Глава 6 Месяц Советской власти
Глава 6
Месяц Советской власти
— И чего это немцы разъездились? — говорил Марк Захарович Иголкин, свекор Паши. — То туда, то сюда… едет и едут, днем и ночью…
Он стоял в дверях своего дома и смотрел на улицу, по которой грохотали тяжелые немецкие повозки, запряженные крупными лошадьми с короткими хвостами.
Последние дни августа войска оживленно двигались через Липню взад и вперед; местные жители не придавали этому особого значения: ездят немцы — ну, и пусть ездят, лишь бы не трогали никого и ничего.
Днем прилетели два русских самолета и сбросили несколько бомб — это тоже было в порядке вещей: за время полуторомесячного немецкого владычества «русский Иван» не раз и не два наведывался в Липню.
Тридцать первого августа на улицах городка было непривычно тихо; немцев нигде не было видно. К вечеру на город посыпались артиллерийские снаряды, но и это никого не удивило и мало кого испугало: липнинцы уже по опыту знали, что из двадцати снарядов только один причиняет вред, а девятнадцать «копают картошку»…
Обстрел продолжался всего полчаса, затем все стихло. Ночь прошла спокойно — спокойнее, чем многие предыдущие ночи…
Утром Лена вышла на крыльцо. Мимо дома посередине пыльной улицы шли два мальчика лет тринадцати: сын Паши, Володя Иголкин и еще какой-то незнакомый.
— Тетя Лена! — сообщил Володя. — Наши пришли, красные — я их сам видел!..
Это было первого сентября 1941-го года.
* * *
Через несколько дней после возвращения в Липню советских войск Титыч, против обыкновения совершенно трезвый, рассказывал своей квартирантке:
— А знаешь, Михайловна, беженцы-то возвращаться начали: Самуйленчиха с мальцом приехала, солдаты наши, русские подвезли на машине… приехала, а от ихней, значит, хаты одна печка торчит… Назад, говорит, поедем, только здесь свою картошку, значит, выроем…
— А где она была, Самуйленкова? — спросила Лена.
— А в Марковском сельсовете, деревня Бобры… Ты не знаешь такую?
— Знаю!
Лена Соловьева, работая агрономом, часто бывала в командировках по колхозам и хорошо знала весь район.
— Ну, вот, там они в Бобрах и живут, в колхозе работают, там у них, говорят, тихо было, даже не бомбили… и колхозы, по-старому… только военных много… И наших, с Липни, там полная деревня… а в самом Маркове, говорят, все наше начальство собралось, липнинское, райкомы и райисполкомы… все там…
Старик посидел молча, потом вытащил из кармана пачку папирос.
— Вот!.. Наш солдат дал… почти полная пачка была… настоящие русские, «Беломор»… А то при немцах насиделся без курева…
Лена чуть заметно улыбнулась, вспомнив, как Титыч, если только бывал в сознании, не пропускал ни одного немца, чтоб не выпросить у него сигарету, а после ухода посетителей тщательно собирал окурки и потрошил их в «козьи ножки».
Затянувшись, Ложкин снова заговорил:
— Скоро, может быть, и моя Матрена придет; чего ей с Наташкой теперь в деревне сидеть?… Можно и домой… наш-то дом цел…
— А Самуйленкова не знает, где они?
— Спрашивал — не слыхала… Они тогда, значит, в Дубово поехали, а оттудова как раз немцы шли и бой был… Так может, они куда-нибудь в другую сторону повернули… Ну, да приедут, нигде денутся!..
— Конечно, приедут! — подтвердила Лена.
Титыч встал со стула и направился к двери, но вдруг остановился.
— Михайловна, а Розинского-то Евгения Иваныча немцы с собой увезли, и с женой вместе… Ты, если про меня спрашивать будут, чего я к нему ходил — не говори!.. Скажи: ничего, мол, не знаю, и все…
— Хорошо, Титыч. А вы сейчас дома будете?
— Да, посижу пока… А что?
— Я схожу к Маковым, узнаю, какие там новости?
— Сходи, сходи!..
* * *
Лена шла по знакомой, многократно за это лето проторенной дороге.
Уже на Пролетарской улице она услышала сзади себя крик:
— Товарищ!.. Девушка!.. Одну минуту… Постойте… — Лена обернулась: ее почти бегом догонял небольшого роста чернявенький лейтенант с полевой сумкой в руках.
Она остановилась, подумав, что этот человек хочет у неес спросить куда-нибудь дорогу.
— Одну минуточку!.. — лейтенант вытащил из сумки блокнот и авторучку. — Скажите, вы здешняя коренная жительница? Жили здесь до войны?
— Да, жила, — отвечала Лена, все еще недоумевая, зачем это нужно знать незнакомому человеку.
— Вы извините меня! Я корреспондент. Теперь многие жители Липни… (он произнес название города особенно значительным тоном, как говорят всякие знаменитые слова) жители Липни возвращаются в свои дома; многие из них находят на месте родного дома груду развалин, пожарище, но все же они радуются, что могут, наконец, вернуться в родной город… (он говорил, как будто читал или выступал на собрании)… Я бы хотел и вас просить рассказать о себе: куда вы отступали? Давно ли вы вернулись? Цело ли ваше жилище? Что вы намерены делать дальше?
— Боюсь, что вы не по адресу попали, — сказала Лена с улыбкой, которая несколько смягчила ее резковатые слова. — Я никуда не отступала и ниоткуда не возвращалась: я все время была здесь.
— Как, вы были в плену?! — воскликнул корреспондент и смерил удивленным взглядом всю фигуру своей собеседницы, точно не мог поверить, что молодая, красивая девушка, в простом, но совершенно целом и чистом платье была «в плену».
— Тогда, тем более расскажите!.. Мне кое-кто уже рассказывал, но нужно как можно больше сведений!.. Здесь творились такие ужасы!..
Лена пожала плечами.
— Мы здесь привыкли к этим ужасам, — сказала она. — Бомбили нас часто, это верно; но самая большая бомбежка или, вернее, артиллерийский обстрел, был в первый день, накануне прихода немцев; тогда полгорода выгорело… Нас тогда сразу приучили, а потом, когда били понемножку, уже не страшно было…
— Но здесь же были немцы!.. Они так издевались над мирным населением!.. Расскажите, пожалуйста, это должно быть известно всему миру!..
Лена немного помолчала.
— Ну, что ж, если хотите, Расскажу и про немцев…
Корреспондент сел на крыльцо пустого полуразрушенного дома и приготовился записывать.
Лена рассказала о том, как немцы ходили по домам, как приходилось им заговаривать зубы в целях сбережения имущества; со всеми подробностями описала сцену разговора с толстым Вилли и длинным Отто, когда ее соседки повторяли «пан, мы боимся!..
Но, хотя рассказывала она очень живо и образно, воодушевление ее собеседника сникло, блестящие глаза потускнели, и авторучка перестала бегать по бумаге: он ждал не таких сведений.
— Вы все в комическом виде представляете, — сказал он свкозь зубы. — Но ведь тут были настоящие зверства: здесь убивали стариков, насиловали женщин, сжигали детей… Вы рассказывайте правду, не бойтесь!
Тут настала очередь Лены смерять взглядом корреспондента с головы до ног.
— «Не бойтесь!» — повторила она. — Знаете что, товарищ корреспондент, я вам не советую говорить эти слова липнинцам: люди, которые здесь все лето прожили, давно разучились бояться — и немцев, и бомбежек, да и вас никто бояться не собирается! А в отношении «правды» — я рассказала то, что было на самом деле, а чего не видела и даже не слышала от других, того я не могу рассказывать!. Я вижу, что мои сведения вам не подходят — вам нужны ужасы и зверства — я их не видела, а придумывать считаю лишним!..
Она пошла дальше, а корреспондент остался сидеть на крыльце, провожая глазами стройную фигуру строптивой жительницы разоренного городка.
Впереди по дороге показался столб дыма. Сперва Лена подумала, что это опять горит какой-нибудь дом, но подойдя ближе, она увидела, что это не пожар: на площали, на развилке Пролетарской и Заводской улиц пылал большой костер — горели белые березовые кресты с немецких могил, а неподалеку от костра несколько красноармейцев саперными лопатками старательно разравнивали могильные холмики.
У Маковых оказалась гостья — Евдокия Николаевна Козловская; она была в платье Анны Григорьевны и с мокрой головой, которую, видимо, только что вымыла.
— Все наши возвращаются! — радостно воскликнула она при виде Лены. — Где же вы пробыли это время? Я вас в Маркове ни разу не видела…
— Я здесь была, — ответила Лена. — С ними вместе! — Она показала глазами на Марусю и Анну Григорьевну.
— Здесь, в плену? Значит, и вам пришлось пережить весь этот ужас? Как вы только живы отсались? Я ведь тоже чуть-чуть не попала в плен, еле успела убежать!..
Евдокия Николаевна, которая с великим трудом и хлопотами отправила из Липни и окрестных деревень три эшелона с детьми и матерями, сама оставалась в городе до последней минуты, и ушла пешком вечером семнадцатого июля, когда уже весь город горел. Школьный дом, где она жила, загорелся одним из первых, она даже не смогла зайти в свою квартиру и что-нибудь взять, и ушла в одном платье и жакетке, подгоняемая немецкими снарядами.
Странствуя по лесам и деревням, без теплой одежды, без пищи и без денег, она наверняка пережила не меньше, а больше ужаса, чем те, кто оставался в Липне, но о своих личных невзгодах она вообще никогда не думала и не говорила.
— Как много народа, оказывается, было в плену! И какое счастье, что наконец вас освободили! — говорила она, восторженно блестя глазами. — Только, как подумаешь, что и Днепровск, и Мглинка, и вся Белоруссия и Украина — все ще занято фашистами — страшно становиться!.. Пока удастся освободить, там все могут погибнуть!..
— Це-елы будут! — протянула Анна Григорьевна и осеклась, поймав быстрый взгляд Маруси.
— Как, уже второй час! — воскликнула вдруг Евдокия Николаевна, взглянув на висевшие на стене ходики (свои ручные часы она променяла в деревне на картошку). — Мне надо бежать: в два часа назначено партсобрание…
— У вас же голова мокрая!
— Что же поделаешь? Нельзя же не пойти!
Она натянула на плечи свою выгоревшую и уже заплатанную жакетку со «Знаком почета», повязала мокрые волосы косынкой, которую ей сунула в руки Маруся, и ушла на собрание.
— Ночевать к нам приходите! — крикнула ей вдогонку Анна Григорьевна.
— Золотой человек! — задумчиво проговорила Маруся, глядя вслед Козловской. — Лучше ее я никого на свете не втречала и, наверное, никогда не встречу!.. Святая!.. если только могут быть святые коммунисты… Но нам с ней приходится держать язык за зубами, а то мама ей тут брякнула про немцев, про тех — помнишь? — наших домашних, что они были хорошие люди… она так и вздрогнула вся, будто обожглась… Правда, промолчала, но ведь она у нас ночевала и ела, и мамино платье на ней было надето, а то, может быть, она и сказала бы что-нибудь…
— Маруся! — крикнула Анна Григорьевна, выглянув в окно. — Сережа идет, газеты тащит, целую кипу…
— Что это за Сережа? — поинтересовалась Лена.
— Содат один, обещал нам газет принести…
— Не солдат, мама, а младший сержант!.. Не понижай его в чине — он очень гордится своим сержантством.
— Хороший мальчик! Добрый такой, внимательный!.. — у Анны Григорьевны все мальчики были хорошими, без различия национальностей.
— Здравствуйте! Вот вам газеты, и новые, и старые, все, какие нашлись, — с этими словами вошел в дом небольшого роста рыжеватый младший сержант с большой кипой газет в руках.
— Вот, спасибо, Сережа; а то мы тут от жизни отстали, ничего не знаем, что на свете делается.
Маруся и Лена принялись разбирать газеты, а младший сержант Сережа на кухне сунул Анне Григорьевне полбуханки хлеба и маленькую баночку консервов.
— Это вам, а то ведь у вас тут ничего не достанешь…
— Сереженька, ну зачем ты? Спасибо, милый! Да ты садись!.. Хочешь картошечки?… теплая…
— Некогда, некогда!.. Мне надо бежать… Я только газеты принес, потому, что непременно обещал…
И он убежал.
— Так!.. «Ожесточенные бои на Липнинском направлении»… — перебирала газеты Маруся. — Когда это?… пятого августа… восьмого августа опять «на Липнинском направлении»…
— Давай сначала подберем их по числам, — предложила Лена.
Подобрали. Почти во всех разрозненных августовских номерах различных газет упоминались — когда «ожесточенные», когда простые «бои на Липнинском направлении», перечислялись подбитые танки и орудия, сбитые самолеты и убитые солдаты противника; о числе своих убитых умалчивалось.
В последних числах августа «Липнинское направление» не упоминалось, зато в новых, сентябрьских газетах название маленького городка, которое ранее и в областной-то печати появлялось редко, — красовалось огромными буквами на первых страницах всех центральных газет.
«Победа под Липней!»
«Освобожден старинный русский город Липня!»
«Враги отступили от Липни, будучи не в силах удержать этот коренной русский город!»
«Освобождение Липни — залог победы над врагом!»
«Герои великой битвы под Липней!»
… «Липня! Липня! Липня!»…
— Чего это им вздумалось так Липню прославлять? Будто невесть какой важный стратегический пункт, — пробормотала Маруся.
— Вероятно, этот стратегический пункт — первый, который удалось у немцев назад отбить, — предположила Лена.
Судя по отрывочным данным разрозненных газет, это предположение походило на правду.
Липню прославляли на все лады, сравнивали ее с Бородиным, с Полтавой; в одной газете оказалась даже статья под заголовком «Новый Грюнвальд».
— А, все-таки, Грюнвальд Грюнвальдом, а почему это немцы отступили так тихо?… Что-то подозрительно… — ворчала Маруся.
— А меня больше интересует, почему это русских вздумали вдруг «славянами» величать, и вообще взялись за историю: и Грювальд, и Бородино, и Полтава…
— Подюбуйся! — вдруг воскликнула Маруся. — Это моя физиономия в газету попала! Значит, он, все-таки, меня сфотографировал!..
— Кто?
— Да корреспондент какой-то пристал на улице!..
На снимке был кусок Советской улицы, обгорелая коробка дома, где раньше помещался раймаг, и три человеческих фигуры; одна из них, без всякого сомнения, была Марусей Маковой.
— Уж не тот ли это самый корреспондент, с которым я сегодня чуть не поругалась?
И Лена рассказала про свою встречу с корреспондентом. Маруся слушала и одновременно продолжала просматривать газеты.
— … «Рассказывают освобожденные»… что они тут рассказывают?… Слушай! «Слов нет, чтобы передать мою радость, когда я снова увидела на улицах моего родного города, разоренного фашистами, нашу родную Красную Армию!» — говорит жительница Липни Фруза Катковская»… (вот нашел-таки корреспондент себе рассказчицу!)… Слушай: «Целые сорок пять дней мы жили под страшным гнетом жестого врага. Мы не смели выйти на улицу, не смели громко говорить, смеяться. Каждую минуту могли ворваться к нам в дом проклятые фашисты, а от них можно было ожидать самого худшего: они убивали ни в чем неповинных мирных жителей, стариков и маленьких детей, издевались над женщинами для своего развлечения. Мы сидели день и ночь в окопах и боялись выйти, как бы не встретиться с немцами…»
— Это Фрузка Катковская боялась выйти, как бы не встретиться с немцами? — перебила Анна Григорьевна. — Хот бы уж не врала! Кто-кто, а уж Фрузка-то с немцами встречаться не боялась! К ней фельдфебель наших немцев ночевать ходил и таскал ей всякую всячину, и из-за нее с каким-то Куртом подрался… помнишь, Пауль рассказывал?… У нее каждый день гулянка была, полный бардак!.. От нее немцы не вылазили!
— Мама! Но ведь от нас тоже «немцы не вылазили»!
— По-разному можно не вылазить! У немцев на это нюх тонкий!.. А Фрузка и до войны со всеми крутилась!.. Муж ее — хороший был человек, а она беспутная баба!.. Что там еще про нее написали?
— … «Я не смогла уйти из города…»- продолжала читать Маруся. — «… потому что перед самым приходом немцев вывихнула ногу»…
— Что?!.. Ногу вывихнула?… Фрузка? Да я же ее в первый день, когда немцы пришли, видела, как она муку со склада тащила — мешок пуда на четыре!.. Я еще подумала — как она не надорвется!.. Ну, и горазда врать!
Возмущенная Анна Григорьевна ушла из комнаты.
— Мама рассердилась… это с ней редко бывает… Ну, слушай дальше: «Эти ужасные сорок пять дней показались мне целой вечностью. Но, к счастью, все это позади. Теперь у нас опять наша родная и любимая советская власть! И никогда больше фашистам не бывать в нашей родной Липне!»
— Вот так надо говорить корреспондентам!.. А ты вздумала рассказывать, как мы с немцами тары-бары разводили да песни пели… Эх ты, Аленушка!
Аленушка должна была согласиться, что действительно сваляла дурака с корреспондентом.
Обе погрузились в чтение.
Вскоре вернулась Евдокия Николаевна и сказала, что партсобрание не состоялось.
— А ведь фронт недалеко, — заметила Лена. — Смотрите, вчерашняя газета — бои на Мглинковском направлении.
— Теперь, девочки, недолго ждать! — сказала Козловская. — Наши войска направляются к Днепровску; скоро освободят всю нашу область. А там и до конца войны недалеко…
Как бы отвечая на эти слова, послышался слишком знакомый гул.
— Это немцы летят…
— Нет, нет, это наши, не беспокойтесь!
Евдокия Николаевна пристально вглядывалась в небо, стараясь убедить себя и других, что летят «наши»…
— Какие там наши!..
Четыре удара подряд заставили домик танцевать, четыре столба дыма и пыли поднялись к небу с соседних огородов…
— Вот тебе и Грюнвальд!..
Когда Лена уже в сумерках возвращалась домой, ее остановили два красноармейца.
— Гражданочка, вы не знаете, где здесь живут такие, что не отступали, а с немцами оставались?
… Не опять ли корреспонденты?…
— Ну, я была здесь при немцах, а что?
— Как бы нам спиртику разжиться?
* * *
Пролетела еще неделя.
За это время Маруся Макова и Лена Соловьева побывали в новом центре района, большом и красивом селе Маркове, куда «отступило» все Липнинское начальство.
Они виделись с начальниками и сослуживцами и восстановились на работе.
Немало пришлось им встретить сочувственных взглядов, и еще больше — косых, и все по поводу их пребывания в «немецком плену». Им разрешили вернуться домой в Липню, куда на днях собиралось перебраться и начальство; но на прощание секретарь райкома Трофимов проводил их словами:
— Если что-нибудь опять будет, не оставайтесь в Липне! Прямо в Марково приезжайте!
Видно, не было у него уверенности в окончательном освобождении Липни, зато Марково казалось крепостью, неприкосновенной для немцев.
Подруги возвращались на попутной машине по Вяземскому большаку. Туда они ехали другой дорогой, через Коробово.
Шоферу-красноармейцу Маруся сказала, что они все лето прожили в Маркове и только теперь едут в Липню.
— Все небось там у вас погорело? — сочувственно проговорил шофер. — Я в Липне был — там одни развалины.
— Нет, наш дом цел! — возразила Маруся. — Мы уже ездили смотреть…
— Ну, что ты врешь? — шепнула ей Лена, когда они уселись в кузове на каких-то ящиках.
— Надоело каждому исповедоваться: «были в плену» да «были у немца»… и смотрят на тебя тогда, как будто съесть хотят… Этот шофер, может быть, и везти-то нас не захотел бы, если бы мы ему правду сказали…
Лена ничего не ответила.
— На днях мне один капитан опять сообщил, что я «была в плену», — продолжала Маруся, усаживаясь поудобнее на прыгающей по проселочным ухабам машине. — А меня зло взяло, я ему и сказала: не «в плену», а «заграницей»!.. Ну и досталось же мне за эту «заграницу»!.. Еле от него отделалась!..
Деревни Мраковского, Ковалевского и других восточных сельсоветов, мимо которых они проезжали, были в совершенной целости и сохранности: тут стояли дома, жили люди, убирались поля — война еще до этих мест не добралась.
Но вот потянулся хорошо знакомый Лене, когда-то за ней закрепленный Молотиловский сельсовет…
Здесь вместо деревень были пожарища, вместо хат — печные трубы, сиротливо глядевшие в небо…
На самом большаке стояла до войны исключительно красивая по своему местоположению — на горах, под тенистыми старыми деревьями — деревня Климашево.
От этой деревни не осталось не только домов, но даже печных труб: они были превращены в щебенку; вся земля была перекопана траншеями и воронками, завалена железом, таким покореженным, что трудно было догадаться, чем именно первоначально было это железо; от деревьев кое-где остались расщепленные в мочалку пни…
А внизу, у самой дороги, стоял небольшой, метра три длиной, кусок забора из штакетника и запертая на маленький замок калитка; по какой неизъяснимой прихоти войны они уцелели, трудно было сказать.
Так вот он где был — фронт.
Машина миновала несколько выжженных деревень и въехала в город.
Маруся застучала кулаками по кабинке; шофер затормозил, девушки спрыгнули, поблагодарили его и пошли.
Около переулка, где находился Маковский домик, Лена хотела было проститься и идти дальше, но Маруся и слушать не стала.
— Пожалуйста, не выдумывай! Кто там тебя дожидается? Пьяный Титыч? Пожаров за это время не было; немцев нет, по хатам никто не шарит, так что твое барахло цело, никуда не денется… Идем к нам!
Анна Григорьевна была дома одна.
— Вот и дочки мои приехали! (она уже и Лену зачислила к себе в дочки). А я как чувствовала, щей свежих наварила полный котел, картошки… Садитесь обедать!..
После обеда и долгих рассказов Лена опять стала собираться домой.
— Я тебя провожу до почты, — сказала Маруся, которая никак не могла расстаться с подругой. — Может быть, письма есть от наших, а то мама все о них беспокоится.
Дощечка с надписью «почта» была прибита к дверям маленького домика напротив обгорелой коробки «Ольховского дома», где раньше помещались почта, телеграф и радиоузел, в котором до войны работала Маруся.
Подруги зашли в помещение новой почты. Там на двух сдвинутых столах навалена была большая куча писем с адресами «Липня» или «Липнинский район»; большинство из них было месячной давности; их привезли из Маркова, потом еще привозили, и все вместе сваливали на эти столы, так как разнести их по адресам было невозможно: в Липне слишком мало людей жило теперь по довоенному адресу.
В этой куче копалось человек десять.
Нашлось письмо Анне Григорьевне Маковой от ее старшей дочери Тони, но письмо это было написано еще четырнадцатого июля в Днепровске; после того сама Тоня побывала в Липне и ушла из нее, и Маруся с Леной безуспешно искали ее в Жарове; с тех пор прошло полтора месяца немецкой власти, и уже третью неделю снова была советская власть, а письмо только теперь прибыло по адресу.
— Пойдем, кажется ничего больше нет!
— Постой! Вот это письмо я возьму! — и Лена протянула руку к желтоватому конверту, на котором стоял адрес: «Днепровская область, г. Липня, Красноармейская 21, Ложкину Афанасию Титовичу».
Девушки вышли из почты и пошли на Красноармейскую, где жила Лена.
— Стой! Ведь Фруза Катковская в этом доме живет!.. Пойдем посмотрим! — и Маруся увлекла Лену на другую сторону улицы.
Они прошли мимо хорошо сохранившегося дома; в открытое окно слышались громкие пьяные голоса: «Фруза Константиновна» Катковская угощала гостей даровым спиртом.
Окно было низкое и через него подруги увидели за столом несколько человек в военной форме и среди них разряженную хозяйку.
— Тот самый корреспондент сидит за столом, — сказала Лена, ускоряя шаг.
— Тот самый? Ну, значит, эта статья — его работа!
Они свернули за угол.
— А!..Михайловна!.. Приехала?… Здравствуй, Владимировна!.. Как съездили? — приветствовал подруг сидевший на своем крыльце Титыч.
После прихода русских он почти перестал пить и со дня на день ждал приезда своей Матвеевны.
— И чего это моя Матрена запропала? — не раз ворчал он. — Пальченковы вернулись, Семеновы тоже приехали… Огурцовы приезжали — видят: хата ихняя сгорела, жить негде, они обратно в деревню подались… а моя все где-то сидит…
— Ну, Титыч, радуйтесь — вам письмо! — сказала Лена, подавая старику конверт.
— Чего пишут-то? Живы?
— Не знаю, — читайте!
— Чего ж ты, Михайловна, не поглядела?
Он разорвал конверт, вынул письмо, отнес его подальше от глаз и покачал головой.
— Не разберу!.. Читай ты, Михайловна, у тебя глаза молодые… Ничего не вижу без очков, а очки-то, видать, старуха с собой увезла: нигде их найти не могу… Читай!
Началось чтение.
… «На первых строках моего письма», — писала дочь Титыча Наталья Афанасьевна. — «спешу сообщить вам, папаша, что мы все здоровые: и я, и мама, и Леньчик, и Любочка, и шлем вам наш сердечный привет. Также привет Леночке, и Андреевне, и Кузьмичу, и Захарычу, и Паше, и Насте и всем соседям: желаем вам здоровья и всего наилучшего. Живем мы в колхозе 1-го Мая в Куйбышевской области; живем хорошо, работаем в колхозе. Живут здесь еще Коротченковы и Стригуновы, а еще из Липни тут живет Фарман еврей, что в аптеке у нас работал. Леньчик болел гриппом, но теперь поправляется»…
— Где они живут-то? В какой области? — перебил Титыч.
— В Куйбышевской.
— А далеко это Куйбышевская область?
— Далеко! На Волге.
— Ближе Москвы или дальше?
— Дальше, много дальше, раза в три…
— Чего ж их туда занесло?
— Да вот она пишет дальше: «Приехали мы сюда поездом-эшелоном из Коробова; ехали мы тогда в Дубово, к Соболихе, но нас военные повернули, сказали, что там сильно бьют, и фронт, и немцы подходят, и ехать туда нельзя, мы и поворотились, а у Коробова стали нас бомбить, и коню ногу поранили, и колесо переднее поломали, и очень мы напугались»…
— Ишь ты, напугались! — вставил реплику старик. — А как нас тут кажинный день гвоздили — это ничего?
… «А в Коробове стоял поезд-эшелон, — продолжала читать Лена. — Там наши были, Липнинские, и Мглиновские, и с Коробова три вагона прицепили, и нас взяли, потому как мы с малыми детьми… А корову мы отдали в колхоз Сталина и бумажку получили, и нам сказали, что если мы вернемся, нам корову дадут»…
— Куда-куда корову отдали? — снова перебил Титыч. — Где это колхоз Сталина?
— Если около Коробова, то это Ракитовка, — ответила Лена. — Всего у нас в районе колхозов имени Сталина целых девять, но в Коробовском сельсовете — одна Ракитовка.
— Отдадут они корову!.. Держи карман!.. Догонят и добавят!..Скоро же они приехать собираются?
… «А вчера нам передали по радио, — продолжала читать Лена. — Что освободили нашу Липню, и что теперь скоро будет наша победа, и фашистов прогонят с нашей родины за границу… Мы приедем домой, как только получим на трудодни, что заработали, а то жалко бросать, все лето работали.»
Далее опять следовали приветы и поклоны всем родным и знакомым, но Титыч уже не слушал.
— Чего они туда заехали? — ворчал он. — Когда им те трудодни отдадут? Не дождешься и до белых мух!.. Корову не пожалели, а трудодни жалеют!.. Это все Наташка: корова-то не ее, ей и не жалко, а моя дура послушала… Раз доехали до Коробова, и сидели бы себе в Коробове, или в Ракитовке в той… А то в Марково подались бы — сколько там наших было! А их понесло к черту на рога!.. Сидели бы тут, и корова была бы цела….
Вечером Титыч опять был мертвецки пьян.
* * *
В двадцатых числах сентября в Липне начались аресты среди тех, кто оставался при немцах. Одним из первых взяли Титыча: старика подвела его пьяная похвальба, что он — помощник бургомистра Розинского.
На следующий день вызвали Лену. Уполномоченный НКВД принял ее в небольшом домике со свежевставленными стеклами.
После установления личности агронома Райзо Елены Михайловны Соловьевой произошел следующий разговор:
— Вы проживали в доме Ложкина Афанасия Титовича? — задал вопрос сотрудник НКВД.
— Да!
— Вы его родственница?
— Нет! Я просто у них квартиру снимала.
— Так!.. Где находится семья Ложкина, вы знаете?
— В Куйбышевской области. От них на днях письмо было.
— Значит, они эвакуировались? А он почему здесь остался?
— Он сперва тоже пошел — они сперва хотели просто в деревню поехать; но потом он вернулся в тот же день, потому что начались пожары: он боялся, что дом сгорит.
— Но его же дом не сгорел!
— Он же не мог знать заранее, загорится дом или нет. Тогда полгорода сгорело.
— А, может быть, он по какой-нибудь другой причине остался?
Лена пожала плечами.
— По-моему, именно по этой: он остался, чтобы охранять свой дом.
— Подумайте!
— Насчет чего?
— Подумайте хорошенько, вспомните, не говорил ли он еще чего-нибудь? — произнес следователь многозначительно.
— Мне он говорил только это.
— Больше ничего не можете вспомнить?
Лена отрицательно покачала головой.
Следователь посмотрел на нее неодобрительно, встал с места, потом опять сел, глядя на допрашиваемую сверлящим взглядом, и сказал неожиданно резки и быстро, слово желая ее ошеломить:
— Ваш Ложкин был старостой!
Но к его удивлению, Лена рассмеялась.
— Ах, вы вот про что? Так он же с пьяных глаз эту чепуху говорил; он все это время ни разу не был трезвым.
— Где же он мог достать водку? Ведь здесь ни один магазин не работал.
— Как где? Со спиртзавода натаскал полную кадушку, и приятели его натаскали, и пили без просыпа; они говорили, что им тогда не слышно бомбежек и не страшно.
— Так, так! Значит, кто же был, по-вашему, старостой?
— Розинский! — смело ответила Лена, знавшая, что Розинский уехал с немцами и его она подвести не может.
— А Розинского вы знаете?
— Только в лицо.
— Почему его назначили старостой?
— Вероятно, потому, что он говорил по-немецки, он был учитель немецкого языка.
Следователь повертел в руке карандаш, немного помолчал, вынул пачку папирос, закурил и протянул папиросы Лене.
— Закуривайте!
— Я не курю! — возразила она.
— Но, может быть, все-таки, закурите?
— Никогда не курила, а теперь, в честь нашего знакомства, закурить? Нет, по-моеиу, ради этого — не стоит…
— Значит, вы говорите, что Ложкин не был старостой?
— Какой из него староста? Разве только над кадушкой со спиртом…
Следователь записал показания Лены довольно правильно, дал ей подписать, поднялся и, видимо, хотел уже ее отпустить, как вспомнил, что не спросил самого главного.
— А вы, гражданка Соловьева, почему не уехали из Липни, когда подходили немцы?
— Не на чем было ехать.
— Но семья Ложкиных уехала? И вы могли уехать с ними.
— Их лошадь и так была перегружена.
— Но вы могли пешком уйти! Многие здешние жители отступали в Марково, в Коробово…
— Знаете, что? — проговорила Лена, глядя ему прямо в глаза. — Я тоже, вроде Ложкина, не хотела свое имущество бросать; хотя я и небогата, я в одном платье оставаться не хотела, как остались те, кто пешком отступал в Марково и Коробово; они теперь по Липне ходят и у нас, неотступивших, старые тряпки выпрашивают, потому что холода приходят, а они голые и босые… А кроме того, я не могла знать, что немцев задержат именно здесь, между Липней и Марковым — я думала, что немцы меня и в Маркове догонят…
— Как видите, не только задержали, но и прогнали немцев обратно и освободили Липню!..
— Вот и прекрасно! Значит, незачем было бегать по Марковым и Коробовым! Можно было дождаться освобождения Липни на месте, что я и сделала.
Следователь не сразу нашелся, что ответить на такой неожиданный аргумент.
В эту минуту над самой крышей с ревом пронесся самолет, раздался свист, затем взрыв, и новенькие стекла со звоном посыпались из окошек на пол.
Следователь вскочил. Привычная Лена продолжала сидеть.
— Ах, черт возьми!.. Тут и убежища-то нет!.. Куда вы здесь прятались? — спросил он Лену совсем другим тоном, чем во время допроса.
— Да, никуда… Некоторые в окопы лазили… а я окопов не люблю… предпочитаю оставаться на месте.
— Как?.. В доме?.. Ну, что вы, разве можно?!..
Опять раздался взрыв, потом снова послышалось гудение самолета.
— Надо уходить хоть в окоп!.. — он быстро засунул в ящик стола свои протоколы, щелкнул ключом и поспешно пошел к двери.
— Мне подождать вас здесь? — спросила Лена нарочито спокойным тоном.
Он обернулся с непонимающим выражением лица.
— Да!.. Нет, нет, что вы?!.. Идите, спасайтесь, спрячтесь!..
И он выбежал из комнаты.
Лена тоже вышла и пошла домой своим обычным мерным шагом, никуда не прячась и не обращая на бомбежку никакого внимания, даже желая, чтоб она на этот раз протянулась подольше, чтоб необстрелянный, присланный откуда-то из глубокого тыла работник НКВД не передумал и не задержал ее снова.
Несколько дней она ожидала вторичного вызова, но его не последовало. Может быть, следователю было немного совестно за свой страх перед бомбежкой, а, может быть, обстоятельства сложились так, что ему не осталось времени заняться райзовской агрономшей, которая не захотела отступать в Марково.
Титыч исчез бесследно.
* * *
— Маруся! Опять уходят! — тревожилась Анна Григорьевна.
— А что, я могу их удержать? — огрызнулась Маруся. — Пускай идут!.. Хоть не будут со «спиртиком» приставать, да отчеты спрашивать, почему да отчего мы у немца оставались… А то надоело!.. Немцы по кладовкам лазили, а эти в душу лезут!..
— Может быть, и ты пошла бы? — нерешительно проговорила мать. — Тот капитан вчерашний предлагал устроить в госпиталь…
Но Маруся с досадой отмахнулась:
— Чего меня понесет нелегкая?.. Тогда, первый раз, когда про немцев всякие страхи рассказывали, и то я не ушла… А теперь, если немцы опять придут — они, можно сказать, наши старые знакомые… Правда, Аленушка? — обратилась она к Лене, которая сидела в этот день у Маковых с самого обеда.
— Правда-то правда, а у тебя, все-таки, сердце не на месте: злишься чего-то…
— А оттого, что зло берет! Кричали, кричали: «Освободили Липню!», «Победа под Липней!», «Новый Грюнвальд!», «Погонят немцев до самой границы!»… По всему свету раструбили про победу, а сами — пожалуйста!..
Она указала рукой в открытое окно, через которое в надвигавшихся сумерках еще хорошо были видны с горки запрудившие Вяземский большак отступавшие воинские части.
Помолчав, Маруся насмешливо спросила:
— Ведь и тебе Трофимов говорил «не оставаться в Липне, а приезжать в Марково»?… А ты не очень-то торопишься догонять советскую власть…
Лена чуть заметно улыбнулась.
— Мне-то догонять советскую власть, пожалуй, не стоит: я — поповна!..
Маруся вытаращила глаза.
— Какая поповна?
— Самая настоящая! Мой отец был священником в Днепровске, а потом в Родославльском районе.
— Где же он теперь?
— Был выслан в лагерь и там умер.
— Но ведь ты же говорила, что воспитывалась в детдоме?
— Это было позднее. Я даже в двух детдомах была, благодаря этому удалось замести следы, а то… Вот ты, Маруся, только теперь столкнулась с людьми, которые на тебя косо смотрят и в душу лазают, а ко мне еще в детстве в душу лазали и перевоспитывать пробовали… И немало мне пришлось врать и притворяться, и всякую дипломатию разводить… Я была при советской власти наполовину вне закона, потому и не стану ее догонять!.. А ты — активистка, комсомолка…
— Бывшая комсомолка!.. Теперь я тоже вне закона — убедилась за этот месяц!.. Да, видно, и комсомолка-то я была липовая… Раньше я верила во все — и в коммунизм, и в Сталина… А теперь…
Она замолчала, потом вдруг совершенно неожиданно запела:
— «Сталин — наша слава боевая…»
— Ну, еще петь вздумала! Перестань! — завочала Анна Григорьевна, но Маруся не перестала, а, напротив, повысила голос, и на второй строфе к пенью присоединилась и Лена.
… — «Нам даны сверкающие крылья,
Смелость нам могучая дана…»
Подруги пели во всю силу звонких молодых голосов. На западе горела заря, а на востоке клубились по небу тучи, и сливаясь в сумерках с этими тучами, уходили в даль по пыльной дороге машины, танки, пушки, повозки и — пехота, пехота без конца…
Уходила советская армия, девиз которой был: «За Родину, за Сталина!» и, провожая эту армию, неслись из маленького домика два звонких девичьих голоса:
… — «Сталин наша слава боевая!»…
Окончив одну песню, запели другую, тоже о Сталине:
… — «От края до края, по снежным вершинам,
Где горный орел совершает полет,
О Сталине мудром, родном и любимом
Прекрасную песню слагает народ»….
Потом начали вспоминать все песни о Сталине, которые только знали, а их в те годы пелось немало. Они сами не знали, что их заставило петь, может быть, хотелось попрощаться с прошлым, со всем, что было в этом прошлом и хорошего, и горького?..
В их голосах звенела и тоска, и чуть заметная насмешка не то над жизнью, не то над самими собой… Маруся раза два даже выговорила на немецкий манер «Шталин», но потом перестала…
Совсем стемнело. Света не зажигали. В комнате ничего не было видно.
По дороге громыхали последние запоздалые машины; слышалась редкая перестрелка и далекий, далекий грохот артиллерии…
… «Сталин наша слава боевая!»….
На следующий день, первого октября 1941-го года, ровно через месяц после своего отступления, немцы снова вошли в Липню — на этот раз без боя.