Глава 21 Иван-чай
Глава 21
Иван-чай
Второе военное лето вступило в свои права.
Вокруг двухэтажного здания Крайсландвирта на пустырях развернулось в самой середине города обширное подсобное хозяйство, на котором работало более сотни рабочих. На эту работу шли охотно, так как помимо хлебного пайка и денежной оплаты — за последней никто не гонялся — можно было принести домой пару огурцов, пучок морковки, кочан капусты, а это было дороже денег.
На этих огородах, рядом с общеизвестными овощами, росли ранее совершенно неведомые в Липне: шпинат, салат, кольраби, мохнатая декоративная капуста, и хозяйки, проходя мимо немецких огородов, не раз удивлялись, чего это немцы всякую траву на грядках сажают, как будто мало растет кругом лебеды и крапивы!..
Немного отступя от центральной улицы города расположились поля, засеянные ячменем, гречихой, льном, и даже горчицей и кок-сагызом. Какие семена привезли немцы, те и пошли в липнинскую почву.
Душой всех этих огородных дел был Анатолий Петрович Старов. Уехав с немцами в январе, он провел около двух месяцев в Днепровске и весной был возвращен в Липню. Он уже почти не хромал.
Он проводил на огородах целые дни, с увлечением устраивал всевозможные опыты с немецкими и русскими семенами, руководил рабочими и очень сердился, когда последние по липнинским законам вежливости величали его «Петровичем».
Около прошлогодних окопов росла рожь: во время фронта немецкие солдаты спали в этих окопах на необмолоченных снопах, и теперь хозяева тех дворов, где выросла эта рожь-самосейка, тщательно за ней ухаживали в надежде собрать хоть немного зерен.
Вновь в городе и в некоторых деревнях работали мельницы, но мололи они, в чаянии грядущего урожая, самые необычные вещи: сушеную картофельную шелуху, козелец — цвет щавеля —, клеверные «башки», лебеду, колоду — гнилое дерево… Из всей этой смеси жители Липнинского района приладились печь хлеб цвета мокрой сажи и соответствующего вкуса.
Партизаны то исчезали, то вновь появлялись. В народе шли разговоры об отрядах «Бати», «Дедушки», «Ивана Иваныча», о десантных войсках генерала Чернова, но вместе с тем в окрестностях Липни стало сравнительно тихо; причиной этому была, по всей видимости, невозможность добывать пропитание…
Лесная советская власть откочевала в более хлебные и менее выбитые места, предоставляя тошнотики, хлеб из козельца и колоды на долю гражданского населения.
С начала войны прошел год. Много за этот пережили люди: и страх, и горе, и разлуку с близкими, и смерть любимых, и потерю имущества, и голод, и холод, и плен, и многое еще более страшное, и ко всему умудрилось привыкнуть и приладиться существо, именуемое человеком.
Жили в окопах, в подвалах, разбитых хатах, мерзли, ели тошнотики и крапиву, солили суперфосфатом, и все равно — жили, упорно и цепко, и не только жили, но и веселились, шутили и любили, даже больше, чем до войны.
Казалось, что в это тяжелое время любовь должна была бы подождать, отступить на задний план, сосредоточиться на воспоминаниях о далеких любимых, но это только так казалось — любовь не хотела ждать!
На практике под гром войны любилось особенно легко. В промежутках между налетами «русского Ивана» и перепалкой карательного отряда с группой партизан, по городам и деревням справлялись многочисленные свадьбы: тихие — в голодных и выгоревших местах и шумные, с гульбой и самогонкой — там, где война пощадила хлебные запасы.
Люди жили по принципу: хоть час, да мой! У большинства женихов и невест были где-то далеко «родные» мужья и жены, а здесь, куда их привела извилистая дорога войны — «неродные», военного времени…
На прошлогодних пожарищах, поднимая выше обгорелых печных труб яркие кисти сиренево-розовых цветов, возвышаясь над лопухами, крапивой и конским щавелем, буйно цвел король всего бурьяна — иван-чай!
И так же пышно цвела со смертью рядом не требовательная, не ревнивая, не спрашивающая национальности, имени и звания, полузаконная любовь военных дней.
* * *
Из всех многочисленных свадеб в Липне особенно всем запомнились две.
Первая из них была в жаркий летний день.
В Городское Управление явилась чрезвычайно торжественная пара.
Это были: Василий Данилович Лисенков, в новом с иголочки костюме из перекрашенного в темно-синий цвет офицерского сукна, со сверкающим в петличке немецким орденом на зеленой ленточке, который был ему недавно пожалован за активную помощь в борьбе с партизанами, и — Фруза Катковская, в пышном ярко-розовом платье из парашютного шелка, также перекрашенного. На груди ее красовалась позолоченная брошка диаметром около вершка, со множеством красных и зеленых стеклышек, изображающих рубины и изумруды.
— Здравствуйте, кого не видал! — громко возгласил входя начальник полиции и, когда глаза всех присутствующих обратились к нему, развязно продолжал:
— Просим, значит, нас с Фрузой Константиновной проздравить с производством, так сказать, законного брака!.. И документики просим обтяпать!
— И всех к нам в гости просим, на свадьбу! — добавила с любезной улыбкой Фруза.
— Ну, самый главный черт сотню немецких сапогов с подковками стоптал, пока эту пару подобрал!
Это сказала Маруся, как всегда оказавшаяся там, где происходило что-либо интересное; сказано это было шепотом, но этот шепот несомненно долетел до чутких ушей новобрачных.
Бургомистр молча выписал брачное свидетельство, не вспоминая ни «родного» мужа невесты невесты Петра Кузьмича Катковского, который когда-то работал под его начальством, а в настоящее время находился в красной армии, ни «родную» жену жениха, которая осталась в деревне Завьялово в трех километрах от Липни; если бы он об этом заикнулся, ему тоже могли бы припомнить Валентину… Да и не стоило из-за формальностей связываться с таким человеком как Лисенков.
От любезного приглашения на свадьбу он хотел отказаться под предлогом занятости, но не тут-то было!
— Обидите нас, Сергеич, если не придете! — разливалась с медовой улыбкой Фруза. — У нас сам комендань будет, и переводчик, и хауптман из жандармерии, и все зондерфюреры, а вы вдруг не придете!.. Очень нам будет обидно!
— Некогда мне, Константиновна!
— Да как вам не совестно так говорить — некогда! И слушать не хочу!.. Непременно приходите!..
— А вы, Михайловна! — обратился Лисенков к Лене. — Как вы у нас в церкви видное лицо, попросим вас с попом поговорить насчет, значит, венчанья…
— Что же вы на недельку раньше не собрались? Теперь Успенский пост — венчать не положено…
Жених и невеста были несколько озадачены.
— Не полагается венчать, коли Успенский пост?… А я и не знал, какой еще там Успенский пост бывает… Петровки — это я слыхал от старух… Ну, да черт с ним, с попом!.. Без него свадьбу справим… Самогонки будет у нас!..
Лисенков сделал рукой широкий жест, долженствующий означать: «разливанное море»…
— А если не придете, погребуете, я в большой обиде буду! — скозь любезное приглашение призвучало нечто похожее на угрозу. — И вас прошу, Ивановна, в гости!.. И вас, Владимировна!.. Всех приглашаем!
— Спасибо, я приду обязательно! — сказала Маруся.
— Неужели ты в самом деле собираешься идти на эту свадьбу? — спросила свою подругу Лена, когда за молодоженами закрылась дверь.
— А почему нет? Пойду! Это интересно!.. Случай понаблюдать полицейские нравы и обычаи… А кроме того, теперь не время без надобности злить этих господ… И тебе с Николаем я бы советовала «не гребовать» и почтить шеф-полицайскую свадьбу своим губернаторским присутствием.
* * *
Лене и Николаю очень не хотелось идти на Лисенковскую свадьбу, но за ними прибежала сама невеста, ранее никогда у них не бывавшая, и почти насильно потащила к себе обоих.
Лена захватила с собой в качестве подарка коробочку пудры, ту самую, что она год тому назад подобрала в разоренном магазине. К ее удивлению, этот подарок привел Фрузу в неописуемый восторг.
— Пудра! Настоящая! Довоенная!.. Ой, Михайловна, где же ты достала? Вот спасибо!.. А я-то все горюю, что нос блестит… Нигде ведь теперь не достанешь!..
И она поспешно начала пудрить свой нос, чтоб не блестел.
По дороге на пышную свадьбу Венецкий забежал в Крайсландвирт и застал там одного пожилого зондерфюрера Шлиппе, помошника Шеффера. Шлиппе наотрез отказался от приглашения шеф-полицая, и Венецкий договорился с ним, что тот его вызовет с этого пиршества.
Подвыпивший Лисенков начал хвастаться своим многочисленным гостям, что немцы за его заслуги пожаловали ему двадцать гектаров земли и разрешили выбрать любой участок в Липнинском районе.
— Любую землю, говорят, бери!.. Какая на тебя смотрит!.. Потому, значит, я верный и преданный слуга германской власти… Германская власть, кто ей хорошо служит, хорошо награждает!.. Я теперь помещик!.. Я сказал: в Шантарове участок возьму… Там сад фруктовый мировой!.. Будет теперь мой!.. А мужиков оттуда погоню к чертовой матери!..Я помещик!.. Я заслужил!.. И орден выслужил!.. У кого еще в Липне орден есть? Ни у кого!.. Вот мужики говорят: Пылик такой-сякой, а германская власть Пылику орден дала, потому германская власть понимает, кто к ней всей душой, а кто…
Излияния нового помещика были прерваны появлением крайсландвиртовского конюха Мишки Зайцева.
— Сергеич! Вас новый комендант требует!
Венецкий поспешно встал из-за стола.
— Извините, я должен идти!
Фруза повисла на его руке.
— Не ходи, сергеич! Этот шлюп старый сам не пришел и людям не дает повеселиться!.. Мы Шефферу скажем… Он прикажет, чтоб ты никуда не ходил…
— Нет, нет, Константиновна! — бургомистр мягко, но решительно отстранил хозяйку дома. — Я пойду узнаю, что ему надо, а если какой-нибудь пустяк, я вернусь к вам…
Конечно, он не вернулся.
Через полчаса, под предлогом церковной службы, ушла и Лена.
Маруся Макова оставалась довольно долго и занималась наблюдениями за полицейскими нравами.
* * *
Другая многим в Липне запомнившаяся свадьба была в начале зимы, когда свежий снег уже плотно укрыл поля и улицы.
К бургомистру явился Виктор Щеминский.
— Ну, Сергеич, давайте мне свидетельство о женитьбе, на этот раз по-настоящему!
Рядом с расфранченным Виктором, смущаясь и краснея, стояла хорошенькая белокурая Зиночка Тимченкова.
Она окончила школу перед самой войной. При немцах она спрева ходила на чистку снега, потом работала на огородах крайсландвиртовского подсобного хозяйства; наконец, недавно, когда в городе появился немецкий магазин Цет-О, Зиночка устроилась туда продавщицей.
Зарегистрировали новобрачных в субботу, а в воскресенье Виктор пришел со своей невестой в церковь и заявил, что хочет венчаться. Отец Макарий исполнил его желание.
Свадьбу справляли на новой квартире, в доме, который Виктор недавно для себя отремонтировал. Приглашено было пол-Липни.
Но многие гости, в том числе бургомистр с женой, скоро ушли, и после ухода «черезчур самостоятельных» пьяное пиршество развернулось без всякого стеснения.
Самогонка лилась рекой, гармонь не умолкала, новые доски пола гнулись под ногами пляшущих…
Разошлись гости, не считаясь ни с какими запретами и комендантскими часами, уже после полуночи.
Виктор обнял свою молоденькую жену, посадил ее на колени и не успел поцеловать, как зазвенело стекло и в окошко влетел камень.
— Ах, черт возьми!..
Виктор бросился к дверям. На пороге стояла вдребезги пьяная Александра Степченкова.
Она была на свадьбе, вместе со всеми гостями пила самогонку, пела песни, танцевала и ушла одной из последних; а теперь хмель и ревность привели ее обратно…
— Чего тебе надо? — крикнул Витька.
Шурка, шатаясь, вошла в комнату и протянула к нему руки.
Уже несколько месяцев она не напоминала Виктору о прежней близости, и он считал, что старая любовница, наконец, поняла, что не нужна ему, и отвязалась, оставила его в покое…
Но не тут-то было!..
— Витя!.. Милок!.. Давай с тобой спать ложиться! — схватив Виктора за рукав, она потащила его к постели. — Ты ведь мой миленочек!.. А лахудру эту прогони, Зинку-то!.. К черту ее!..Пусть домой идет!.. Она же ничего не понимает… Пусть она идет к своей мамке!.. Пусть деточка идет к своей мамочке!..
И Шурка тяжело плюхнулась на голубое пикейное одеяло.
Виктор рванул ее за руку с постели.
— Иди домой! Уходи!..
Он сжал зубы, чтоб не выругаться: еще вчера он обещал Зиночке бросить ругаться…
— Чего это я пойду?… Я дома!.. Я к мужу своему пришла!.. Это неважно, что по немецкому закону нельзя, коли больше десяти лет… Мы с тобой, Витечка, русские…
— Тетя Шура, встаньте, идите домой! — попробовала вмешаться Зиночка.
— Ишь!.. «Тетя Шура»!.. Племянница нашлась!.. Какая я тебе «тетя Шура»? Да еще домой посылает!.. Ах, ты чушка!.. А ну пошла сама отсюдова вон, пока я тебе морду не набила!.. Я ему жена, понимаешь — жена, а ты так себе…
Она добавила несколько слов, от которых личико Зины стало краснее ее коралловых бус.
Виктор сделался белее свеже-выбеленной стенки.
И вдруг бессознательно ожило в нем, не воспоминание, нет, а чувство, испытанное им много лет назад, когда он был еще мальчишкой.
… В детстве Виктор был большим любителем собак, кошек и всякого зверья и вечно с ними возился. Но однажды, когда ему было лет тринадцать, произошел случай, который он не любил вспоминать.
На их двор забежала небольшая соседская собачонка, мохнатая, белая с черным, ничем не примечательная.
Витька, бывший один дома, дал ей хлеба и костей, начал с ней играть и возиться и нечаянно сильно отдавил ей лапу; собака отчаянно завизжала, а мальчика охватила жалость к животному, сознание своей вины перед ним, и он хотел приласкать собачку…
Но собака, еще не опомнившаяся от боли, укусила гладившую ее руку мальчика…
— Ах, дрянь!.. Вот ты как!.. Кусаться?… Ну, погоди же!..
Жалости как ни бывало; вместо нее нахлынула на Витьку ненависть, страстная, бессознательная ненависть к этой мерзкой собачонке, желание жестоко отомстить ей за боль в прокушенной руке, и еще больше — за оскорбление, за непонятое доброжелательство…
Он схватил собаку за ошейник, повалил на землю, крепко привязал ее к столбикам забора так, что она почти задыхалась, и начал, весь кипя от злости, методически отдавливать твердыми каблуками новых сапог все четыре лапы и хвост…
Собака рвалась, визжала, но ошейник, вплотную прикрученный к забору, сдавливал ей горло, и визг получался слабым и хриплым…
А Витька радовался…
— Вот тебе, вот тебе!.. — повторял он, продолжая ставить свои каблуки и наваливаться всей тяжестью тела то на одну, то на другую мохнатую лапку и с насладением прислушиваясь, как трещат собачьи кости…
Потом ему этого показалось мало — он стал одной ногой на голову, другой на живот несчастной жертвы и, держась руками за забор, принялся выбивать чечетку новыми сапогами, уже испачканными собачьей кровью…
Кто-то из соседей увидал эту расправу и сказал хозяйке злополучной собаки. Тетка Михеевна прибежала, с криком отобрала у мучителя свою собачонку с выбитым глазом, переломанным позвоночником и раздавленными в лепешки лапами…
Здоровенной пощечиной привела она в чувство самого Витьку, который против ожидания, не убежал, не отругивался и не оправдывался, а только ошалело посмотрел на Михеевну, отошел и сел на завалинку; он чувствовал себя усталым и разбитым, как после тяжелой-тяжелой работы…
Собаку пристрелили, чтоб не мучилась, а Витьку сперва отлупила ремнем мать, а затем вызвала в учительскую Евдокия Николаевна и долго стыдила его, все добиваясь, почему, за что он был так жесток с собакой?…
Но Виктор и сам не понимал, откуда у него взялся этот приступ жестокости; единственным оправданием было то, что собака его укусила, но ведь он-то еще раньше отдавил ей лапу — если бы на этом дело кончилось, их можно было бы считать в расчете?…
Витька пообещал учительнице, что никогда больше не будет мучить животных, и сдержал обещание…
Долгое время после этого случая он сторонился собак, и вообще животных, у него было даже нечто вроде страха перед ними…
Впоследствии это забылось…
И вот сегодня с ним произошло нечто похожее на тот давнишний случай.
Под сердце подкатила волна звериной злобы, страшной ненависти к Шурке, за то, что она отравила и испачкала его светлую, ласковую любовь, любовь, которая оживляла все хорошее, что еще было в душе человека, привыкшего к крови, убийствам, пьянству, грабежам…
И она эту любовь оскорбила, втоптала в грязь!.. Ненависть затуманила его сознание, застлала кровью глаза…
Он сунул руку в карман, но револьвера там не оказалось: он сам перед началом попойки отдал его Зининой матери и попросил спрятать подальше.
Между тем, Шурка опять взгромоздилась на кровать, раскинулась и захрапела.
Внезапно Виктор гибким движением наклонился и открыл дверцу топившейся печи.
В эту печку кто-то перед самым уходом гостей подложил дров, но подгрести жар наперед никто не догадался, и дрова горели только сзади, а передние концы их были холодные…
Виктор вытащил одно тонкое, круглое полено; его горящий конец оказался раздвоенным, как вилка…
Одну секунду Витька стоял неподвижно, держа в руке дымящееся полено, и вдруг, повинуясь страшной силе бессознательной злобы, подогретой выпитой самогонкой, сунул пылавшую головешку в лицо Шурке; два конца пришлись, как по мерке, прямо в глаза…
Раздался страшный, звериный рев… Шурка вскочила и схватилась за обожженные глаза, а Виктор еще несколько раз с силой ткнул ей в лицо головешкой, целясь в один глаз, в другой, в разинутый рот…
Вспыхнули рукава Шуркиного платья, вспыхнули волосы, с воем ослепленная женщина заметалась по комнате…
Тут опомнилась Зиночка.
С криком бросилась она на кухню, схватила ведро с водой и облила горящую Шурку… Та упала и продолжала выть, катаясь по полу…
У ней вытекли оба глаза…
— Зинка, отойди! — хриплым голосом проговорил Виктор.
Зина взглянула на него и в ужасе попятилась — никогда не думала она, что оюбимый ею, веселый, красивый, озорной Витя может быть таким страшным!..
Виктор поднял лежавший у печки тяжелый топор и с размаху раскроил голову бившейся в судорогах Шурки…
— Витя!.. Что ты?… — воскликнула Зина и голос ее пресекся, она не смогла выговорить: «что ты сделал?»…
— Капут махен! — жестко усмехнулся Виктор, вытирая топор о Шуркину юбку. — Она же ослепла, чего ее в живых-то оставлять? Кому она теперь нужна?… Да и покою нам с тобой она все равно не дала бы… А так — пристукнул и ганц фертих!.. Где у нас санки?
— В сенцах стоят! — машинально ответила Зина.
Она стояла неподвижно и с ужасом смотрела, как ее молодой муж обернул половиком тело убитой, положил ее на санки, надел пальто и шапку и повез свою поклажу прочь от дома.
— Пол подмой, а то накровянили! — бросил он ей, поворотясь вполоборота уже в дверях…
Под весну труп Шурки нашли в Чертовом овраге и долго спорили и гадали, кто мог ее убить: немцы или партизаны?…