Холера («чума»)

Холера («чума»)

Сентябрь 1830 года оказался волнительным не только в связи с поступлением Лермонтова в университет. «Чума» добралась и до Москвы. Сушкова пишет: «В конце сентября холера еще более свирепствовала в Москве; тут окончательно ее приняли за чуму или общее отравление; страх овладел всеми; балы, увеселения прекратились, половина города была в трауре, лица вытянулись, все были в ожидании горя или смерти, Лермонтов от этой тревоги вовсе не похорошел.

Отец мой, — продолжает Екатерина Александровна, — прискакал за мною, чтобы увезти меня из зачумленного города в Петербург. Более всего мне было грустно расставаться с Сашенькой…

Не успела я зайти к Елизавете Алексеевне Арсеньевой, что было поводом к следующим стихам:

Свершилось! Полно ожидать

Последней встречи и прощанья!

Разлуки час и час страданья

Придут — зачем их отклонять!

Ах, я не знал, когда глядел

На чудные глаза прекрасной,

Что час прощанья, час ужасный

Ко мне внезапно подлетел.

Свершилось! Голосом бесценным

Мне больше сердца не питать,

Запрусь в углу уединенном

И буду плакать… вспоминать!»

Екатерина Сушкова уехала в Петербург. Лермонтов с бабушкой остались в Москве, оцепленной военными кордонами, в связи с распространившейся в городе эпидемией холеры.

Болезнь шла «капризными скачками» — то останавливаясь, то внезапно «разыгрываясь» на новом месте. Казалось поначалу, что она обойдет Москву стороной. Помещики из соседних деревень спешили в столицу в поисках убежища или, может быть, надеясь оказаться поближе к квалифицированной медицинской помощи. И тут внезапно разнеслась страшная весть: холера — в Москве! Утром студент политического отделения почувствовал себя на лекции дурно — и на другой день он умер. Заболели и другие. Университет закрыли. Студенты всех отделений собрались на большом университетском дворе. Казеннокоштных отделили карантинными мерами, осудив на безотлучное пребывание в казенном здании; своекоштные отправились по домам. Вернулся к бабушке и Лермонтов. По городу ходили мрачные слухи. Холера проявлялась так жестоко, люди умирали так быстро и таком количестве, что многие называли ее «чумой». В холерное время Москва приняла необычный вид. «Эти печальные месяцы имели что-то торжественное. Явилась публичность жизни, неизвестная в обыкновенное время»… А. И. Герцен описывает Москву так: «Экипажей было меньше, мрачные толпы народа стояли на перекрестках и толковали об отравителях. Кареты, возившие больных, двигались шагом, сопровождаемые полицейскими. Бюллетени о болезни печатались два раза в день. Город был оцеплен, как военное время, и солдаты пристрелили какого-то бедного дьячка, пробиравшегося через реку. Все это сильно занимало умы. Страх перед болезнью отнял страх перед властями, жители роптали, а тут — весть за вестью, что тот-то занемог, что такой-то умер…

Митрополит устроил общее молебствие. В один день и в одно время священники с хоругвями обходили свои приходы; испуганные жители выходили из домов и бросались на колени во время шествия, прося со слезами отпущения грехов. Самые священники были серьезны и тронуты…

Москва, по-видимому сонная и вялая, занимающаяся сплетнями и богомольем, свадьбами и ничем, просыпается всякий раз, когда надобно, и становится в уровень с обстоятельствами, когда над Русью гремит гроза…

Князь Д. В. Голицын, тогдашний генерал-губернатор, человек слабый, но благородный, образованный и очень уважаемый, увлек московское общество, и как-то все уладилось по-домашнему, то есть без особенного вмешательства правительства. Составился комитет из почетных жителей — богатых помещиков и купцов. Каждый член взял себе одну из частей Москвы. В несколько дней было открыто двадцать больниц; они не стоили правительству ни копейки, — все было сделано на пожертвованные деньги… Университет не отстал. Весь медицинский факультет, студенты и лекаря en masse привели себя в распоряжение холерного комитета… Три или четыре месяца эта чудная молодежь прожила в больницах… и все это — без всякого вознаграждения, и притом в то время, когда так преувеличенно боялись заразы».

Во время эпидемии Лермонтов пишет стихотворение «Чума», имеющее подзаголовок «Отрывок». «Отрывок» — это своеобразный жанр, который позволяет без вступительных объяснений сразу ввести читателя в ход событий. Первая строфа названа 79-й — это должно, по мысли автора, подчеркнуть, что перед нами действительно отрывок некоего большого произведения. Сюжет (история романтической дружбы двух людей на фоне всеобщего отчаяния и их «разлука смертью») носит, вопреки названию, вполне законченный характер. В какой-то мере можно увидеть здесь влияние поэмы Пушкина «Братья-разбойники» (пылкий юноша, умирающий на глазах старшего друга). В автографе после 48-го стиха следовала одна зачеркнутая строфа, где описана смерть и второго героя.

ЧУМА

(Отрывок)

79.

Два человека в этот страшный год,

Когда всех занимала смерть одна,

Хранили чувство дружбы. Жизнь их, род

Незнания хранила тишина.

Толпами гиб отчаянный народ,

Вкруг них валялись трупы — и страна

Веселья — стала гроб — ив эти дни

Без страха обнималися они!..

83.

И час пробил! Его нежнейший друг

Стал медленно слабеть. Хоть говорить

Не мог уж юноша, его недуг

Не отнимал еще надежду жить;

Казалось, судрожным движеньем рук

Старался он кончину удалить.

Но вот утих… взор ясный поднял он,

Закрыл — хотя б один последний стон!

(Зачеркнутая строфа)

Когда ж потом в себя пришел живой

И увидал, что унесен мертвец,

Он завернулся в плащ широкий свой,

Чтоб ожидать бестрепетно конец.

И стал в глазах двоиться луч дневной,

Глава отяжелела как свинец,

И душу рок от тела оторвал —

И будто сноп на землю он упал!

Интересно, что в этом произведении раскрывается еще одна чрезвычайно важная для Лермонтова тема — тема дружбы.

Мрачный, нелюдимый, «приставучий», язвительный, ядовитый Лермонтов, которого, по общему воспоминанию, «не любили» товарищи ни в Пансионе, ни в университете, жаждал дружбы.

Одиночество Лермонтова нередко объясняют его неумением завязывать дружеские отношения, его эгоцентризмом и эгоизмом. Но это не вполне так: Лермонтов желал дружеских связей с людьми и огорчался, встречая непонимание.

В стихотворении «К Д***ву» (1829), обращенном к однокашнику по Московскому университетскому Благородному пансиону Дмитрию Дурнову, Лермонтов говорит:

Я пробегал страны России,

Как бедный странник меж людей;

Везде шипят коварства змии;

Я думал: в свете нет друзей!

Нет дружбы нежно-постоянной,

И бескорыстной, и простой;

Но ты явился, гость незваный,

И вновь мне возвратил покой!

С тобою чувствами сливаюсь,

В речах веселых счастье пью;

Но дев коварных не терплю, —

И больше им не доверяюсь!..

Несмотря на полушутливый тон стихотворения, в нем содержится своего рода «манифест дружбы». Своеобразный «культ» дружеских чувств проходит через все творчество Лермонтова.

В годы учебы в пансионе Лермонтов столкнулся с первым непониманием своей дружеской расположенности. Человек, которому он слишком поспешно отдал «жар души», ответил полным непониманием. Поэт описывает эту драму в нескольких стихотворениях, посвященных однокашнику Михаилу Сабурову (так называемый «Сабуровский цикл»).

Михаил Сабуров, брат прекрасной Софьи Сабуровой, окончил Пансион в 1831 году и некоторое время учился вместе с поэтом в Школе юнкеров. В «Сабуровский цикл» входят стихотворения «Посвящение N.N.» с позднейшей припиской «При случае ссоры с Сабуровым», «Пир» с припиской «К Сабурову («Как он не понимал моего пылкого сердца?», «К N.N.» с припиской «К Сабурову — наша дружба смешана с столькими разрывами и сплетнями — что воспоминания об ней совсем не веселы. Этот человек имеет женский характер. — Я сам не знаю, отчего так дорожил им)» и предположительно к «N.N.***» и «В день рождения N.N.».

Вот, друг, плоды моей небрежной музы!

Оттенок чувств тебе несу я в дар.

Хоть ты презрел священной дружбы узы,

Хоть ты души моей отринул жар…

Я знаю все: ты ветрен, безрассуден,

И ложный друг уж в сеть тебя завлек;

Но вспоминай, что путь ко счастью труден

От той страны, где царствует порок!..

Готов на все для твоего спасенья!

Я так клялся и к гибели летел;

Но ты молчал и, полный подозренья,

Словам моим поверить не хотел…

Но час придет, своим печальным взором

Ты все прочтешь в немой душе моей;

Тогда — беги, не трать пустых речей, —

Ты осужден последним приговором!..

Интересны интонации этого стихотворения: здесь появляются тема ложных друзей, в число которых спешит занести себя и адресат стихотворения, желание Лермонтова помочь, спасти, оградить от беды и, наконец, звучит предостережение: вероломные друзья будут осуждены «последним приговором», их ожидает Страшный Суд, Вечный Судия, если не на этом свете, так на том.

Все эти темы практически без изменения перейдут в самое знаменитое стихотворение Лермонтова — «Смерть Поэта». И там будут ложные друзья, увлекающие героя на гибельный путь, сталкивающие его в пропасть. И там будет бессильное желание Лермонтова помочь, спасти… при полном понимании, что спасти нельзя, что гибель уже свершилась. И наконец, почти без изменения перейдет в «Смерть Поэта» предостережение о «последнем приговоре».

«Гибель» Сабурова ужасна для Лермонтова тем, что адресат стихотворения, тот, кого поэт считает своим другом, переходит на сторону «ложных друзей», становится в стан тех, кто будет осужден. Поэт и толпа. Один и все.

Кто защитит «одного», кто станет рядом с поэтом? Друг. Но если друг предал? Тогда — никто…

Лет двадцать тому назад по Невскому проспекту ездил автобус 22-го маршрута, на котором петербургские (тогда, кажется, еще ленинградские) художники группы «Митьки» изобразили картину «Митьки спасают Пушкина от пули Дантеса»: митек в тельняшке бросается под пистолет и закрывает своей грудью беззащитного Пушкина… Смешная и трогательная эта картина, однако, идеально вписана в одно из главных мечтаний русской литературы: «Будь я рядом с Пушкиным — грудью бы его закрыл»…

Но никто не спас ни Пушкина, ни Лермонтова.

* * *

Между тем «чума» в Москве распространялась, и Вистенгоф вспоминает:

«Зараза приняла чудовищные размеры. Университет, все учебные заведения, присутственные места были закрыты, публичные увеселения запрещены, торговля остановилась. Москва была оцеплена строгим военным кордоном и учрежден карантин. Кто мог и успел, бежал из города».

При «Московских ведомостях» и отдельно стала выходить под редакцией М. П. Погодина «Ведомость о состоянии города Москвы».

Но жизнь продолжалась, и в сентябре холерного года произошло важное для Лермонтова событие в журнале «Атеней» было напечатано стихотворение «Весна»:

Когда весной разбитый лед

Рекой взволнованной идет,

Когда среди полей местами

Чернеет голая земля

И мгла ложится облаками

На полуюные поля,

Мечтанье злое грусть лелеет

В душе неопытной моей.

Гляжу, природа молодеет,

Не молодеть лишь только ей;

Ланит спокойных пламень алый

С собою время уведет,

И тот, кто так страдал, бывало,

Любви к ней в сердце не найдет.

Екатерина Сушкова утверждает, что стихотворение обращено к ней, и в своих «Записках» рассказывает историю его создания:

«Всякий вечер после чтения затевались игры, но не шумные, чтобы не обеспокоить бабушку. Тут-то отличался Лермонтов. Один раз он предложил нам сказать всякому из присутствующих, в стихах или в прозе, что-нибудь такое, что бы приходилось кстати. У Лермонтова был всегда злой ум и резкий язык, и мы хотя с трепетом, но согласились выслушать его приговоры…

Дошла очередь до меня. У меня чудные волосы, и я до сих пор люблю их выказывать…

Вокруг лилейного чела

Ты косу дважды обвила…

Я упрекнула его, что для такого случая он не потрудился выдумать ничего для меня, а заимствовал у Пушкина.

— И вы напрашиваетесь на правду? — спросил он.

— И я, потому что люблю правду.

— Подождите до завтрашнего дня.

Рано утром мне подали обыкновенную серенькую бумажку, сложенную запиской, запечатанную и с надписью: «Ей, правда»»…

И далее Сушкова приводит текст стихотворения «Весна», по поводу которого у нее с Лермонтовым состоялся интересный разговор.

«Он непременно добивался моего сознания, что правда его была мне неприятна.

— Отчего же, — сказала я, — это неоспоримая правда, в ней нет ничего ни неприятного, ни обидного, ни непредвиденного; и вы, и я, все мы состаримся…»

Сушкова полагала, что стихотворение было написано тогда же, когда и подарено, т. е. летом в Середникове. Но она ошибалась, поскольку цензурное разрешение на публикацию этих стихов в 4-й части «Атенея» получено еще 10 мая. Нет сомнения, что стихотворение было не написано, а лишь подарено Лермонтовым Сушковой летом; она опубликовала его потом по тексту из своего альбома в 1844 году в «Библиотеке для чтения».

Публикация «Весны» в «Атенее» — первое известное нам достоверное появление стихотворения Лермонтова в печати.