Глава 2

Глава 2

Я очнулся на прохладном цементном полу камеры. Адская боль. Пальцы распухли и горят огнем. Голова налита свинцом, в ней кружатся и отвратительно визжат какие-то ржавые шестеренки… В горле клокочут горячие клубки.

Ночь была наполнена сплошным ужасающим кошмаром. С утра снова на допрос. Мной овладело тупое отчаяние. Решил, если начнут пытать, брошусь на Крауса, вцеплюсь ему в горло зубами и этим ускорю развязку. Но гестаповцы крепко держали за руки, а мой палач с упорством маньяка повторял один и тот же вопрос: «Кто и с какой целью послал тебя на объект?»

Допрос длился, вероятно, около часа, а казалось, что прошла вечность. Краус выломал мне оба мизинца, нанес глубокие раны на кисти, выжег зажигалкой кожу на правой руке…

И снова страшная ночь. Тупое равнодушие ко всему чередуется с непреодолимой жаждой жизни. И снова отчаяние, желание покончить с собой.

Так продолжалось три дня. Не раз казалось, что я уже умираю. Но когда возвращалась жизнь, передо мной одна за другой проплывали до боли знакомые и милые сердцу картины детства. Я бегал по оврагам и перелескам, начинавшимся сразу за родной Селезневкой, играл со сверстниками в густых зарослях орешника, носился по лугу, покрытому пестрым ковром цветов. Перед глазами стояла росшая вблизи нашей хатки трогательно нежная белоствольная береза, пышная сирень клубилась в саду. В ушах звенела чарующая музыка тихого предвечерья. А может, и не было всего этого? Может, я все свои семнадцать лет мытарствую по тюрьмам и лагерям, меня беспрерывно убивают и никак не могут убить…

Было уже за полночь, когда за мной пришли. Пожилой толстый гестаповец с усиками под Гитлера одной рукой выволок меня в коридор. Его напарник, рослый, худощавый, привычным движением надел наручники.

Я уже хорошо знал этот длиннющий коридор и мог бы легко найти свою камеру под номером 292. В тюрьме запоминается каждая дверь, каждая царапина на стене, каждая зарешеченная лампочка под потолком.

Мы опустились в подвал. На дверях тускло поблескивали большие металлические пломбы. Один из отсеков был открытым, и я увидел вдоль стен массивные стеллажи, а на полках — ряды бесчисленных, аккуратно расставленных желтых папок. Над низкими столами сутулились конторщики в гестаповской форме, один, сидевший ближе к двери, щелкал на счетах.

Бухгалтеры подземелья трудились и ночью, у них, как видно, работы хватало.

Любопытство, с которым я разглядывал подземный мир тюрьмы, вероятно, можно было объяснить долгим одиночеством и еще молодостью. На какое-то время я даже позабыл, куда меня ведут. Но вот мы подошли к массивным металлическим дверям. Один из надзирателей нажал кнопку. Двери распахнулись. Я зажмурился от яркого электрического света. В нос ударил тошнотворный запах патоки и порохового дыма. Его не могли рассеять даже монотонно жужжащие вентиляторы, которые нагнетали в подвал свежий воздух. Позже я понял, что это запах человеческой крови.

Привыкнув к свету, я осмотрелся. Помещение было просторным, с высоким сводчатым потолком и бетонными стенами, окрашенными в серый цвет. Слева от входа поблескивала стеклом просторная кабина, напоминающая заводскую диспетчерскую. В ней за столом перед телефонным аппаратом сидел лысый толстяк с маленькими сонными глазами удава. То и дело звонил телефон. Толстяк слушал, затем невозмутимо бросал несколько слов и делал в книге какие-то пометки.

Посреди зала стоял продолговатый стол, похожий на прилавок закройщика в пошивочной мастерской. За столом спиной ко мне тоже сидел гестаповец, а перед ним в станке для наводки лежал карабин. Вспомнилось, как незадолго до войны я посещал в школе стрелковый кружок, военрук учил нас целиться из винтовки, зажатой в таком же станке.

Карабин был нацелен в массивный квадратный Щит, похожий на большой шкаф. Вся его поверхность, как мишень, была изрешечена пулями и покрыта ржавыми пятнами. Этот щит служил изоляционной подушкой, в которую ложились пули. Мне вдруг не хватило воздуха, и я чуть не упал. Но кто-то крепко сдавил мне плечо, и я удержался на ногах.

Справа, на уровне поднятой руки в стене торчали металлические крюки, как в мясной лавке. Их было десятка два, на самых последних висели какие-то лохмотья. И вдруг я отчетливо увидел, что это три трупа со скрученными сзади руками в наручниках. Пронзенные за подбородки крюками, они как бы припали к стене и, казалось, прислушивались к безмолвию подземелья…

Сердце замерло. Я хотел бы проснуться, убедиться, что болен, что это бред, обморок, тяжелый и долгий… Но дикий кошмар все продолжался. В нем было много подробностей. И я их запомнил. Об этом трудно рассказать.

Разум человеческий подчас не в силах верить тому, что было.

Но это не шок. Я не потерял рассудка.

Почему-то подумалось, что у того, лысого, и у того, с карабином, есть матери. Знали ли они, что делают здесь их сыновья?

Не в силах оторвать взгляд от стальных крючьев, убеждал себя в том, что меня не повесят, а расстреляют, непременно расстреляют… Я ждал расстрела, как ждут счастья… Скорее, скорее!

Из мучительного этого состояния меня вывел голос Крауса. Я не сомневался, что он самолично доведет дело до конца и «закроет» его, это дело, которое затем поступит к ночным бухгалтерам.

— Через пятнадцать минут тебя расстреляют. Перед этим увидишь казнь поляков партизан. Возможно, это заставит тебя взяться за ум и ответить: кто же тебя послал на «объект икс»? Ответишь — я сохраню тебе жизнь.

Вскоре отворились двери, на пороге появился сгорбленный человек с мертвенно бледным лицом. Его ввели под руки два надзирателя.

Держался он спокойно. В больших, чуть раскосых карих глазах не было ни страха, ни удивления. Он только на мгновение взглянул на меня. И мне навечно запомнилась его крупная голова, высокий лоб, волевые складки в углах губ.

Конвоиры поставили заключенного к щиту. Лысый что-то отметил в бухгалтерской книге и щелкнул двумя пальцами. Гестаповец, сидевший за продолговатым столом, чуть подался вперед, прижал карабин к плечу и стал целиться. Делал он это не спеша, степенно и обстоятельно. Если можно было бы абстрагироваться от всего, что происходило, то его, припавшего глазом к прицелу карабина, в пору было принять за обычного лаборанта, наблюдавшего в микроскоп.

Вдруг узник резко повернулся к своему палачу и воскликнул:

— Нех жие Польска! Смерть фашизму!

Гестаповец какое-то мгновение помедлил, потом нажал на спуск. Коротко и гулко прогремел выстрел.

Краус снова подошел ко мне и начал что-то кричать. Но я не слышал ни одного слова. Опять отворилась дверь, и в подземелье, топая коваными сапогами, вошла группа гестаповцев. Они быстро разобрались в две шеренги. На пороге показался заключенный в измятом сером костюме. Лицо его было бледно и измучено, льняные всклокоченные волосы обрамляли лоб. Он шел неторопливо, высокий и гордый. На его устах замерла презрительная усмешка. За ним, прихрамывая, семенил хилый человек. Он пугливо озирался по сторонам и дергался всем телом, словно его била лихорадка. Третий был молод, статен и, наверное, когда-то красив собою. Атлетически сложенный, он, видимо, отличался необыкновенной силой, и надзиратели, не полагаясь на сталь наручников, дополнительно оплели его жгутами колючей проволоки.

— Матка бозка, — заговорил он громко, гневно и грозно, — да у вас здесь, господа палачи, человекобойня! Запомните, паскуды! Ваши дети, внуки и правнуки проклянут вас за изуверства, которые позором падут на Германию!

Он говорил уверенно, без малейшего признака истерии; его басовитый голос заполнил подвал.

Его первого подвели к лысому диспетчеру, тот пристально всмотрелся в заключенного, как бы желая удостовериться, что ошибки не произошло, после чего сделал пометку в своем журнале и кивнул надзирателям. Те молниеносно схватили поляка под руки и подтащили к стене с крюками. Там они приподняли свою жертву и отскочили в сторону. Обреченный забился на крюке в страшных конвульсиях, раздавалось жуткое хрипение. Затем все стихло.

Снова я потерял ощущение реальности. Вернул меня к ней скрипучий голос Крауса:

— У тебя было время подумать. Молчишь? Взять его! — Двое гестаповцев потащили меня к изрешеченному пулями щиту.

— Считаю до трех, — цедит сквозь зубы Краус. — Не признаешься — дам команду «огонь».

Я резко повернулся. Стрелок невозмутимо целится мне в голову.

Краус считает по-немецки:

— Айне…

Из тумана ко мне приближается скорбное лицо матери, и я в отчаянии шепчу ей: «Мама… Я очень, очень болен…»

— Драй! — громко произнес Краус.

«Постой-ка, — пытаюсь я осознать то, что сейчас происходит. — При чем тут Краус? И что означает это «драй»?..»

Черный зрачок карабина смотрит мне прямо в глаза.

— Файер!

Ослепительный сноп пламени. Я куда-то проваливаюсь и в последнюю секунду замечаю, что узники, висевшие на крючьях, почему-то вместе со сводчатым потолком подпрыгивают вверх.

Не все расстрелянные умирают сразу. Я снова слышу короткие, глухие выстрелы, хрипение и ненавистный голос. Потом ощущаю, как меня берут за ноги и куда-то волокут. Голова бьется о ступеньки, но я совсем не чувствую боли.