«Убит! К чему теперь рыданья…»
«Убит! К чему теперь рыданья…»
Следствие закончилось. Военный суд приговорил всех трех подсудимых лишить чинов и прав состояния. Командир Отдельного Кавказского корпуса, признавая подсудимых виновными: майора Мартынова в произведении с поручиком Лермонтовым поединка, на котором убил его, а корнета Глебова и титулярного советника князя Васильчикова в принятии на себя посредничества в этой дуэли, полагал майора Мартынова в уважение прежней его беспорочной службы, лишив чинов и ордена, выписать в солдаты до выслуги, а корнета Глебова и князя Васильчикова выдержать еще в крепости на гауптвахте один месяц и Глебова перевести из гвардии в армию тем же чином. Васильчикову и Глебову заменили содержание на гауптвахте домашним арестом. Мартынову разрешили выходить по вечерам в сопровождении караульного солдата — дышать свежим воздухом. Однажды его встретили Верзилины, и Эмилии пришлось заставить себя, чтобы заговорить с ним, а «бело-розовая кукла», шестнадцатилетняя Надя, вообще не могла преодолеть своего страха при виде убийцы.
* * *
Известие о смерти Лермонтова поразило многих — в первую очередь, конечно, его друзей.
26 августа Е. А. Верещагина из Середникова пишет дочери, Л. М. Хюгель (Сашеньке): «Наталья Алексеевна [Столыпина] намерена была, как я тебе писала, прибыть на свадьбу, но несчастный случай, об котором видно уже до вас слухи дошли, ей помешал приехать, Мишеля Лермонтова дуэль, в которой он убит Мартыновым… вот все подробности сего дела.
Мартынов вышел в отставку из кавалергардского полка и поехал на Кавказ к водам, одевался очень странно в черкесском платье и с кинжалом на боку. Мишель по привычке смеяться над всеми, всё называл его «le chevalier des mont sauvages» и «Monsieur du poignard». Мартынов ему говорил: «Полно шутить, ты мне надоел», — тот еще пуще, начали браниться и кончилось так ужасно. Мартынов говорил после, что он не целился, но так был взбешен и взволнован, попал ему прямо в грудь, бедный Миша только жил 5 минут, ничего не успел сказать, пуля навылет. У него был секундантом Глебов, молодой человек, знакомый наших Столыпиных, он все подробности и описывает к Дмитрию Столыпину, а у Мартынова — Васильчиков. Сие несчастье так нас всех, можно сказать, поразило, я не могла несколько ночей спать, всё думала, что будет с Елизаветой Алексеевной. Нам приехал о сем объявить Алексей Александрович [Лопухин], потом уже Наталья Алексеевна ко мне написала, что она сама не может приехать — нельзя оставить сестру — и просит, чтобы свадьбу не откладывать, а в другом письме описывает, как они объявили Елизавете Алексеевне, она сама догадалась и приготовилась, и кровь ей прежде пустили. Никто не ожидал, чтобы она с такой покорностью сие известие приняла, теперь всё Богу молится и собирается ехать в свою деревню, на днях из Петербурга выезжает. Мария Якимовна [Шан-Гирей], которая теперь в Петербурге, с ней едет».
18 сентября Сашеньке пишет ее сестра Мария: «Последние известия о моей сестре Бахметевой поистине печальны. Она вновь больна, ее нервы так расстроены, что она вынуждена была провести около двух недель в постели, настолько была слаба. Муж предлагал ей ехать в Москву — она отказалась, за границу — отказалась и заявила, что решительно не желает больше лечиться. Быть может, я ошибаюсь, но я отношу это расстройство к смерти Мишеля, поскольку эти обстоятельства так близко сходятся, что это не может не возбудить известных подозрений. Какое несчастье эта смерть; бедная бабушка самая несчастная женщина, какую я знаю. Она была в Москве, но до моего приезда; я очень огорчена, что не видала ее. Говорят, у нее отнялись ноги и она не может двигаться. Никогда не произносит она имени Мишеля, и никто не решается произнести в ее присутствии имя какого бы то ни было поэта… В течение нескольких недель я не могу освободиться от мысли об этой смерти, и искренно ее оплакиваю. Я его действительно очень, очень любила».
Интересную запись оставил о смерти Лермонтова в своем дневнике Ю. Самарин (31 июля 1841 года). Опять сравнение Лермонтова с Пушкиным (как и в начале его творческого пути — «этот, пожалуй, заменит нам Пушкина») — и, с удивительной проницательностью, не в пользу Лермонтова: «Бедный Лермонтов. Он умер, оставив по себе тяжелое впечатление. На нем лежит его великий долг, его роман «Герой нашего времени». Его надлежало выкупить, и Лермонтов, ступивши вперед, оторвавшись от эгоистической рефлексии, оправдал бы его и успокоил многих. В этом отношении участь Пушкина была завидна. В полном обладании всех своих сил, всеми признанный, беспорочен и чист от всякого упрека, умчался Пушкин, и, кроме слез и воспоминаний, на долю его переживших друзей ничего не осталось. Пушкин не нуждается в оправдании. Но Лермонтова признавали не все, поняли немногие, почти никто не любил его».
Самарин не ошибся. Спустя столетие все так же будут находиться, вслед за Владимиров Соловьевым и профессором Дунаевым, люди, спешащие обвинять Лермонтова в эгоизме, в неумении любить, в злобности, в человеконенавистничестве, в демонизме и, наконец, просто в отсутствии большого таланта. Люди, с готовностью оправдывающие Мартынова. А ведь апология Мартынова — это, по сути, апология пошлости. Как очень правильно заметила писательница М. Л. Козырева, «дьявол — не только отец лжи, но и отец пошлости». Здесь, прибавим в скобках, еще неизвестно, что страшнее: разглядывание Демона, бессильного перед чистотой души Тамары, одиноко сидящего на скале у пропасти, или желание объяснить, понять, оправдать и чуть ли не полюбить («подключиться душой к душе») убийцу поэта — человека, до крайности серьезно относящегося к своей весьма заурядной персоне, вычурно и смешно одетого и попросту пошлого.
Поверь, ничтожество есть благо в здешнем свете!..
К чему глубокие познанья, жажда славы,
Талант и пылкая любовь свободы,
Когда мы их употребить не можем?
Следует еще обратить внимание на один миф, касающийся реакции Николая I на известие о смерти Лермонтова. П. И. Бартенев (а также и П. П. Вяземский) передают так: «Государь по окончании Литургии, войдя во внутренние покои кушать чай со своими, громко сказал:
— Получено известие, что Лермонтов убит на поединке — собаке собачья смерть!
Сидевшая за чаем великая княгиня Мария Павловна (Веймарская, «жемчужина семьи»)… вспыхнула и отнеслась к этим словам с горьким укором. Государь внял сестре своей (на десять лет его старше) и, вошедши назад в комнату перед церковью, где еще оставались бывшие у богослужения лица, сказал:
— Господа, получено известие, что тот, кто мог заменить нам Пушкина, убит.
Слышано от княгини М. А. Воронцовой, бывшей тогда замужем за родственником Лермонтова А. Г. Столыпиным».
Декабрист Лорер дает немного иную версию:
«— Чем кончилась судьба Мартынова и двух секундантов? — спросил я одного знакомого.
— Да ведь царь сказал «туда ему и дорога», узнав о смерти Лермонтова, которого не любил, и, я думаю, эти слова послужат к облегчению судьбы их, — отвечал он мне».
Положим, нет дыма без огня; царь явно что-то сказал… возможно, что-то вроде «допрыгался». Потому что характер Лермонтова был уже известен и дуэль с де Барантом лишь подтверждала это впечатление.
Висковатов предполагает, что неприязнь к Лермонтову в определенных кругах как раз и послужила причиной к распусканию слуха о злых словах Николая I («собаке собачья смерть»).
Каким человеком был Николай Павлович? Мог ли сказать прилюдно такое об убитом офицере, о поэте, чьим творчеством живо интересовался?
Интересно, что Висковатов считает распускание слухов об этой фразе царя происками тех, кто не любил Лермонтова. Советское литературоведение считает, что царь действительно сказал эти слова и что это — признак сугубой «прогрессивности» Лермонтова (особенно хороша фраза в книжке С. А. Андреева-Кривича «Тарханская пора»: «И повсюду, куда бы он (Лермонтов) ни поехал, за ним следил оловянный глаз. Николай I шел по следу»).
Но ведь эта фраза — совершенно очевидная неправда. Известие о гибели Лермонтова, как указывает Висковатов, пришло в присутствии дежурного флигель-адъютанта А. И. Философова (родственника Лермонтова), и государь решительно ничего подобного не говорил. Так утверждал Аким Шан-Гирей. Философов приехал прямо к нему от государя с известием о смерти Лермонтова и сообщал подробности. Мы помним, что и государь, и великий князь Михаил Павлович иногда защищали Лермонтова от «слишком ревностных преследователей его личности и таланта»…
Генерал Граббе на сообщение полковника Траскина реагировал так: «Несчастная судьба нас, русских. Только явится между нами человек с талантом — десять пошляков преследуют его до смерти. Что касается до его убийцы, пусть наместо всякой кары он продолжает носить свой шутовской костюм».
Еромолов, по словам М. П. Погодина, сердился того пуще: «Уж я бы не спустил этому Мартынову. Если бы я был на Кавказе, я бы спровадил его: там есть такие дела, что можно послать да, вынувши часы, считать, через сколько времени посланного не будет в живых. И было бы законным порядком…» «И все это сребровласый герой Кавказа говорил, по-своему слегка притоптывая ногой»…
Тело Лермонтова было перевезено с Кавказа в Тарханы для захоронения. Высочайшее соизволение на это было получено в январе.
21 января 1841 года министр внутренних дел Перовский уведомил пензенского гражданского губернатора Панчулидзева о том, что «…государь император, снисходя на просьбу помещицы Елизаветы Алексеевны Арсеньевой, урожденной Столыпиной, изъявил высочайшее соизволение на перевоз из Пятигорска тела умершего там в июле месяце прошедшего года внука ее Михаила Лермонтова, Пензенской губернии, Чембарского уезда в принадлежащее ей село Тарханы, для погребения на фамильном кладбище, с тем чтобы помянутое тело закупорено было в свинцовом и засмоленном гробе и с соблюдением всех предосторожностей, употребляемых на сей предмет». Затемно ездили из Тархан в Пятигорск дворецкий Арсеньевой, бывший дядька Лермонтова Андрей Иванов Соколов и кучер Иван Николаевич Вертюков. 21 апреля гроб с телом Лермонтова был доставлен в Тарханы и через два дня погребен в фамильном склепе Арсеньевых.
Бабушка в буквальном смысле слова выплакала себе глаза. Она едва оправилась от апоплексического удара, но глаз больше не открывала и плакала постоянно: слезы текли из-под опущенных век. Все вещи, тетради, игрушки внука она раздала, не в силах терпеть рядом с собой то, чего он касался. Она скончалась в 1845 году.
* * *
3 января 1842 года вышла высочайшая конфирмация по военно-судному делу о майоре Мартынове, корнете Глебове и титулярном советнике князе Васильчикове: «Майора Мартынова посадить в крепость на гоубтвахту на три месяца и предать церковному покаянию, а титулярного советника князя Васильчикова и корнета Глебова простить, первого за внимание к заслугам отца, а второго по уважению полученной им в сражении тяжелой раны».
Короче всего будет дальнейшая биография корнета Глебова. В 1847 году он был убит при осаде аула Салты.
После гибели Лермонтова Сергей Трубецкой был выслан из Пятигорска (Траскин вообще после этой злосчастной дуэли выслал всех офицеров, которые находились в городе без достаточных оснований, т. е. не на лечении). Он умер в 1859 году.
Монго-Столыпин жил преимущественно за границей. Осенью 1843 года напечатал свой французский перевод «Героя нашего времени»; позднее участвовал в обороне Севатополя, встречался с Львом Толстым. Умер он во Флоренции — и почти ничего не рассказал о Лермонтове. Все разговоры об «охлаждении» между друзьями-родственниками и даже о какой-то «роковой роли», которую играл Столыпин, Монго со свойственным ему молчаливым благородством опроверг простым делом, переводом лучшего лермонтовского творения на французский и публикацией своего труда. Больше — ни слова. Делайте выводы сами.
Кто еще оставался… Долгую жизнь прожили Мартынов и князь Васильчиков. Васильчиков пережил всех — он заговорил после того, как разрушил «оковы молчания» сам Мартынов.
Мартынов после убийства Лермонтова был отправлен в Киев на покаяние. С 26 января 1842 года он находился на Киевской крепостной гауптвахте; затем передавался под начало Киевской духовной консистории, которая определила ему пятнадцатилетний срок для церковного покаяния. Мартынов через Синод подал прошение на высочайшее имя о смягчении приговора — чтобы на время покаяния «иметь жительство там, где домашние обстоятельства потребуют».
А. Н. Муравьев застал его в Киеве в 1843 году. Мартынов, по словам Муравьева, «не мог равнодушно говорить об этом поединке; всякий год в роковой его день служил панихиду по убиенном, и довольно странно случилось, что как бы нарочно прислан ему в тот самый день портрет Лермонтова; это его чрезвычайно взволновало».
Висковатов, впрочем, в раскаяние Мартынова совершенно не верит: «Мартынов отбывал церковное покаяние в Киеве с полным комфортом. Богатый человек, он занимал отличную квартиру в одном из флигелей Лавры. Киевские дамы были им очень заинтересованы… Все рассказы о его тоске и молитвах, о «ежегодном» навещании могилы поэта в Тарханах — изобретения приятелей и защитников».
A. И. Дельвиг также встречал Мартынова в Киеве: «У генерал-губернатора Юго-Западного края Бибикова было несколько балов, на которых танцевал между прочим Мартынов, убивший на дуэли поэта Лермонтова и посланный в Киев на церковное покаяние, которое, как видно, не было строго, потому что Мартынов участвовал на всех балах и вечерах и даже через эту несчастную дуэль сделался знаменитостью».
Ал. Маркевич описывает такой эпизод: «Мартынов обыкновенно ходил с какой-то дамой, не очень молодой, небольшого роста и достаточно черноватой; при них было двое детей. Об этом тоже ходили какие-то разговоры… Кстати, передам об одном случае с Мартыновым; о том рассказал мне мой отец, который, кажется, сам даже был свидетелем этого случая. После обедни в церкви Киево-Печерской Лавры митрополит Филарет вышел с крестом, к которому все стали прикладываться. Мартынов, перед тем разговаривавший с дамами, подошел за ними ко кресту и, наскоро проделав подобие крестного знамения, хотел, в свою очередь, поцеловать крест. «Не так», — громко заметил ему митрополит. Мартынов сконфузился, правильно, но очень скоро перекрестился и снова наклонился к кресту. «Не так!» — снова сказал митрополит и прибавил: «Спаситель заповедал нам креститься таким образом: Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь». При этом митрополит весьма истово перекрестился. Мартынов в свою очередь так же истово прочел молитву и перекрестился. Тогда святитель глубоко вздохнул и сказал: «Так», дал поцеловать крест и удалился в алтарь. Об этом случае долго шумел в то время весь Киев».
B. М. Голицын вспоминает Мартынова уже немолодым человеком. «Жил он в Москве уже вдовцом, в своем доме в Леонтьевском переулке, окруженный многочисленным семейством, из коего двое его сыновей были моими университетскими товарищами. Я часто бывал в этом доме и не могу не сказать, что Мартынов-отец как нельзя лучше оправдывал данную ему молодежью кличку «Статуя командора». Каким-то холодом веяло от всей его фигуры: беловолосой, с неподвижным лицом, суровым взглядом. Стоило ему появиться в компании молодежи, часто собиравшейся у его сыновей, как болтовня, веселье, шум и гам разом прекращались и воспроизводилась известная сцена из «Дон-Жуана». Он был мистик, по-видимому, занимался вызыванием духов, стены его кабинета были увешаны картинами самого таинственного содержания, но такое настроение не мешало ему каждый вечер вести в клубе крупную игру в карты, причем его партнеры ощущали тот холод, который, по-видимому, присущ был самой его натуре».
К. А. Бороздин также помнит его красивым стариком, мистически настроенным: «Высокий, красивый, как лунь седой, старик Николай Соломонович Мартынов был любезный и благовоспитанный человек, но в чертах лица его и в прекрасных синих глазах видна была какая-то запуганность и глубокая грусть… Он набожен и не перестает молиться о душе погибшего от руки его поэта, а 15 июля, в роковой день, он обыкновенно ехал в один из окрестных монастырей Москвы, уединялся там и служил панихиду».
Впрочем, панихиды начались уже на склоне лет, а в первые годы после дуэли Мартынов отмечал эту роковую дату прошениями об облегчении своей участи. В конце концов в 1846 году его избавили от «дальнейшей публичной эпитимьи». В Киеве Мартынов женился на С. И. Проскур-Сущинской («хорошенькой польке»). Позднее он жил в Москве безвыездно и умер 15 декабря 1875 года; H.A. Елагин по сему поводу писал: «Умер Мартынов лермонтовский, и все очень жалеют».
Характерно это — «Мартынов лермонтовский»… Несколько раз Мартынов пытался написать свою «исповедь», оправдаться, объяснить, найти какие-то аргументы в свою пользу… Все это выглядело беспомощно и вопияло только об одном: как и во время следствия, он требовал, требовал, требовал, чтобы его выгораживали, обеляли, спасали. Но ничто не помогало: Мартынов навсегда остался «лермонтовским», как бы хорошо ни относились к нему партнеры по Английскому клубу, куда он ходил играть в карты. Кстати, припомним, что завсегдатаем этого же клуба был старик Бахметев, муж уже давно покойной Вареньки Лопухиной. («Бахметев не прочь был позлословить о Лермонтове с братьями Мартыновыми, тоже посещавшими клуб»…)
Последним остался Васильчиков. Он прервал молчание — во-первых, потому, что и сам Мартынов заговорил, а во-вторых, потому, что Мартынов вскоре умер и больше не нужно было его выгораживать. Но Васильчиков тоже ничего особенного не сообщил. Многие подробности дуэли навсегда остались скрытыми. Да, может, они и не нужны. Князь Васильчиков скончался в 1881 году.
В сухом остатке жестокий итог: Лермонтов был человек гениальный, Мартынов — более чем посредственный; и Мартынов убил Лермонтова.