Глава 15

Глава 15

Июль был необычно жарким. Солнце жгло немилосердно — казалось, оно все время висит в зените — и ни единого облачка, ни капли дождя, ни малейшего дуновения! Не повеет ветерок прохладой, не шелохнется скрученная, безжизненно обвисшая, преждевременно пожухлая листва. Зной и зловонный запах мертвечины. Жарко пылает крематорий, и кажется, что все это жгучее пекло и зловоние, и все освенцимские ужасы исходят от него. Зрелище крематория мутило сознание. Привыкнуть к нему невозможно, и мне становилось понятным, почему в Освенциме многие узники сходили с ума. Душный, смрадный лагерь, битком набитый людьми и опутанный густой сетью проволоки, казался раскаленной гигантской духовкой, в которой должно задохнуться все живое. Таким мне запомнился Освенцим в те дни…

Я лежал, задыхаясь в душном шлафзале на нарах. Мой истощенный организм судорожно боролся за жизнь. А она не раз повисала на волоске. За нее, как я узнал впоследствии, боролись десятки узников. Одни доставали у «канадцев» лекарства, другие — продукты, третьи — сигареты для писаря Вацека и штубового Зингера… Регулярно приходил Ганс и изредка Антоныч. Жора кормил меня, поил, оберегал, подбадривал. «Дорогие мои, родные! — думал я. — Чем отплачу вам за всю доброту, за вашу братскую заботу, за то, что, рискуя жизнью, спасаете меня?»

Когда миновал кризис, у меня появился аппетит, я начал есть и много спать.

Писарь и штубовый пунктуально придерживались договоренности с Гансом и Антонычем и «не замечали» меня. Их примеру следовали и другие проминенты. Я постепенно становился на ноги. Снова появилось неодолимое желание пережить Освенцим, дойти до победы, быть свидетелем и участником разгрома фашизма. Теперь я уже ничего не боялся, ведь рядом были такие люди, как дядя Ваня, Антоныч, Ганс, Жора. Воистину только во времена суровых испытаний можно безошибочно определить, что стоит настоящий человек, настоящая дружба!

Взять Антоныча. Внешне замкнутый, немногословный, суровый. Никогда я не видел улыбки на его лице. Но это был человек необычайной душевной доброты, а главное — удивительно находчивый, смелый и решительный. В любой ситуации он готов был прийти на помощь. Любое дело, каким бы опасным оно ни было, он доводил до конца, не страшился риска, причем риск он брал на себя и не старался переложить его на плечи другому. Однажды я сказал ему об этом. «Да брось ты… — отмахнулся Антоныч, — больше всех рискует трус, а мы не должны быть трусами». «Смелого пуля боится, смелого штык не берет», — было его любимой пословицей и, вероятно, девизом.

А коммунист ленинской закалки, бывший комиссар полка дядя Ваня был страстным агитатором, неутомимым пропагандистом. Прекрасный лектор, дядя Ваня проводил политическую работу среди людей всюду, куда забрасывала его судьба. Он был бесстрашный и в то же время осторожный, рассудительный. Ни на минуту не сомневался он в нашей победе, верил в неминуемый разгром гитлеризма и вселял эту веру в других.

А взять Ганса! Долгие годы заключения и самые изощренные пытки и муки не очерствили его сердца, не пошатнули его убеждений. Он в лагере был добрым, я бы сказал — трогательно ласковым ко всем друзьям и пациентам, оставаясь неизменно спокойным и уверенным в любой ситуации. Он был настоящим интернационалистом, настоящим тельмановцем-антифашистом.

Животворным вихрем ворвался Жора в мою жизнь, подхватил, покорил и повел за собой. Жора никогда не грустил, не падал духом и этим во многом напоминал Стася Бжозовского. Дружба с ним широко раскрыла мою душу навстречу людям и всему хорошему, что есть в них. Пример Жоры научил меня, что нужно жить не для себя, а для людей, тогда и твоя жизнь будет стоящей. Времени у нас с Жорой было достаточно, и мы разговаривали часами.

Передо мной раскрылась трагическая история целой семьи.

Во время похода пилсудчиков на Украину в 1920 году один из польских жолнеров, Адам Тшембицкий, добровольно перешел на сторону Красной Армии. Польский рабочий не хотел воевать против братьев по классу — украинских и русских тружеников. В 1922 году судьба забросила его в Одессу, где он познакомился с девятнадцатилетней красавицей Оксаной Чередниченко, дочерью портового грузчика. Отец Оксаны, кичившийся тем, что в гражданскую войну воевал в дивизии самого Котовского, и слышать не хотел, чтобы его единственная дочь вышла замуж за тридцатисемилетнего скитальца без роду и племени. Но у Оксаны был характер отца. Наперекор ему она ушла к Адаму и стала его женой. Через год у них родился сын, которого назвали Георгием. Оскорбленный непослушанием дочери и стремясь заглушить нанесенную ему обиду, старик начал все чаще и чаще прикладываться к чарке. Вскоре он погиб — в пьяном виде угодил на работе под контейнер.

Тяжело пережив смерть отца, Оксана еще больше приросла сердцем к своему Адаму, и оба не могли нарадоваться на сына. Жили они в тихом одесском переулке. В их доме был собран целый интернационал: украинцы, русские, турки, поляки, ассирийцы, болгары, евреи, армяне. Маленький Жора целыми днями играл с их детьми и был всеобщим любимцем. Уже в пять лет мальчуган проявил незаурядные способности к языкам, а в пятнадцать свободно разговаривал на русском, украинском, польском, болгарском, армянском и еврейском. Ему предсказывали большое будущее.

Когда он был маленьким, чтобы не оставлять его дома без присмотра, мать не раз брала мальчика с собой на работу. А работала она официанткой в ресторане. Там играл оркестр, выступали певцы. Жора полюбил музыку, пение. Через несколько лет, обладая удивительно красивым голосом и природными способностями полиглота, он уже хорошо исполнял песни на многих языках.

Началась война. И уже в июле 1941 года солдат Георгий Трембицкий (так была записана его фамилия в паспорте) защищал Одессу. В ночь с 15 на 16 октября последние корабли с ранеными на борту взяли курс на Крым. В море их разбомбили немецкие самолеты. Корабль тонул вместе с ранеными. Жора отлично плавал и мог часами держаться на воде. Его подобрал румынский катер и доставил в лагерь военнопленных. Георгий взялся изучать румынский язык и через месяц уже мог довольно прилично разговаривать с румынами, а еще месяц спустя его назначили лагерным переводчиком.

— Честно говоря, — рассказывал Жора, — жил я там неплохо. Мне даже предлагали надеть мундир солдата румынской армии и занять должность переводчика при одной из румынских воинских частей. Передо мной открывалась карьера и сытая жизнь предателя Родины… Но разве мог я стать изменником?

Через некоторое время переводчик румынского коменданта лагеря военнопленных, запасшись соответствующей справкой, бежал и пробрался в родной город.

Холодная и голодная зима 1941/42-го в Одессе запомнилась Жоре навсегда. Дома он не застал матери. В квартире хозяйничали румынские солдаты, которые изрубили и сожгли всю их мебель. На пол они навалили сена и валялись в нем, как медведи в берлоге. На Жорин вопрос, где его мать, румыны ответили, что до них здесь побывали немцы, а где пройдут немцы, там румынам, мол, делать уже нечего.

Город стал настороженным, чужим. Жора решил во что бы то ни стало разыскать мать. Но сперва нужно было где-нибудь устроиться, найти знакомых. Неожиданно на улице он встретил бывшего соседа по квартире — армянина Арташеса. Старик был в грязных лохмотьях, невероятно истощен и измучен. До войны он работал сторожем в рыболовецкой артели и не раз, бывало, угощал Жору вкусной рыбой. Сейчас Арташес расплакался и несколько минут не мог связать двух слов.

Жора спросил о матери.

— Ты разве не знаешь? — удивился Арташес. — Только как это тебе сказать? — Он угрюмо надвинул шапку на глаза. Наступила пауза, долгая, мучительная. Жора схватил старика за руки.

— Нет ее! — глухо выдавил Арташес. — Фашисты хватали всех подряд… Забрали и ее вместе с евреями… Я спасся… Я спасся случайно, спрятавшись в кочегарке…

У Жоры потемнело в глазах, черным стал весь свет и собственная жизнь показалась ничтожной, бессмысленной и никому ненужной. Не помнил, как расстался со стариком-армянином. Потом никак не мог понять, как и почему очутился возле домика своего школьного товарища Гриши Воробьева.

Гриша не ожидал встречи и явно растерялся. Но все же пригласил Жору в дом. Там его встретила низенькая полная женщина.

— Кого это ты, сын, ведешь на ночь глядя? — раздраженно спросила она.

— Да это же Георгий, учился со мной…

— Никого не знаю и знать не желаю. Не такое нынче время, чтобы гостей водить…

В доме пахло борщом и печеным.

Не говоря ни слова, Жора повернулся и ушел. Потом сожалел о своем поступке: люди могли подумать, что он выдаст их немцам. И как же он был поражен, когда после очередной облавы группу одесситов, в которой находился и Жора, конвоировали на вокзал полицаи, среди которых он узнал отца и сына Воробьевых!

В заколоченных вагонах, как скот, привезли их в Германию. Там Жора попал на угольную шахту в Лотарингии. Работал вместе с французскими военнопленными, за несколько месяцев изучил их язык. Стал членом подпольной организации, помогал устраивать побеги советских и французских военнопленных. Когда гестапо напало на их след, бежал в начале лета 1943 года. Безупречное знание немецкого помогло ему добраться до Бреслау. Но невдалеке от этого города его все же схватили и отправили в обычный ост-лагерь, узники которого работали на цементном заводе где-то поблизости Свентаховиц.

26 июля Жора бежал из этого лагеря, но сутки спустя его поймали и отправили в тюрьму города Бреслау, откуда переправили в Освенцим на «пожизненное перевоспитание».

В тюрьмах и лагерях Жора встречал людей различных национальностей. Это давало ему возможность удовлетворить свою ненасытную страсть к изучению языков, запоминать их песни.

Ни в Освенциме, ни после у меня не было повода разочаровываться в Жоре. Удивительным, необычным человеком был Георгий Трембицкий. При всей своей доброте и деликатности, при всей своей романтичности он мгновенно преображался и, где нужно, становился твёрдым, принципиальным, непримиримым. А ведь ему было всего двадцать лет!

— Слишком много горя вокруг нас, — говорил Жора, — а мы все еще какие-то робкие, нерешительные и живем единственным желанием вырваться на волю, другими словами — думаем только о себе. А ведь есть и более благородная цель: сплотить этих несчастных, повести их в бой.