посоветовал нам завтра поговорить с блоковым, не согласится ли тот за хорошую плату снять с меня мишени штрафника.

— Железо надо ковать, пока оно горячо, — сказал он. — Прозондируйте почву, намекните о сигаретах, поторгуйтесь, больше десяти пачек не предлагайте, предел — двадцать. И не особенно заискивайте, сейчас этот тип нам не так уж страшен! — напутствовал Антоныч.

На следующий день, несмотря на все наши уговоры, Вацек отправил дядю Ваню на работу в штрафную команду.

— Пацан — дело другое, — сказал Плюгавый. — А с остальными штрафниками церемониться нечего: скоро им всем труба!

Мы и сами чувствовали, что надвигается гроза. Забегая вперед, скажу, что 24 и 25 июля в лагере были проведены массовые «селекции», в результате которых несколько тысяч узников отправили в распоряжение Молла.

И вот в это утро, когда нам не удалось отстоять дядю Ваню, после отправки арбайтскоманд нас продолжали держать в строю. Через час появился Ауфмайер. По его приказу из блока принесли дубовый табурет, возле которого стоял Янкельшмок и еще три холуя с увесистыми дубинками в руках. Ауфмайер произнес речь. Из нее явствовало, что его настойчивая работа по перевоспитанию узников не пропала даром, что рейхсфюрер и лагерфюрер остались довольны порядком в блоке. Но нашелся один негодяй, который чуть не испортил всю обедню.

— Сейчас, — объявил блокфюрер, — этот клеветник получит сто палок.

Несчастного поляка, осмелившегося обратиться с жалобой к самому рейхсфюреру, вывели из строя и потащили к табурету. Он рыдал, судорожно, как астматик, хватая ртом воздух. Его опухшее от голода водянистое лицо побелело. Все понимали, что даже здоровый, сильный человек не может выдержать больше пятидесяти ударов, какие обычно раздавал Янкельшмок. Узнику предстояла мучительная смерть. На наших глазах совершалась еще одна дикая расправа, а сколько их было и сколько еще будет!

Как цепи во время обмолота, засвистели в воздухе дубинки. Минут пятнадцать тело обреченного корчилось и конвульсивно содрогалось. Когда счет перевалил за сорок, он был уже мертв. Но его продолжали бить до тех пор, пока Ауфмайер не досчитал до ста.

Убитого отнесли в туалетную, после чего Ауфмайер еще долго разглагольствовал о порядке, нарушать который не смеет никто. «Приказ есть приказ!» — сказал он в заключение.

Ауфмайер ушел, приказав «закалять гефтлингов спортом». Главные придурки отправились отдыхать. Жора, как ответственный за уборку, отобрал восемнадцать человек, и мы ушли в барак. Остальные остались на площадке на «тренировке» под руководством Янкелыпмока.

Уборку мы к полудню закончили, но не выходили из блока, создавая видимость работы. Вообще уборщиков придурки никогда не выгоняли ни на какие «занятия». Поэтому мы, восемнадцать подпольщиков, были в привилегированном положении по сравнению с остальными узниками. Только двое наших товарищей — Дядя Ваня и Гриша Шморгун — по-прежнему находились в штрафной команде. Для них мы оставляли хлеб и баланду, «организованные» Жорой.

Под вечер один из пиплей сообщил Жоре, что пан староста проснулся. Надо было попробовать уговорить его снять с меня мишени штрафника.

Когда мы с Жорой подошли к комнате блокового, оттуда доносились звуки губной гармошки. Значит, Пауль был в хорошем настроении. Жора постучал и скрылся за дверью. Через пять минут он позвал меня. Я вошел в комнату и почтительно остановился у порога, боясь прервать «вдохновенную» игру.

Блоковый в одних трусах лежал на кровати в окружении доброго десятка разноцветных шелковых подушек. В изголовье стоял пипль и усердно обмахивал Пауля огромным веером.

Пол комнаты был устлан дорогими коврами, стены тоже в коврах, а на одном из них, висевшем над кроватью, я увидел целую витрину порнографических цветных открыток. Чего только на них не было!

Разговор с паном старостой оказался удивительно коротким и ужасающе конкретным:

— Двести пачек сигарет — и аллес ин орднунг.

Мы ахнули. Двести пачек! В переводе на хлеб — две тысячи порций хлеба! Жора начал азартно торговаться.

— Ну ладно, я не какой-нибудь жмот, — блоковый пошел на уступки. — Сто пачек сразу или сто пятьдесят в рассрочку сроком на месяц. Все. А теперь проваливайте!

— Какой негодяй! — возмущался Жора, когда мы вернулись к своим нарам. — Такого шкуродера я бы сам повесил…