Глава 25 Последний путь
Глава 25
Последний путь
В зелени деревьев замелькали первые желтые листья; на деревенских полях и на пустырях и пожарищах города люди жали тупыми серпами, резали ножами и ножницами рожь и ячмень — урожай нынешнего года, надежду предстоящей зимы; во дворах стучали, выколачивая зерна, деревянные вальки.
Шел август тысяча девятьсот сорок третьего года — третий военный август…
Однажды утром, когда Венецкий шел на работу, его обгнала машина, в кузове которой сидели немцы и полицаи с оружием, а в середине несколько связанных арестованных.
— Привет губернатору! — долетело с этой машины.
Венецкий вздрогнул: он узнал этот голос, узнал и самого крикнувшего.
Витька Щеминский! Все-таки, попался!.. Не повезло на этот раз удачливому парню!..
Неделю перед тем, во время очередной бомбежки, была разбита в щепки немецкая тайная полиция и сгорела русская — явная… Как по заказу, в одну и ту же ночь!..
Оба учреждения перебрались в большой, недавно отремонтированный дом, позади Городского Управления.
У Николая Сергеевича в этот день почти не было работы — теперь это часто случалось — и он, вспоминая о встрече с Виктором, несколько раз поднимался на второй этаж и смотрел из окна в конце коридора: из этого окна был хорошо виден весь полицейский двор.
Около двух часов дня он увидел, как на этот двор, залитый ярким солнцем, вывели из полиции трех человек со связанными руками.
Двоих Венецкий не знал, третий был Виктор.
Его одежда была в крови и изорвана, глаз заплыл большим синяком, но держался он бодро, несколько фатовато, шел в развалку и даже насвистывал; казалось, будто его руки не связаны, а просто заложены за спину.
Один из его спутников, бородатый мужик угрюмого вида, шел молча, склонив голову и глядя в землю, другой, белобрысый молодой парень, спотыкался на каждом шагу и дрожал мелкой дрожью.
Немецких конвоиров не было, вели аретованных полицейские под командованием Лисенкова. Сам «Шантаровский помещик» в новенькой, щегольской форме, с зеленой ленточкой немецкого ордена, шел впереди всех подпрыгивающей походкой и нервно крутил в руках наган.
Виктор заметил лица в окнах соседних домов, понял, что на него люди смотрят, и громко свистнул.
Лисенков нервно вздрогнул и обернулся.
— Еще и свистишь, паскуда! — и, добавив полный список непечатных слов, он со всего размаха ударил Виктора по лицу; тот пошатнулся, но удержался на ногах и выплюнул выбитые зубы.
— На том свете Фридман новые вставит! — громко сказал он, слегка шепелявя.
— Становись к стенке! — пронзительно закричал Лисенков, указывая на полуразбитую кирпичную стену, которая только и осталась от давно разрушенного дома.
Пожилой мужик спокойно и неторопливо встал к стене, как будто ожидая не расстрела, а какой-нибудь самой обыкновенной ежедневной работы, вроде косьбы или пахоты.
Белобрысый парень, лязгая зубами, прижался к мужику и бормотал что-то непонятное.
Виктор решил еще немного поломаться.
— Не «становись», а «становитесь»! Ты, Вася, невежлив и малограмотен! Следует сказать: «Пожалуйста, сановиетсь, господа партизаны!»
— Молчать! — голос Лисенкова перешел в визг.
Виктор вздохнул и скорчил постную рожу.
— Я же и в могилке намолчаться успею!.. Дайте мне попрощаться с белым светом!..
И он начал кланяться в разных стороны.
— Прощайте, друзья-приятели, господа-товарищи!.. Прощайте все, с кем дружил и с кем водку пил!.. А с тобой, Вася, я не стану прощаться — не стоит: мы скоро у чертей с тобой увидимся, будем вместе одну сковородку лизать!.. А сковородка вкусная, горяченькая, красная, шипит!..
— Да становись ты, черт! — прохрипел начальник полиции.
Но Виктор видел, что остальные полицейские его насильно к стенке не тащат — не то из невольного уважения к его смелости, не то просто любопытствуя поглядеть, что он еще выкинет, ведь не каждый же раз расстрел превращается в такой спектакль!
И он медлили; может быть, он надеялся на чью-то неожиданную помощь, а вернее, просто хотел сыграть покрасивее свою последнюю роль.
— Прощай, мать-земля родная! — воскликнул он патетическим, актерским голосом. — Пропала моя буйная головушка!..
И вдруг резко изменив тон и сделав страшные глаза, заговорил скороговоркой, глядя в упор на Лисенкова:
— А тебе, Василий Данилыч, сволочь всесветная, скоро капут будет, капу-ут!..
Полицейские смеялись: Лисенков в Бога не верил, но был очень суеверен, и все это знали.
Услышав, что над ним смеются, Лисенков рванулся вперед, но Виктор заметил это злобное движение и предупредил его: новые побои никак не входили в его расчеты, и он сразу перестал ломаться.
Он быстро подошел к стене, стал рядом с дрожавшим парнем, высоко поднял голову, картинно выпрямился и улыбнулся, искренне жалея, что из-за выбитых зубов улыбка получается кривоватой.
— Ну, стреляй, братва! — звонко крикнул он. — Не жалей немецкие патроны!.. Вставай, проклятьем заклейменный!..
Его голос забрался на неимоверную высокую ноту и сорвался… Но, все-таки, он умирал с пеньем!..
Послышалось несколько нестройных выстрелов. Пожилой мужик и белобрысый парень упали; Виктор продолжал стоять невредимый.
… — Весь мир голодных и рабов!..
Прозвучал одинокий револьверный выстрел, пуля пробила лоб Виктора выше брови…
Секунду он еще стоял, потом покачнулся и упал ничком, лицом в пыльные лопухи…
Эту пулю всадил в голову своего бывшего дружка и соратника Василий Данилович Лисенков.
Это был его последний подвиг на посту начальника полиции города Липни: на следующий день было удовлетворено его многократное ходатайство о переводе в Белоруссию, подальше от надвигавшегося фронта.
Он поспешно уехал, оставив в Липне и Фрузу Катковскую, и первую колхозную жену, и несбывшиеся мечты о помешичьем житье-бытье на собственных двадцати гектарах земли под сенью Шантаровского фруктового сада.
* * *
На деревьях становилось все больше желтых листьев, на полях торчала колючая стерня, кое-где уже начинали копать картошку.
Август кончился, шел сентябрь…
С востока на Липню надвигался фронт, уже не партизанский, не местного значения, надвигался большой фронт, последний, окончательный…
Все ближе и ближе бухала артиллерия, гуще шли беженцы, чаще бесследно исчезали люди…
Бургомистр города среди дня, в неурочное время, вернулся к себе домой.
Он вошел в комнату большими шагами, с досадой швырнул на стол фуражку, сел боком на первый попавшийся стул и тяжело облокотился на его спинку.
Лена была уже дома; она сидела у окна, мрачная, нахмуренная, против своего обыкновения, без всякой работы в руках.
Несколько минут оба молчали.
— Ну, вот и все! — прервал, наконец, Николай это молчание. — И до нас очередь дошла!.. Отступают!.. Крайсландвирт уже уехал… Сейчас грузится машина около военной комендатуры… Все воинские части немецкие снялись с места…. Сегодня, или завтра сюда пожалует красная армия!..
Лена ничего не ответила; Николай продолжал с горькой усмешкой:
— Бургомистр города Липни честно доиграл свою роль до последней реплики и может удалиться со сцены!.. Мы, дураки, на что-то надеялись, вероятно, на то, что перед самой Липней пройдет новая граница, и война окончится… Глупо, конечно, но такая мысль иногда, действительно, приходила в голову, хотя все уже было слишком ясно!.. Теперь остаются два выхода: или уходить всед за немцами, куда глаза глядят, или… или встречать с поклоном победителей и каяться в своих прегрешениях…
— А ты умеешь каяться? — прервала его Лена.
— Сумел бы, если бы действительно был виноват!.. А разыгрывать раскаяние — не умею, да и уметь не хочу!.. Пускай сажают в тюрьму, в трибунал, расстреливают — каяться я не стану!.. Не в чем!.. Дважды из одного лагеря в другой переходить не приходится!..
Лена насмешливо улыбнулась.
— Чтоб перейти обратно в советский лагерь, надо, чтоб туда приняли! — сказала она. — А ты опоздал, господин мэр! Тебя звал Шмелев, звала Козловская — ты отказался! А теперь поздно: мы с тобой «изменники родины», и нам никто и ничто не поможет, даже те, кому мы помогали! Даже если кто-нибудь из них рискнет за нас заступиться, им все равно не поверят!..
— Значит, уходить? В беженцы?… А кому мы там, в этих беженцах, нужны будем?
— Конечно, никому! Но что же делать? Это закон природы… «Горе побежденным!» Но, все же, ты делай, как хочешь, а я предпочитаю уйти!
Она встала и выпрямилась… Венецкий только теперь заметил лежавший на полу чемоданчик и небольшой узелок.
— Леночка! Неужели ты думаешь, что я могу остаться, если ты уйдешь?…
Николай хотел сказать еще что-то, но в это время в окно снаружи постучали кнутовищем.
— Сергеич! Открой ворота, да поскорее, а то на улице коней отберут! — послушался глубокий бас Гнутова.
Ворота распахнулись; во двор въехали две телеги, запряженные небольшими, но крепкими лошадьми; одной из них правил сам Прохор, другой его жена Дарья Николаевна.
— Собирай вещи, Михайловна!.. А ты, Даша, перекладай все наше барахло на кобылу, а коня им освободим!.. Только один мех с хлебом им оставишь!..
— Ну, Сергеич, я свой уговор выполнил! — обратился он к Венецкому. — Вместе в беженцы поедем!.. А я так и думал, что ты все о людях, да о работе, а для себя ни коня, ни подводы не припас?
— Не припас! — виновато улыбнулся Венецкий. — Михайловна моя уже собиралась пешком идти…
— А, может, и пришлось бы!.. Я ведь еле проехал: немцы не хотели пропускать, все гнали мимо Липни, прямиком на Бахметьевский большак… А у самого города чуть коней не забрали, хорошо, что я трошки маракую по-немецки… Давай сюда, Михайловна, грузи — конь здоровый…
— А Сашка, мой сын-то, остался в хате; красных решил дожидать, — продолжал Гнутов, помогая выносить вещи. — Он все с партизанами дружбу водил, ехать не захотел и меня все уговаривал… Только мне оставаться не с руки…
Меньше чем через час из ворот выехали две нагруженные подводы.
Лена заперла дверь на большой замок и зашла к соседке.
— Если Матвеевна или Титыч вернутся — отдадите, — сказала она, отдавая Паше Иголкиной ключ от дома.
* * *
Венецкий отошел от подводы на обочину дороги, остановился и посмотрел назад…
На горизонте еще виднелась Липня — купол Воскресенской церкви, верхушки деревьев в городском саду, труба кирпичного завода, который был с большим трудом восстановлен, проработал два месяца и псоле одной из бомбежек снова превратился в груду развалин, недостроенный, могучий корпус льнокомбината, его довоенная работа, льнокомбинат, до восстановления которого у него так и не дошли руки…
Липня! Милая, родная Липня!.. Никогда он не думал, что этот маленький, серенький городишка, куда он случайно попал в трудную минуту жизни, может сделаться таким дорогим и близким!..
Почти два года он настойчиво, изо дня в день, поднимал и восстанавливал этот город, самый разоренный во всей области — его снова разбивали, снова жгли, и хозяин города снова упорно принимался за трудную, неблагодарную работу восстановления… Эта работа была смыслом его жизни…
Теперь все кончено!.. Еще несколько минут, несколько десятков метров вниз, с горки в лощину — и любимая, дорогая, многострадальная Липня окончательно скроется из глаз!..
Возврат отрезан!..
Он повернулся и быстрым шагом, почти бегом, догнал свой воз…
Лена шла рядом с лошадью с возжами в руках, бледная, с крепко сжатыми губами; она ни о чем не спросила, ничего не сказала, но он знал, что каждая его мысль, каждое чувство ей без слов известны и понятны.
День, когда к Липне подошел последний фронт, был яркий и погожий. На темно-синем небе стояли неподвижно мелкие редкие облачка; солнце щедро заливало своими лучами зеленую траву и полужелтые деревья, ржаную стерню и осыпающиеся яровые, которые не успели убрать согнанные с места хозяева, пустые брошенные дома и дороги, забитые до отказа…
Дороги!.. Два года тому назад по их разбитым колеям и пыльным обочинам тоже двигались густые толпы людей… Шли и ехали военные и гражданские, старики и дети, на машинах, на лошадях, пешком, с узлами, с чемоданами, с пустыми руками…
И вся эта масса народа шла в одном направлении — на восток…
А теперь по тем же самым, еще более разбитым дорогам людской поток повернул вспять: толпы двигались на запад…
Отступали с чужой земли завоеватели, и вместе с ними шли завоеванные, и последних было больше, чем первых. Шли городские и деревенские, ехали на лошадях и коровах, толкали ручные тележки и тачки, тащили узлы и детей… Около некоторых партий беженцев мелькал по сторонам немногочисленный конвой — иногда немецкие солдаты, чаще полицаи…
Многие уходили от приближавшейся советской армии сознательно: это были те, кому заслуженно или незаслуженно пришлось бы принять на себя клеймо изменника и предателя.
Но подавляющее большинство шли потому, что их согнали с родных насиженных мест и тащили вместе с детьми и скарбом неизвестно куда, неизвестно зачем.
И они тащились по пыльным дорогам, то и дело оглядываясь по сторонам и примериваясь, как бы ловчее и незаметнее отстать от колонны; в каждом лесу, в каждой брошенной попутной деревне кто-нибудь отставал, и конвоиры, если таковые были, делали вид, что не замечают: Завоеватели лучше, чем завоеванные, понимали, что их дело проиграно.
* * *
По временному, наспех построенному деревянному мосту через Днепр переправлялись отступавшие немецкие войска.
Двигались машины, орудия, танки, мотоциклы, повозки, запряженные огромными короткохвостными лошадьми, верховые и больше всего пеших.
Каждый спешил проникнуть на этот мост возможно скорее; была давка, неразбериха, гвалт. Два немца, обер-лейтенант и фельдфебель, с револьверами в руках, кричали сорванными охрипшими голосами, стараясь навести порядок.
Место было совершенно открытое, ни деревца, ни кустика, с одной стороны дороги — убранное ржаное поле, с другой — пастбище, съеденное скотом до голой земли.
Через мост, забитый войсками, беженцев не пропускали, собралось их на берегу несколько тысяч с подводами и скотом. Они ждали час, ждали другой; наконец, видя, что войскам не видно конца, а следовательно, ждать переправы придется очень долго, многие стали распрягать лошадей, раскладывать костры, варить пищу.
Гнутов выпряг обоих лошадей и повел их вместе с коровой под горку, где еще сохранилась трава. Лена взяла ведро и пошла за водой.
Внезапно по толпе прошло волнение: все поднялись, зашумели, начали всматриваться в небо… Послышался гул, слишком знакомый, чтоб его не узнать…
К месту переправы летело более двух десятков самолетов.
— Красные… со звездой… русский «Иван» летит!..
Люди бросились врассыпную.
Взрыв страшной силы потряс землю, за ним последовал второй, третий, десятый…
Мост разлетелся щепками в разные стороны; машины и орудия посыпались в воду вместе с людьми и кусками людей…
Слышались крики на обоих языках, стоны раненых, плач детей, мычанье коров и ржание лошадей…. Все перемешалось…
Лена сидела на земле, на откосе, у самой воды, сжимая в руках пустое ведро; взрыв, разбивший мост, сшиб ее с ног и окатил водой.
Самолеты взяли обратный курс; какой-то немец в бессильной злобе послал им вдогонку автоматную очередь, никого и ничего не повредившую.
Лена зачерпнула ведром воды и… вылила ее обратно: взрыв перепахал берега и дно реки, и вода была бурой от грязи. Лена пошла по берегу вверх по течению, пока не нашла сравнительно чистую воду; там она снова зачерпнула, отпила несколько глотков и понесла воду туда, где стояли их телеги.
Пройти было трудно: везде были поломанные телеги, мертвые и раненые люди и скот: не все летчики были одинаково метки — если одни бомбы разбили мост и уничтожили множество немцев, то несколько других попали прямо в гущу беженского лагеря.
Наконец, Лена нашла место стоянки своих подвод.
У телеги было выбито дно, вещи разбросаны в разные стороны, два колеса поломаны, и около этих ломаных колес лежал Венецкий, весь залитый кровью.
— Николай!.. Милый!..
Лена бросилась к нему.
Но одного взгляда было достаточно, чтоб понять, что помочь невозможно, что это конец, смерть…
Николай разорвало почти пополам, оторвало ему обе ноги и превратило нижнюю половину тела в кровавую кашу из мяса, костей, внутренностей и клочков одежды.
Но, по неизяъснимой прихоти природы, он был еще жив… даже в полном сознании, смотрел широко раскрытыми глазами и даже слабо улыбнулся, увидав Лену.
— Хоро… шая… моя… это… хорошо… Так лучше… Умереть… и все… Умная бомба… — прошептал он еле слышно.
Лена приподняла его уцелевшую голову, прижала к груди и крепко поцеловала.
Его побелевшие губы чуть-чуть шевельнулись в ответ на этот прощальный поцелуй и стали холодеть, по лицу прошла легкая судорога, и голова его в руках Лены отяжелела.
Она смотрела на любимое лицо, на которое уже легла тень вечного покоя; глаза были открыты, но уже ничего не видели…
Лена не плакала, она сидела на земле, неловко подвернув ногу, положив на колени мертвую холодеющую голову Николая и перебирала пальцами его волосы. Она сама не знала, сколько времени так просидела…
Паника, вызванная бомбежкой, улеглась. Саперы начали наводить понтонный мост. Раненых немцев забрала санитарная машина; мертвых немцев взяла другая машина, с черным брезентовым верхом; раненых русских кое-как перевязали родные и соседи…
В стороне, под горкой, человек десять мужчин, в том числе Прохор Гнутов, рыли большую яму. Лопат нашлось только три, копали по очереди.
Когда солнце стало клониться к закату, они собрали мертвых и опустили в братскую могулу двадцать три человека; в их числе лег в землю бывший липнинский бургомистр Николай Сергеевич Венецкий.
Над могилой насыпали невысокий холмик. Гнутов подобрал доску, оторванную взрывом от моста.
Несколькими ловкими ударами топора он сделал из нее крест, потом намочил его и по мокрому дереву химическим карандашом написал двадцать три фамилии. Венецкого он записал первым.
Крест воткнули в рахлую землю.
— Ермолаич!.. Что с ней-то делать будем? — спросила Дарья, указывая на Лену, которая молча и безучастно сидела в стороне со сложенными на коленях руками. — Она как каменная стала…
— Оно и понятно!.. Такого человека потерять!.. Золотой человек был Сергеич!.. Ты ее, Даша, не трогай, ей словами не поможешь…
— А что же делать?
— Погоди!.. Я, кажется, придумал…
Прохор подошел к Лене и осторожно тронул ее за плечо.
— Михайловна! Мы их похоронили, теперь бы панихиду отпеть по ним, хотя самим, без попа… Пойдем-ка!
Глаза Лены оживились, она кивнула головой, молча встала и пошла к могиле.
— Начинай, Михайловна! Я все хотел вспомнить, как «Благословен еси Господи» поется, да начало забыл…
Лена запела. Ее голос звучал уверенно, ровно, спокойно, ровнее и спокойнее, чем когда-либо ранее…
— «Святых лик обрете источник жизни, и дверь райскую да обрящу и аз путь покаянием…»
Гнутов тоже пел, но его голос дрожал, прерывался, он смахивал рукой слезы.
— «Агнца Божия проповедавше, и заклани бывше, якоже агнцы, и к жизни нестареемей святии…»
К поющим присоединился резковатый дискант Дарьи и еще несколько не совсем уверенных голосов.
— «В путь узкий ходшие прискорбный, вси в житии крест свой, яко ярем вземшие…»
Толпа беженцев окружила группу поющих. Многие плакали.
Лена твердо и уверенно вела хор, ни разу не сбилась, не забыла ни одного слова; ее голос ни разу не дрогнул, ни разу не сорвался…
— «Несть свят, якоже ты, Господи, Боже мой»…
На востоке снова послышался зловещий гул самолетов.
— «Житейское море, воздвизаемое зря напастей бурею»…
— Летят! Опять летят!.. — послышались голоса, и многие побежали прятаться.
— «Со святыми упокой, Христе, души раб твоих»…
Грохот новой бомбежки покрыл голоса поющих. Лена не прервала панихиду, только запела громче; теперь ее поддерживал один Гнутов.
С противоположной стороны тоже вылетело несколько самолетов, и завязался ожесточенный воздушный бой.
— «Ты еси Бог, сошедший во ад, и узы окованных разрешивый»…
Понтоны, наведенные до половины реки, разлетелись в щепки; самолеты метались вверх и вниз в разные стороны, хлестая пулеметными очередями…
Лена опустилась на колени и склонила голову на могильный холмик; в панихиде произошла первая короткая заминка…
— «Во блаженном успении вечный покой!» — возгласил своим протодьяконовским басом Прохор.
Вечную память он пропел один. Лена молчала.
В сумерках никто не заметил, что на ее цветастом платке и клетчатой кофточке выступили темные пятна. Шальная пуля с самолета попала ей в затылок…
Гнутов осторожно приподнял ее и перевернул.
— Наповал убило! — проговорил он. — Сама по себе панихиду отпела, и пошла за Сергеичем следом!.. Знать, крепко они друг друга любили!.. Где лопата-то?
— Да что ты? Копали, копали, теперь опять перекапывать? — попробовал возразить один из беженцев.
— Лопату давай!
— Да опять же налетят… Уходить надо отсюдова!..
— А кто тебя держит? Уходи!..
Немецкие воинские части свернули по берегу в сторону, решив наводить мост где-то в другом месте. Беженцы тоже двинулись, кто вслед за немцами, кто назад…
Когда над местом неудачной переправы уже стояла почти круглая, кроваво-красная луна, Гнутов закончил свою работу и приписал на кресте, выше всех, двадцать четвертое имя Елены Михайловны Венецкой-Соловьевой.
Затем он пошел на берег и посмотрел на взбаламученную реку: широк и глубок был Днепр в этом месте…
И Прохор Гнутов запряг своих лошадей в уцелевшую телегу, собрал с помощью жены разбросанные вещи, взял вожжи в руки, посмотрел последний раз на могилу и решительно повернул свою подводу в обратную сторону.