Тринадцатое июля

Тринадцатое июля

Обыкновенно у Верзилиных принимали по воскресным дням, и тогда в их салоне бывали танцы. Тринадцатое июля было воскресенье. Сошлись гости — полковник Зельмиц с дочерьми, Лермонтов, Мартынов, Трубецкой, Глебов, Васильчиков, Лев Пушкин — все те же лица. Обсуждали бал, который «в пику» «лермонтовской банде» устраивал Голицын на свои именины. Идти или не идти? Их не приглашали… Танцы шли вяло. Эмилия Александровна дулась на Лермонтова, он приставал к ней и умолял «сделать хоть один тур». Наконец, когда он взмолился: «Мадемуазель Эмилия, прошу вас на один только тур вальса, в последний раз в жизни!» — она смилостивилась и потанцевала с ним. После этого Лермонтов усадил Эмилию около ломберного стола, сам сел рядом, с другой стороны устроился Лев Пушкин… «Оба они, — рассказывала Эмилия Александровна, — отличались злоязычием и принялись взапуски острить. Собственно, обидно злого в том, что они говорили, ничего не было, но я очень смеялась неожиданным оборотам и анекдотическим рассказам, в которые вмешали и знакомых нам людей. Конечно, доставалось больше всего водяному обществу, к нам мало расположенному, затронуты были и некоторые приятели наши. При этом Лермонтов, приподнимая одной рукой крышку ломберного стола, другою чертил мелом иллюстрации к своим рассказам».

Князь Трубецкой играл на рояле «что-то очень шумное». Надежда Петровна разговаривала с Мартыновым. Тот был при своим любимом длинном кинжале и «часто переменял позы, из которых одна была изысканнее другой». Лермонтов быстро рисовал его фигуру то так, то эдак. Мартынов перехватил брошенный на него взгляд Лермонтова, нахмурился.

— Престаньте, Михаил Юрьевич! — сказала Эмилия Александровна. — Видите — Мартынов сердится.

Фортепиано играло громко, поэтому они разговаривали, не понижая голоса. Лермонтов ответил Эмилии — ив этот самый миг, как нарочно, Трубецкой оборвал игру. На весь зал отчетливо прозвучало слово «Кинжал», которое произнес Лермонтов. Мартынов побледнел, засверкал глазами, губы у него затряслись. Он быстро подошел к Лермонтову и сказал:

— Сколько раз я просил вас оставить свои шутки, особенно в присутствии дам!

«Меня поразил тон Мартынова и то, что он, бывший на «ты» с Лермонтовым, произнес слово «вы» с особенным ударением», — признавалась Эмилия.

Бросив Лермонтову обвинение, Мартынов тотчас отошел. Эмилия обратилась к Лермонтову:

— Язык мой — враг мой!

— Это ничего, — спокойно отозвался он. — Завтра мы опять будем добрыми друзьями.

Танцы продолжались как ни в чем не бывало. Никто и не заметил этой краткой вспышки. Лев Пушкин, сидевший близко и все слышавший, также не придал значения этому обмену репликами. Скоро стали расходиться. Выходя из дома, Мартынов придержал Лермонтова за рукав. Что произошло между ними, какие слова были сказаны — никто в точности не знает. Но это был вызов на ту самую дуэль, которая станет для Лермонтова роковой.

Эмилия передает так: «После уж рассказывали мне, что когда выходили от нас, то в передней же Мартынов повторил свою фразу, на что Лермонтов спросил: «Что ж, на дуэль, что ли, вызовешь меня за это?» Мартынов ответил решительно: «Да», и тут же назначили день».

Другая версия того же диалога:

— Вы знаете, Лермонтов, что я очень долго выносил ваши шутки, продолжающиеся, несмотря на неоднократное мое требование, чтобы вы их прекратили.

— Что же, ты обиделся?

— Да, конечно, обиделся.

— Не хочешь ли требовать удовлетворения?

— Почему же нет?

— Меня изумляют и твоя выходка, и твой тон… Впрочем, ты знаешь, вызовом меня испугать нельзя. Хочешь драться — будем драться, — сказал (как передают) Лермонтов.

— Конечно, хочу, — отвечал Мартынов. — И потому разговор этот может считаться вызовом.

В своих показаниях Мартынов также сводит диалог к этой теме: «При выходе из этого дома я удержал его за руку, чтобы он шел рядом со мной; остальные все уже были впереди. Тут я сказал ему, что прежде я просил его прекратить эти несносные для меня шутки, но что теперь предупреждаю, что если бы он еще вздумал выбрать меня предметом для своей остроты, то я заставлю его перестать… Он (Лермонтов)… повторял мне несколько раз кряду, что ему тон моей проповеди не нравится, что я не могу запретить ему говорить про меня то, что он хочет, и в довершение прибавил: «Вместо пустых угроз ты гораздо бы лучше сделал, если бы действовал. Ты знаешь, что я никогда не отказывался от дуэлей, следовательно, ты никого этим не запугаешь»».

Лорер также передает эту версию: «… Шутки эти показались обидны самолюбию Мартынова, и он скромно заметил Лермонтову всю неуместность их. Но желчный и наскучивший жизнью человек не оставлял своей жертвы, и, когда однажды снова сошлись в доме Верзилиных, Лермонтов продолжал острить и насмехаться над Мартыновым, который, наконец выведенный из себя, сказал, что найдет средство заставить замолчать обидчика. Избалованный общим вниманием, Лермонтов не мог уступить и отвечал, что угроз ничьих не боится, а поведения своего не изменит».

Ни Васильчиков, ни Глебов, ни Лев Пушкин — никто не придавал этой ссоре большого значения. Закончив разговор вызовом на дуэль и расставшись с Лермотовым возле дома, Мартынов вошел в квартиру и стал ждать своего соседа Глебова. Минут через пятнадцать явился и Глебов. Мартынов попросил его быть секундантом. Тот согласился. Начались переговоры.

Призвали Дорохова, знаменитого бретера, «принимавшего участие в четырнадцати дуэлях». Дорохов, как человек опытный, дал совет разлучить противников на некоторое время: «Раздражение пройдет, а там, Бог даст, и сами помирятся». Вторым секундантом стал князь Васильчиков. Князь был молод, и его согласие стать секундантом у многих вызвало удивление. Делом руководили такие безупречные знатоки дуэльного кодекса, как Столыпин и Дорохов. Как и полагается, сперва делались попытки примирения. Формальный вызов на дуэль последовал от Мартынова; однако слова Лермонтова «ну так потребуйте от меня удовлетворения» сами по себе заключали косвенное «приглашение» на дуэль. Поэтому секундантам пришлось решать — кто есть истинный зачинщик и кому перед кем следовало сделать первый шаг к примирению. 14 июля Глебов и Васильчиков явились к Мартынову и постарались уговорить его взять вызов назад. Мартынов был уверен в том, что идея помириться исходит вовсе не от Лермонтова — в коем нет ни тени раскаяния в том, что он допекал столь прекрасного Николая Соломоновича, да еще при дамах, — а от самих секундантов. Поэтому Мартынов отказался. «Они настаивали, напоминали мне прежние отношения, говорили о веселой жизни, которая с ним ожидает нас в Кисловодске и что все это будет расстроено глупой историей, — писал Мартынов. — Чтобы выйти из неприятного положения человека, который мешает веселиться другим, я сказал им, чтобы они сделали воззвание к самим себе: поступили бы они иначе на моем месте? После этого меня уже никто не уговаривал». Особенно обидно было Мартынову, что сам Лермонтов, в общем, не видел в случившемся ничего особенного и вообще не принимал всерьез ни саму дуэль, ни сердечную обиду Мартынова.

Тогда возникла идея разлучения соперников с надеждой на примирение. Лермонтов согласился с ней и уехал в Железноводск. Мартынов по этому поводу даже пытался острить и называл Лермонтова своим «путешествующим противником».

Мартынов на примирение, как мы знаем, категорически не соглашался. Свои доводы он приводит следственной комиссии. Висковатов полагает, что патетического Дикаря-С-Кинжалом тешила роль «непреклонного». Никто не ожидал, что карикатурный персонаж способен на убийство. Царило общее убеждение в том, что противники обменяются формальными выстрелами в лучшем духе дружеских картинок и стишков, потом подадут друг другу руки и все закончится веселым ужином. Делались даже приготовления к пикнику, чтобы отпраздновать счастливый исход дуэли. Лермонтов, который, как кажется, разделял общее несерьезное отношение, говорил, что на «Мартышку» у него рука не поднимется стрелять. Словом, никто не верил, что убийственная торжественность Мартынова — не напускная.

15 июля было назначено днем поединка. Это был день именин Голицына и день того самого «официального» бала, на который «лермонтовская банда» не была приглашена. По сему случаю затевалась проказа в духе Ромео: явиться на праздник князя Голицына инкогнито, прийти или на горку в саду, или куда-нибудь поближе к саду, чтобы там посмотреть фейерверк. Эта деталь лишний раз свидетельствует о том, как мало значения придавали «дружеской дуэли» товарищи Лермонтова.