Глава 12 Советская поповна

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 12

Советская поповна

Венецкий, по горло занятый делами и хлопотами по восстановлению города, не замечал, что Лена, помимо своих продразверсток и прочих агрономических дел, с увлечением занимается чем-то еще, и был очень удивлен, когда однажды дома, будучи с ним вдвоем, она подала ему большой исписанный лист бумаги, где под текстом красовалось более двух сотен подписей.

Это было заявление от имени верующих города Липни и окрестных деревень о восстановлении и открытии в Липне Воскресенской церкви, которая перед войной была зерновым складом; от бомбежек церковь почти не пострадала.

В верхнем углу листа была пометка на немецком языке: «Я разрешаю! Ортскоммандант Шварц».

Венецкий бегло прочитал заявление и поднял на Лену несколько удивленные глаза.

— Хорошо! — сказал он. — Можно будет и этим когда-нибудь заняться… Но почему эти люди сами не принесли мне свое заявление, а действуют через тебя?

— Посмотри внимательнее! — сказала Лена строго.

Он посмотрел и только тут заметил, что заявление было написано рукою самой Лены, и на первом месте стояла ее собственная подпись.

— Похоже, что именно ты больше всех хлопочешь об открытии церкви? — с улыбкой произнес Николай.

В ответ на это Лена неожиданно рассмеялась.

— Эх, ты, Николай Сергеич, бургомистр липнинский! Да где же твои глаза? Столько времени ты живешь со мной вместе, люди меня твоей женой величают, а ничего-то ты про меня не знаешь!

— Постой, постой!.. Я слыхал, что Маруся тебя иногда почему-то поповной называет… Я считал, что это просто шутка… В чем тут дело?

— А в том дело, что я и есть самая настоящая поповна, только не такая, как были до революции, а советская поповна: я дочь человека, который был священником не тогда, когда духовенство в почете было, а при советской власти, который всю жизнь был вне закона, был лишенцем, который погиб в ссылке, но свою веру не продал!

Николай не узнавал свою Лену: она уже не смеялась, теперь ее побледневшее лицо со сверкающими глазами напомнило ему лицо боярыни Морозовой с Суриковской картины, репродукция с которой висела у нее в комнате.

Да, по-видимому, она была права: несмотря на два с лишним месяца совместной жизни, он знал ее также мало, как в ту ночь, когда ее задержали во время военной игры и привели к нему, к «начальнику штаба».

Николай Венецкий вырос в семье неверующих родителей; но будучи человеком с собственной головой на плечах и с собственными мнениями, он считал, что следует уважать чужие убеждения и верования, что советская власть перегибает палку, разоряя церкви и преследуя служителей религии; считал также, что Христос как историческая личность, безусловно, существовал, и без него не могло бы существовать христианство. Но само христианство было таким же чуждым его сознанию, как поклонение Зевсу Олимпийскому или Амону-Ра.

Ему никогда не приходило в голову, что Лена, его друг, его названная жена, жившая с ним вместе, делившая с ним все радости и горести его бургомистровской доли, Лена, к которой он с каждым днем все больше и больше привязывался — эта самая Лена может принадлежать к числу последователей чуждой ему и мало понятной религии.

Он никогда не замечал, чтоб она молилась или крестилась, а на висевшую в углу икону Божией Матери обращал так же мало внимания, как и на остальные украшения стен: на вышивки, одна из которых изображала букет роз, другая — букет ивандамарий, а третья — сидящую на ветке жар-птицу с золотистым хвостом, на репродукции с картин «Над вечным покоем» и «Грачи прилетели» и с той самой «Боярыни Морозовой», на которую она вдруг сделалась так поразительно похожа…

Он даже не знал, принадлежат ли эти вещи Лене или остались от прежних хозяев.

— Да! Больше всех об открытии церкви забочусь именно я! — властно проговорила Лена и в ее голосе прозвучали новые, металлические ноты, которых он ранее не слышал. — И заняться этим надо не «когда-нибудь», а немедленно, чтоб на Рождество начать служение.

В эту ночь они не ложились спать.

В темной комнате, освещенной только робкими лучами луны, проникавшими через маленькие форточные шибки, да розовыми бликами от топившейся железной печурки, они сидели и говорили всю ночь, говорили о том, что оба хранили в тайне долгие годы, о чем никогда никому не рассказывали…

* * *

Нелегким было детство Лены.

Начало всему положил справедливый и мудрый закон об отделении церкви от государства.

Когда русская церковь потеряла свое привилегированное положение и одновременно освободилась от множества совершенно ей не подходящих гражданских обязанностей, значительная часть потомственного, кастового духовенства побежала прочь, как крысы с тонущего корабля, и поспешно перелицевалась на гражданский лад.

Но, вопреки ожиданиям многих, корабль, с которого они бежали, не потонул: на место трусов и дезертиров пришла новая сила.

На место тех, кто сан духовный унаследовал от отца, деда и прадеда, пришли люди не поповского рода, люди с молодыми горячими сердцами и свркающими верой глазами, со звучными голосами и страстной любовью к Богу, к церкви, к богослужению.

Они пришли — и приняли достоинство тех, кто оказался слабым и малодушным, пришли — и завладели клиросом и алтарем и, не уместившись в тесных загородках, вышли на середину храмов, увлекая за собой предстоящих и молящихся, стирая границы между алтарем, клиросом и народом.

Бурные послереволюционные двадцатые годы были годами небывалого духовного расцвета русской церкви, годами расцвета народных добровольческих хоров, в которых пели стар и млад, родители и дети, и которые не могли уместиться за загородками прежних клиросов.

В двадцатом году в Днепровске был рукоположен в священнический сан один из самых энергичных местных деятелей народного церковного движения Михаил Степанович Соловьев.

Было ему в ту пору всего двадцать шесть лет; за месяц перед хиротонией он обвенчался с одной из многочисленных девушек — певчих народного хора. Звали ее Ниной, и казалась она тогда Михаилу лучше всех, красивее всех, и он уверен был, что она пойдет с ним вместе тернистым путем евангельской проповеди и, может быть, если придется, примет вместе с ним мученический венец за свою веру.

Шли годы.

Церковь и церковников притесняли все более. Было не отделение церкви от государства, а систематическое преследование.

Был основан союз воинствующих безбожников. Были сорваны с икон все драгоценности. Упали на землю и замолкли колокола. С каждым годом росли астрономические цифры церковных налогов.

Потом пошли по улицам антирелигиозные карнавалы с карикатурами на попов, хотя оригиналы этих попов, мздоимцев и пьяниц, давно уже удрали из ставшего невыгодным поповского звания, и нередко сами находились среди участников карнавалов.

Наконец, стали одну за другой закрывать и разорять церкви, одного за другим арестовывать священнослужителей — тех, кого еще не сломили ни лишенчество, ни налоги, ни клевета, ни издевательства…

Маленькая Лена научилась церковному пению, едва научившись говорить.

Церковь, освещенная огоньками восковых свечей, глядящая ласковыми ликами икон, звенящая голосами поющих — была самым светлым, самым радостным воспоминанием ее детских дней.

Ей шел восьмой год.

На всю жизнь, во всех подробностях запомнилась ей тревожная, бессонная ночь, когда пришли люди, которых в среде ее семьи и знакомых называли «гепеушниками», перевернули все в квартире вверх дном и увели отца.

Запомнила она и тюремные ворота, около которых они с матерью много раз, в толпе других людей, долгими часами стояли с передачей…

Когда они пришли туда в последний раз, передачу у них не приняли и сообщили, что Михаил Соловьев уже выслан на далекий север.

Прошел еще месяц, и их любимая церковь, где служил перед арестом отец Михаил, где пели в хоре Нина и маленькая Лена, была закрыта….

И девочка ничего не спрашивала, не плакала — она только смотрела большими расширенными глазами, удивительно похожими на глаза отца, — и молчала.

С этих дней она перестала быть веселым, доверчивым ребенком, она научилась молчать, научилась скрывать свои мысли и чувства.

Нина Васильевна горевала, плакала, искала сочувствия, а на глазах восьмилетней Лены с той самой ночи, когда ее отец ушел вместе с «гепеушниками», никто ни разу не видел слез.

Вскоре Нина Васильевна с дочерью переехала из Днепровска в Родославль, где у ее матери был собственный дом.

Лена никогда раньше не видела свою бабушку, которая была очень недовольна замужеством дочери со священником, и в письмах не раз упрекала Нину за то, что она не может заставить мужа бросить «поповство» и заняться чем-нибудь повыгоднее.

Сама бабушка Надежда Фроловна, высокая, толстая старуха с громким густым голосом и властным характером, ходила по большим праздникам к обедне, молилась по пяти минут утром и вечером, крестилась перед едой и считала величайшим грехом пришить пуговицу или зачинить дырку в праздничный день.

Но церковь и молитвы она считала своей, старушечьей привилегией и авторитетно заявляла, что молодежи в церкви делать нечего, потому что не такое теперь время, а грехи замолить они успеют, когда состарятся.

Лене бабушка не понравилась, и старуха тоже невзлюбила внучку.

— Испортили девчонку! — ворчала она. — Хмурая какая-то, неприветливая, смотрит, как бык… ни поиграть, ни посмеяться… другая бы небось приласкалась к матери да к бабке, а она все молчит… бык и есть…

Но ни воркотня старухи, ни прозвище «бык» не могли заставить суровую девочку стать веселой и ласковой.

В первый же день приезда бабушка в разговоре с Ниной назвала Михаила дураком и прибавила:» Не горюй — это к лучшему, что его посадили: ты хоть теперь поживешь по-человечески, а то он и себе, и тебе жизнь испортил»…

Лена ждала, что ее мать ответит на эти слова с возмущением, но не дождалась этого ответа: Нина, которая в Днепровске так горевала и плакала о своем любимом муже, здесь в Родославле слова возразить не смела властной старуху, более того — она стала ей поддакивать…

Но с внучкой у Надежды Фроловны нашла коса на камень: девочка не пустила ее в свое сердце.

Когда дело касалось домашнего хозяйства, Лена молча, беспрекословно слушалась бабушку: она полола огород, чистила картошку, мыла посуду, убирала комнаты, кормила кур и гусей, но никогда ни о чем не просила бабушку и старалась с ней не разговаривать, так что даже не особенно-то чуткая Надежда Фроловна чувствовала, что между ней и внучкой стоит ледяная стена отчуждения.

— Идол бесчувственный! — ворчала она на девочку.

Но Лена далеко не была бесчувственной.

Нелюбовь нелюбимой бабушки трогала ее мало; но она стала замечать, что мать тоже от нее отдаляется, тоже чаще и чаще оказывается по ту сторону ледяной стены и перестает понимать свою дочь.

Девочка потеряла отца — сразу, одним страшным ударом. Теперь она теряла мать — постепенно, день за днем, по мере того, как та все более и более подпадала под влияние старухи.

Слабохарактерной оказалась красивая Нина! — когда она жила с Михаилом, она подчинялась его воле — воле сильного человека, а когда его около нее не стало, она целиком подчинилась воле своей матери, с детства привычной воле, а собственной воли у нее не было.

Не прошло и года после переезда в Родославль, как в большой, добротный, окруженный фруктовым садом дом Надежды Фроловны зачастил один гость.

Звали его Андреем Петровичем, это был еще молодой человек, небольшого роста, быстрый, ловкий, франтоватый, очень высого мнения о своей наружности и прочих своих достоинствах.

Бабушка к нему благоволила; она говорила, что это человек, который умеет жить, что он добился хорошего места, хорошо зарабатывает и еще лучше прирабатывает.

А Лена возненавидела этого гостя всей душой с тех пор, как заметила, что он оказывает знаки внимания его матери.

Особенно усилилась эта ненависть после того, как Андрей Петрович на именинах бабушки напился пьян с все любезничал с Ниной, а та не могла дать никакого отпора его нахальным приставаниям; бабушка тоже была навеселе и подзадоривала его.

Из отрывочных фраз Лена поняла, что этот противный человек хочет жениться на ее матери.

На другой день между Надеждой Фроловной и Ниной был большой разговор: старуха настаивала, чтоб ее дочь согласилась на брак с Андреем Петровичем.

— Это же твое счастье!.. Как ты не понимаешь?! — доказывала она. — Это же настоящий человек! Он все, что надо, тебе из-под земли достанет!.. со всеми знаком, все его уважают, всегда у него деньги есть!.. А что иногда выпьет, так мужчине без этого нельзя…

— Мама!.. Но ведь я же замужем! — слабо защищалась Нина.

— «Замужем»!.. Тоже еще сказала: «замужем»!.. Муж в лагерях, неизвестно, вернется или нет, а ты тут по нему сохнуть будешь!.. Жизнь свою губить!.. Давно уже тебе надо было с ним кончать!.. Что ты от него хорошего видела? Чуть не голодала… Лишенкой стала через него… Разведись!

Развод в те годы был прост, и вскоре в концентрационный лагерь был послан документ о разводе Нины Васильевны с заключенным лишенцем — мужем.

В доме Надежды Фроловны справили свадьбу.

Всю ночь горланили на этой свадьбе пьяные гости, и всю эту холодную осеннюю ночь в углу чердака рыдала одинокая девочка; она так и заснула на чердаке, свернувшись клубком посреди всякого старого хлама, а когда утром проснулась — у нее зуб на зуб не попадал от холода.

Лена наотрез отказалась звать отчима отцом; она называла его «Андрей Петрович», иногда, сквозь зубы «дядя Андрюша», но чаще всего никак не называла — тут уж и уговоры матери, и воркотня бабушки были бессильны.

Отчим тоже невзлюбил упрямую девочку, наградил ее прозвищем «поповна» и очень любил дразнить ее, рассказывая всевозможные гадости о попах.

Лена смотрела исподлобья и все упорнее и упорнее молчала; иногда по целой неделе никто дома не слыхал ее голоса.

Это время она очень много читала: перечитала почти всю школьную библиотеку и довольно большую библиотеку бабушкиных квартирантов, гд ебыло немало книг совсем не для детского возраста. Книги были для нее большой радостью и поддержкой.

В школе, куда Лену приняли сразу в третий класс, она училась лучше всех: у нее были блестящие способности, исключительная память и не менее исключительное упорство. Заданий «отсюда-досюда» она не признавала; каждый учебник, попадавший ей в руки, она прочитывала от доски до доски, во всех направлениях, с таким же интересом, как самую увлекательную беллетристику; поэтому объяснения учителей никогда не были для нее новостью.

Около нее всегда толпились отстающие и неспособные, которым она помогала, но настоящих, задушевных подруг у нее в школе не было: слишком был далек ее духовный мир от непритязательных интересов сверстниц.

Но ни в школе, ни дома никто не знал, что у этой молчаливой девочки была своя радость, свое счастье, своя тайна, которой она ни с кем, даже с матерью, не делилась: она снова пела на церковном клиросе — не в большой городской церкви, где пел по нотам платный хор, и куда ходила к обедне по большим праздникам бабушка, а в загородной, маленькой, кладбищенской церковке, где пели любители, принявшие девочку в свою среду.

На этом клиросе появились у нее первые подруги — Катя и Наташа; с этими взрослыми девушками у нее было гораздо больше общего, чем с ровесницами.

С ними она не была молчаливой и замкнутой, напротив, много говорила, вознаграждая себя за домашнее молчальничество.

Дома об этом не подозревали: она никогда не молилась и не крестилась в присутствии родных, и даже нарочно, из противоречия ханжеской религиозности бабушки, к великому негодованию последней постоянно занималась по праздникам рукоделием.

Однажды к хозяйственной Надежде Фроловне пришла одна маленькая старушка — покупать гусиные яйца.

Старушка эта жила недалеко от кладбища, ходила в кладбищенскую церковь и знала Лену в лицо.

— Деточка! Вот ты где живешь? — воскликнула она, увидев маленькую певчую. — И ты так далеко ходишь?

— Это внучка моя! — сказала Надежда Фроловна, еще не зная, в чем дело.

— Так-так, внученька ваша!.. А я-то все думала: чья это девочка, так молится, так поет хорошо, голосок такой хороший… Мы все, старушки, на нее глядим и радуемся!.. Время теперь такое, знаете, молодежь-то все безбожники, комсомольцы, а она на клиросе поет, ни одной службы не пропускает…

Бабушка молчала, пораженная этой новостью, внучка тоже, но простодушная гостья ничего не приметила и продолжала:

— Только что же ты все к нам, в кладбищенскую ходишь? Тебе в Никольскую было бы ближе ходить…

Лена ответила, что в Никольской певчие платные, поют по нотам, и ей петь не разрешат.

— Так-так!.. Правильно… А я вот не люблю нотного пенья… Лучше по-простому, как у нас… Далеко же тебе ходить!.. Ну, ничего, деточка, Господь с тобой, помолись за меня!..

У бабушки хватило выдержки не высказать перед гостьей ни удивления, ни гнева при этом неожиданном открытии, но когда посетительница ушла, унося с собой полтора десятка гусиных яиц и осыпая благословениями Лену, — тут-то Надежда Фроловна и разбушевалась.

— А ну, иди сюда! — разнесся по дому и по двору ее мощный голос, и в нем слышны были раскаты приближающегося шторма. — Иди сюда, негодница! Ты это что еще затеяла?… На кладбище, на клиросе, значит, поешь? Певчая?

Лена молча утвердительно кивнула головой.

— Ах, ты, дрянь!..То-то ее все дома нет!.. Воскресенье — уходит, вечером — уходит!.. А у кого ты спрашивалась?… Кто тебе разрешил?… Мы думаем — она в школе, а она на клиросе!.. Певчая тоже нашлась! Без нее на клиросе не обойдутся!.. Уроки смотреть надо, а не клирос!..Это нам, старухам, надо грехи замаливать, а тебе нечего делать в церкви!..

На пороге показался Андрей Петрович; бабушка кинулась к нему жаловаться на внучку.

— Этого еще не хватало! — сказал отчим. — Я же в партию подал заявление… Если узнают, что эта паршивка петь в церкви вздумала, мне партии не видать как своих ушей… Чтоб больше туда ни ногой! — обратился он к падчерице. — Если еще раз пойдешь на кладбище — отдеру ремнем!..

— Слышишь, что отец говорит?! — воскликнула бабушка. — Ему теперь из-за тебя по службе неприятности будут!..

Молчаливая девочка, от которой невозможно было добиться слова, вдруг заговорила.

— Во-первых, он мне не отец! — сказала она, и голос ее звучал совсем не по-детски. — А, во-вторых, ходить на клирос я все равно буду!

— Ах, вот как?!.. Ну, подожди же, гадюка!..

Ненависть и отвращение отчима к противной девчонке после долгой сдержанности, наконец, прорвались.

Пошел в ход ремень.

Матери дома не было, а бабушка только подзуживала зятя.

— Всыпь ей, Андрюша, всыпь хорошенько, чтоб не дерзила!.. Чтоб не шлялась, где не надо!.. Богомолка нашлась — на клирос ходит, а сама по праздникам шьет!.. Задай ей хорошенько!.. А то скажите, пожалуйста: «он мне не отец!»… Будешь теперь знать — отец или не отец!..

Лена стиснула зубы и рассвирепевшему отчиму не удалось вырвать у нее ни одного крика.

— Хоть бы прощения попросила, поганка! — негодовала бабушка. — А то молчит как бревно! Задай ей покрепче, чтоб завизжала!..

Может быть, отчим избил бы Лену до смерти, если бы не вернулась мать и не вервала бы у него избитую девочку, почти потерявшую сознанье.

Лена проболела две недели; к ней пришлось вызвать врача; вся эта история стала известной в школе; приходила учительница Мария Федоровна и пригрозила Андрею Петровичу судом.

Судить Андрея Петровича — не судили, но со вступлением в партию ему пришлось подождать, так как на его работе тоже стало известно, что он чуть не до смерти избил свою падчерицу.

Когда Лена, поправившись, появилась в классе, Марья Федоровна попробовала ее «перевоспитать» путем увещеваний, но вскоре убедилась в бесплодности своих усилий.

Лена продолжала ходить на клирос; теперь она уже не только пела, она научилась читать по церковному и читала с увлеченьем, со страстью, вкладывая в псалмы и каноны всю силу своей веры, всю боль глубоко оскорбленной детской души.

Дома на нее махнули рукой; она теперь даже ночевать под праздники часто оставалась у своей взрослой подруги Наташи.

А когда окончательно затихла буря, вызванная побоями отчима — над ее головой грянул новый гром: закрыли кладбищенскую церковь.

* * *

Была весна. Последний день школьных занятий. Лену перевели в шестой класс.

В этот день она шла домой из школы медленнее обычного. Завтра начинались каникулы, в школу идти было не надо. Она этому не радовалась: дома ей было тяжелей, чем в школе.

Лена открыла калитку и увидела на крыльце бабушку и еще какого-то незнакомого человека, высокого, слегка сгорбленного, плохо одетого; человек этот стоял к ней спиной, лица его не было видно.

До ее слуха донесся голос бабушки:

— Ну, чего ты приехал? Человеку жизнь разбивать? У Нины теперь семья, ребенок, муж… Чего ты-то будешь здесь путаться?… И девчонку незачем тревожить, она тебя давно забыла… Уходи, пока она не пришла!..Ах, да вот она!..

Незнакомец обернулся, и на Лену взглянули большие серые глаза, очень знакомые: такие глаза всегда на нее смотрели, когда ей случалось увидеть в зеркале свое собственное лицо…

— Отец!..

Тут случилось непредвиденное.

Лена, никогда не плакавшая при людях, ни разу не вскрикнувшая под побоями отчима — вдруг страшно разрыдалась…

— Деточка моя хорошая!.. Не плачь, не надо! — пробовал Михаил Степанович утешать бившуюся в рыданиях дочь; он совсем растерялся и от этих неожиданных слез, и от нелюбезного приема тещи.

А Надежда Фроловна продолжала его попрекать:

— Ну, вот видишь, расстроил девку!.. Она у нас нервная, ей вредно волноваться, а ты… Уезжай ты, бога ради, не смущай людей!.. Ведь послали тебе развод, чего тебе еще надо?!..

— Хорошо, я уеду! — тихо проговорил незванный гость и, наклонившись, поцеловал Лену.

— Прощай, дочка!..

Но в ту же минуту он почувствовал, что тонкие детские пальчики вцепились в его руки и сжали их с такой силой, какой никак нельзя было предположить в хрупкой одиннадцатилетней девочке…

— Я поеду с тобой!..

И Лена настояла на своем: с вечерним поездом они уехали оба — отец и дочь.

Бабушка, внезапно воспылавшая любовью к внучке, ни за что не хотела ее отпускать; Нина Васильевна молчала: у нее теперь уже была другая дочь, маленькая Любочка, уже не «поповна», а Андреевна, хорошенькая, толстенькая девчушка, недавно начавшая ходить, и ей теперь принадлежала вся любовь, все внимание, все заботы матери, а угрюмая, нелюдимая старшая дочь только постоянно бывала причиной семейных раздоров…

Решил вопрос Андрей Петрович.

— Теперь каникулы — пускай съездит погостить к Михаилу Степанычу…  — и потихоньку добавил по адресу тещи: — Как хлебнет она там с папашей лиха — сама назад прибежит!..

Но он ошибся: назад Лена не прибежала; в красивый дом с фруктовым садом на тихой улице города Родославля она уже никогда не вернулась.

* * *

Два года жизни вдвоем с отцом Лена впоследствии вспоминала, как самое счастливое, самое светлое и радостное время в своей жизни.

Отец Михаил поехал служить в деревню Выселки, в небольшую церковь, в которой после ареста прежнего священника более года не было служений; вероятно, по этой причине ее забыли разорить.

Они жили в полуразрушенной хатке, которая в дождь протекала, а в мороз промерзала; нередко жили впроголодь — но все эти житейские затруднения они переносили легко и бодро и даже не запоминали их.

У отца была любимая дочь, у дочери был любимый отец, у обоих было любимое дело, и все невзгоды быстро забывались.

В этой церкви не было псаломщика, и на возгласы отца Михаила отвечал с клироса звонкий альт его двенадцатилетней дочери. Постепенно там собрался большой и дружный хор добровольцев, но запевалой, чтицей и уставщицей по-прежнему была маленькая «поповна»; отец Михаил тоже часто в шутку величал свою дочь поповной, но теперь это слово, когда-то обидное, стало хорошим и милым.

Через два года церковь в деревне Выселки Родославльского района была разорена, а настоятель ее Михаил Степанович Соловьев — арестован и выслан, на этот раз уже не на три года, а на десять лет.

Лена осталась одно; ей было четырнадцать лет.

В ее судьбу вмешался сельсовет; на вопрос: есть ли у нее мать или родственники, она ответила: «нет никого».

Это была неправда, но она скорее согласилась бы броситься в реку, чем вернуться к отчиму и бабушке.

Ее поместили в детский дом и после экзамена определили в седьмой класс школы.

Вскоре после ее поступления детдом реорганизовался, ее перевели в другой детдом, где все люди были новые, и уже никто ничего не помнил о прошлом малообщительной воспитанницы Елены Соловьевой, а молчать она умела.

После окончания школы детдомовцев стали распределять кого куда; большинство попало в ФЗУ, а лучшим ученикам дали рекомендации для поступления в техникумы.

Техникумов, с которыми у детдомовского начальства была договоренность, было три: Днепровский педагогический, Дементьевский медицинский и Липнинский сельскохозяйственный.

Лена Соловьева, которая всегда была отличницей, до некоторой степени имела возможность выбирать.

Медицину она не любила, ее отталкивала сама обстановка больниц и амбулаторий.

Учителя уговаривали ее идти в педагогичсекий, уверяя, что она будет превосходной учительницей.

Но учителя всегда и везде должны придерживаться государственной религии, а в Советском Союзе такой религией является атеизм… Лена, христианка-церковница, не могла и не хотела ни изменять своим убеждениям, ни кривить душой.

Она выбрала сельскохозяйственный.

По окончании техникума ее оставили тут же в Липне при Райзо.

Особенной страсти к сельскому хозяйству у нее не было, но она не умела плохо работать и свою работу в колхозах вела также добросовестно и безупречно, как раньше добросовестно и безупречно училась.

Церковь в Липне была закрыта еще до ее приезда, и тайны ее были от всех спрятаны в глубине ее души.

Маруся Макова, привлекшая Лену к участию в хоровом и драматическом кружках, часто восхищалась ее артистическими способностями, не подозревая, что у этой артистки был огромный опыт игры — только не на сцене, а в жизни…

Отец Михаил бесследно исчез: он был лишен права переписки, и Лена не знала, где он находится, жив или умер. На запросы, которые она несколько раз посылала, приходили самые неопределенные ответы, а чаще — вообще никаких ответов.

А перед самой войной, в одной деревне во время командировки она встретила старую монахиню, недавно вернувшуюся из ссылки.

Эта старуха когда-то бывала в Выселковской церкви и узнала Лену.

Она и сообщила, что отец ее умер в лагере от тифа.