Глава 18 Ветры весенние
Глава 18
Ветры весенние
В первых числах марта в Липню неожиданно приехал Раудер.
Он пришел в тесную «русскую» контору вместе с фон Штоком и каким-то незнакомым немцем, который отличался тем, что был необыкновенно высокого роста.
Раудер был необычно приветлив; от его прежней заносчивости не осталось и следа; он поздоровался со всеми старыми сослуживцами, всем пожал руки, расспрашивал с интересом про все районные новости и даже не постеснялся произнести несколько ломаных русских слов, хотя на лицо имелся лучший на свете переводчик.
И прежние сослуживцы тоже встретили его с искренней радостью, которая его даже несколько смутила.
Его наперебой расспрашивали о Шварце и Эрвине, но об них он сам ничего не знал, кроме того, что они работают где-то в других районах.
Он представил своего спутника, зондерфюрера Курта Шеффера, и сообщил, что именно Шеффер будет теперь работать «альс Крайсландвирдшафт Липнья».
К концу дня Раудер уехал, провожаемый самыми добрыми пожеланиями. Прощаясь, он сказал, что он очень жалеет, что ему лично уже не придется работать в Липне.
Зондерфюрер Шеффер остался.
— Вот видите, Николай Сергеевич, у вас восстановлен дорогой вашемй сердцу Крайсландвирт! Это значит, что скоро будет на земле мир и в человецех благоволение! — пошутил Владимир Альфредович.
* * *
А через несколько дней после восстановления Крайсландвирта главный переводчик пришел на квартиру к бургомистру.
— Ну, Николай Сергеевич, всего вам хорошего! — сказал он, широким жестом протягивая руку. — Я зашел к вам попрощаться: через два часа уезжаю из вашей богоспасаемой Липни!
— Так скоро! — воскликнул Венецкий. — Куда же?..
— Куда начальство прикажет! — уклончиво ответил фон Шток, и Николай почувствовал, что его вопрос был неуместным. — В Липне восстановлен Крайсландвирт, и вообще можно надеяться, что теперь будет спокойно — партизан скоро окончательно ликвидируют…
Бургомистр промолчал на это замечание.
Владимир Альфредович сел с ним рядом, наклонился и сказал, понизив голос:
— А, все-таки, дружище, вам следует быть поосторожнее с вашим любвеобильным сердцем!.. Я не хочу хвастаться, но вы мне головой обязаны!..
Венецкий поднял удивленные глаза на переводчика, а тот вытащил из кармана большую пачку маленьких бумажек и подал ему.
Это были справки, частью написанные собственной рукой бургомистра Липни Венецкого, частью напечатанные и им подписанные, те самые справки, на основании которых получили немецкие аусвайсы и липнинское гражданство более тысячи человек из числа пленных и беженцев, которые не только не были уроженцами или довоенными обитателями Липни, но даже вряд ли до войны слыхали когда-нибудь, что на свете существует такой город.
— Эти ваши литературные произведения были в руках жандармерии; нашлись люди, которые сумели отобрать настоящих липнинцев от фальшивых… Хауптман равал и метал, хотел их всех разыскать и вздернуть, а также, конечно, и автора сей премудрости, и иже с ним… Мне тогда с трудом удалось отвлечь его внимание на другое дело… К счастью, он уехал, и пользуясь несколькими часами междуцарствия, я изъял эти, с позволения сказать, «документы»… Теперь уже сменилось несколько комендантов, это дело замято и забыто… Вы в безопасности, господин бургомистр!.. Но предупреждаю: больше таких фокусов не выкидывайте, за это по головке не гладят… И к тому же около вас не будет больше такого Аргуса, как я…
Переводчик подошел к печке, засунул в топку всю пачку бумаг и поджег зажигалкой.
— А где Елена Михайловна? — спросил он, когда от бумажек остался один пепел.
— В церкви… Должна скоро придти… Вот она идет!
Хлопнула наружняя дверь, и по коридору послышались быстрые легкие шаги Лены.
— Дорогая Елена Михайловна! Я пришел проститься с вами, наверное, навсегда!..
Владимир Альфредович крепко сжал обе руки Лены и его бесстрастный голос чуть заметно дрогнул. — Будьте осторожны! Следите за вашим Дон Кихотом, чтобы он не наделал глупостей!.. Он любит играть с огнем!..
— Владимир Альфредович, я сама люблю играть с огнем, — с улыбкой возразила Лена. — И Дон Кихота моего люблю как раз за то, что он иногда умеет делать глупости!..
— Тогда плохо дело!.. Меня очень огорчит, если я узнаю, что он погиб из-за какого-нибудь дурацкого рыцарства… И еще более огорчит, если это случиться с вами, Елена Михайловна!..
Он неожиданно вытащил блокнот и карандаш.
— Вот Берлинский адрес моей жены… Если что-нибудь случится плохое, постарайтесь сообщить мне. А если все будет хорошо, если война закончится, я буду очень, очень рад видеть вас обоих своими гостями!.. Прощайте!.. Мне пора!..
* * *
Предсказание переводчика Владимира Альфредовича, что партизан скоро окончательно ликвидируют, не сбылось. Передышка была короткой.
К концу марта потекли ручьи; снег таял под жаркими весенними лучами солнца, обнажая прошлогодние пожарища.
В это время к Липне вплотную подступили партизаны с явным намерением завладеть, наконец, этим полуразрушенным городком, который продолжал оставаться центром немецкого владычества во всей округе.
На помощь партизанам прилетели со стороны фронта советские самолеты.
В одну из весенних ночей, когда легкий морозец сковал натекшие за день лужи, Липня подверглась сильнейшей бомбежке.
Снова задрожала и заколыхалась многострадальная липнинская земля, только стекла из окон теперь уже не вылетали: нечему было вылетать — окна были заделаны досками, тряпками, горелым железом и прочими небьющимися материалами.
С разных сторон города поднялись зарева пожаров. Всю ночь слышалась ожесточенная перестрелка.
Венецкий нервничал. Когда зарево показалось за Базарной площадью, в районе мельницы, он не выдержал и, несмотря на строжайший запрет ходить по ночам, вышел из дома и направился в сторону пожара.
На первом же углу его остановил патруль и хотел загнать в чей-то чужой дом.
Николай показал свой аусвайс, где было сказано, что «бюргермайстер» имеет право ходить по городу в любое время и, мобилизуя весь свой немецкий словарь, объяснил, что он беспокоится за судьбу мельницы.
Патрульный солдат сказал, что мельница цела, что на ней находятся немецкие солдаты, и из уважения к бургомистровскому званию Венецкого проводил его обратно домой, предупредив однако, что если тот вторично попытается нарушить запрет, его застрелят, хотя он и бургомистр.
Утром ему с большими спорами на каждом углу удалось добраться до своей конторы. Оказалось, что там удобно расположились на ночлег немецкие солдаты.
Венецкий выбрал из столов и шкафа все уцелевшие документы и отнес их к зондерфюреру Шефферу, который охотно взял их на сохранение.
Длинный Шеффер, недавно принявший в Липне хозяйственные дела, тоже болел душой за целость и сохранность своих «бетрибов» и, выбрав минуту затишья, отправился вместе с бургомистром выяснять положение.
Патрульные солдаты козыряли офицерской форме Шеффера и с ним вместе беспрепятственно пропускали его «цивильного» русского спутника.
Мельница, зерносклад и недавно восстановленный маслозавод оказались целыми, хотя немалая часть продуктов была растащена неизвестно кем. Сильно пострадала электростанция и полностью был разрушен мост через Ясну.
На обратном пути Шеффер зашел с Венецким к нему домой, по приятельски поприветствовал «фрау бюргермайстерин». в которой с удивлением узнал своего же агронома, и посоветовал обоим сидеть дома, пока не кончатся бои, а в случае надобности обещал прислать за ними солдата.
Так Николай и Лена оказались под домашним арестом.
* * *
Бомбежка прекратилась, но ближе и ближе становились пулеметные очереди и сухие хлопки винтовочных выстрелов. Партизаны явно были уже на окраинах города.
После полудня в бывший Ложкинский дом явилось все соседское семейство Иголкиных.
— Пустите нас, Сергеич? — спросил в дверях Марк Захарович. — У вас как будто затишье, а у нас вся стена как решето сделалась. Строчит и строчит там какой-то из-за базара, и все по нашей хате…
— Заходите, заходите…
Вошла Паша с огромным узлом, Володя с чемоданом и младшая восьмилетняя девочка Люся, закрученная во множество одежек.
— Так и строчит, так и строчит! — тараторила Паша, усаживаясь и развязывая платок на голове. — Никакого спасу нет… Мы и на пол ложились, и поушками укрывались, и под печку лазили… Хотели в окоп пойти, а там воды натекло выше колена… Нигде не схоронишься…
— Мамка у меня всего боится! — пробасил четырнадцатилетний Володя. — А чего там страшного? Просто партизаны стреляют в немцев, а немцы в партизан… Ничего особенного…
Паша напустилась на сына с упреками, а Лена не могла удержать улыбки, вспомнив, как эта самая Паша тряслась перед толстым Вилли и повторяла: «Пан, мы боимся!»…
— Вот в ваш дом как будто ничего и не попадает, — проговорил Захарыч. — Посидим немного, может, они и совсем угомоняться…
В Ложкинский дом попадало ничуть не меньше пуль, чем в Иголкинский, такие же самые были дырки в стенах и в окнах, и Захарыч это прекрасно видел и понимал, а говорил он с единственной целью успокоить свою далеко не храбрую невестку.
И Прасковья Ильинична действительно, неизвестно почему, почувствовала себя в безопасности и завела с хозяйкой дома разговор о картошке, запасы которой подходят к концу, о сапогах, которые промокают, о погоде, о соседях, трещала не умолкая и совершенно перестала прислушиваться к стрельбе.
Венецкий сперва тоже поддерживал эти совсем для него неинтересные разговоры, потом потихоньку вышел в соседнюю комнату и прилег на койку дочитывать какую-то из многочисленных книг, стоявших на этажерке.
Всю эту зиму у него редко бывала возможность читать: днем было некогда, а вечером слишком темно, и он наверстывал это упущение, получив принудительный выходной день.
— Тетя Лена! Есть у вас вода попить? — вдруг попросил Володя.
— Там в кадушке посмотри!
Но ни в кадушке, ни в ведрах не оказалось ни капли воды.
— Ну, что же делать? Потерпи, не помрешь! — сказал внуку Захарыч и добавил. — У нас тоже со вчерашнего дня нет воды, и на колодец по такой стрельбе не сходишь… Ничего, не век же они стрелять будут…
Лена молча стала надевать пальто.
— Куда вы, Михайловна?
— За водой!
— Да что вы! Там же стреляют! — воскликнул Захарыч. — Не ходите!.. Цел он будет, Володька-то…
— Я сама тоже хочу пить! — возразила Лена. — И сварить что-нибудь надо… А стрелять они, может быть, целую неделю не перестанут — неужели же нам из-за этого без воды сидеть?
Она оделась, взяла ведра и вышла на улицу.
Хлопнула наружная дверь, и сразу вслед за этим звуком послышался треск пулеметной очереди и несколько винтовочных выстрелов.
— Господи!.. Подстрелят ее! — закричала Паша. — И зачем она только пошла?.. И все через тебя, хулиган! — набросилась она на сына, хотя тот и не думал хулиганить.
Венецкий, который, увлекшись чтением, не слышал предыдущих разговоров, только теперь из возгласа Паши понял, что произошло.
Он бросился к окну, открыл форточку и высунулся на улицу.
Лена шла по деревянному тротуару медленно, ровным шагом. До колодца ей нужно было пройти мимо трех домов и трех огородов и повернуть за угол.
— Фью! фью! — свистели над ее головой пролетавшие пули, но она не ускорила шаг, напротив, даже замедлила.
В пустом полуразбитом доме около самого колодца сидели немцы в белых маскировочных халатах.
При виде молодой женщины с ведрами из двух оконных проемов сразу высунулось несколько голов.
— Цурюк!.. Назад!.. Паненка! Хир нихт геен!.. Ферботен!.. Нэльзья!.. Шиссен!.. Штрельят!.. — закричали на двух языках более двух десятков голосов.
Лена подошла вплотную к колодцу, поставила ведра на землю и только тогда повернулась к немцам.
— Ихь браухе вассер немен! — отчетливо проговорила она. — Ихь бин хир гекоммен унд оне вассер верде нихт вег геен!
Спокойный звучный голос и неправильная, но уверенная немецкая речь обезоружили немцев.
Обмениваясь между собой замечаниями, высунувшись из окон чуть ли не до пояса, они с интересом наблюдали, как русская «паненка» не торопясь вытащила из колодца цепь, защелкнула висевшую на этой цепи защепку на ручке ведра, опустила ведро в колодец, потом стала размеренными движениями крутить ручку вала, сперва в одну сторону, опуская пустое ведро, потом в другую, вытаскивая полное, как она сняла это полное ведро с защепки, поставила на землю, зацепила второе, опять опустила, опять вытащила — и все это, не обращая ни малейшего внимания на свистящие и стрекочущие пули.
Наконец, она зацепила коромыслом оба ведра и подняла их на плечо.
— Ауфвидерзейн! — сказала она немцам с чуть насмешливой улыбкой и пошла в обратный путь.
Венецкий ругал себя за то, что вовремя не прислушался к разговору, не отобрал у Лены ведер и не пошел к колодцу сам; он знал, что это была единственная возможность задержать ее дома.
Когда из форточки уже не стало видно Лену, он, несмотря на уговоры Захарыча и Паши, вышел на крыльцо и хотел идти встречать.
Но с крыльца он увидел, как Лена с полными ведрами показалась из-за угла. Она была цела и невредима.
Николай стоял на крыльце, загородившись от пуль дверью, и смотрел, как она не спеша поднимается в гору по мокрым скользким мосткам. Стрельба затихла — видимо, стрелки с обеих сторон, не сговариваясь, решили пропустить путешественницу, и Николай понимал, что если он теперь пойдет ей навстречу, он этим самым может навлечь на нее новый обстрел.
И он ждал, не двигаясь с места.
Вдруг Лена остановилась, сняла коромысло с плеч и поставила ведра на землю.
— Что с ней такое?!..
Николай еле удержался, чтоб бегом не броситься ей на помощь….
Но нет, она стоит спокойно, что-то шарит в карманах, потом наклонилась и что-то сделала с одним из ведер. Вот она опять подняла коромысло и пошла дальше…
Время тянулось бесконечно долго.
Но вот Николай разглядел на лице приближавшейся Лены неожиданную улыбку, такую веселую, озорную, какой он не видал у нее с самого новогоднего вечера… И он не смог произнести слов упрека…
— Пейте!.. Водичка свежая, вкусная!.. — громко сказала Лена, входя в кухню со своими ведрами.
— Но почему ты останавливалась на дороге? — спросил Николай.
— Аварию исправляла!.. Хорошо, хоть чистый платок в кармане нашелся…
И, подняв одно из ведер, она перелила воду в кадушку и показала в стенках ведра, немного повыше дна, две дырки, заткнутые разорванным платочком.
— Ведерко ранили навылет!.. Теперь оно — инвалид… А жалко — новенькое… А что это у тебя на подбородке кровь? Оцарапался? — спросила она неожиданно.
Наблюдая за ее походом, Николай сам не заметил, как в кровь искусал себе губы.
А Лена, как будто не замечая его тревожных глаз, пила воду, поила Володю и Пашу и весело смеялась.
— А интересно, когда вокруг пули летают!.. Цвирк!.. Цвирк… то спереди, то сзади… — говорила она возбужденно.
— Убить же может! — Паша смотрела на нее с испугом и восхищением.
— Это и интересно, что убить может!..
— Вот тетя Лена — молодец, храбрая!.. — солидно заметил Володя. — А ты, мамка, трусиха!..
* * *
К вечеру стрельба прекратилась, и семейство Иголкиных отправилось к себе домой.
Но, как только стемнело, опять прилетел «русский Иван».
Над городом повисло в небе несколько нестерпимо ярких ракет, и между многострадальными серыми домиками начали рваться бомбы.
Лена подошла к окну и при свете ракет принялась что-то писать.
— Что ты там записываешь? — окликнул ее Николай.
— Оставь!.. Подожди!..
Она нетерпеливо отмахнулась.
Ракета погасла; Лена продолжала писать ощупью, в темноте, не обращая внимания на то, что весь дом ходил ходуном от близких взрывов.
А когда загорелся на небе следующий «фонарь», она протянула Николаю исписанный карандашом листок бумаги.
— Теперь можешь читать!
… Летит товарищ вдаль под гул моторный,
За ним снаряды вражии летят…
Любимый город — дым пожара черный,
Знакомый дом, зеленый сад, последний взгляд…
Летят, гудят подобно стае птичьей…
Неравный бой, последний перелет…
Любимый город стал врага добычей
И в тишине ночной гостей незванных ждет…
Летит назад товарищ к нам войною,
Удары бомб и взрыва черный дым…
Любимый город жжет своей рукою,
И сам горит и умирает вместе с ним…
В родной земле спокойно спи, товарищ!..
Листвой осенней ветры шелестят…
Любимый город — черный ряд пожарищ,
Разбитый дом, отцветший сад, угасший взгляд..
Венецкий прочитал и улыбнулся.
— Вот как! Нас бомбят, а мы стихи сочиняем!.. И хорошие стихи!.. Только не знаю, как это назвать: породией нельзя, потому что это серьезные стихи… Подражание — тоже не то слово…
— По церковному это называется — «подобен»…
— Пускай будет подобен!.. А жаль, что эти стихи нельзя послать тому «Ивану», который лампы зажигает…
Лена ничего на это не ответила, отошла от окна к кровати и легла.
— Ты спать собралась? Думаешь, «Иваны» дадут тебе уснуть?
— Заснуть, пожалуй, не удастся… Но, если пристукнут, то я предпочитаю умирать на койке, а не в луже под забором… Садись сюда, Николай! Пусть нас вместе убивают!.
Она подвинулась к стенке.
Николай осторожно присел около нее на край кровати. Наверху над крышей снова завыли самолеты. «Иван» не заставил себя долго ждать.
И Венецкому под грохот взрывов ярко-ярко вспомнилась история его любви к Лене от первой встречи до сегодняшнего дня, до этих неожиданных стихов… Он вспомнил военную игру, ревность Валентины…. Потом шлагбаум среди поля и около него стройную фигуру девушки в синем ситцевом платье… Поцелуй на глазах немецкого конвоя, когда Лена решительно объявила оборванного, страшного, голодного пленного своим мужем и увела из колонны обреченных к себе домой… Потом вспомнилась ее яркая, радостная улыбка, когда он, сын неверующей семьи, пришел на Рождество в ее церковь, на ее клирос… Потом веселый новогодний бал… И, наконец, слова, сказанные ею фон Штоку:» Я люблю моего Дон Кихота за то, что он умеет иногда делать глупости…»
— Леночка! Хорошая моя! — взволнованно заговорил Николай, и в его голосе прозвучали какие-то новые глубокие, низкие ноты, которых она еще никогда от него не слыхала. — Милая, родная, радость моя!.. Может быть, нас убьют сейчас, сегодня, обоих вместе, и мы так и умрем чужими?… Я же люблю тебя, больше всех на свете люблю!..
Ракеты погасли, было темно, выли самолеты…
И в темноте Николай почувствовал, что Лена крепко сжала его руки и молча привлекла его к себе… Он наклонился и прижался к ее губам горячим долгожданным поцелуем…
— Радость моя!.. Моя звездочка ясная!.. Любимая, желанная!..
— Хороший ты!..
Где-то очень близко, одна за другой, разорвались четыре бомбы.
Самолеты гудели, и земля гудела, слышался лай зениток и треск пулеметов, в окна, мелькая по стенам красноватыми бликами, заглядывало зарево пожара.
И в то самое время, когда весь город дрожал под страшным налетом, в одном доме был праздник — великий праздник любви, которая приходит, не спрашивая дня и часа, имени и места, разрешения и права, и расцветает на обгорелых развалинах еще пышней и ярче, чем в тишине и уюте мирной жизни.
* * *
Партизаны не взяли Липню.
Гражданское население не знало причины, могло только строить догадки, что именно заставило их отступить, но они отступили…
Отступили не только от Липнинской подгородчины, где бывали только налетами, но также из Коробова, Терехина, Маркова и многих других деревень, где они больше двух месяцев властвовали открыто, и на этих вчера еще советских территориях, где официально существовали райкомы и сельсоветы, снова начали командовать немцы. Возвращались обратно перезимовавшие в Липне старосты-беженцы, на место убитых назначались новые…
Один только Вороний Мох, дремучий, непроходимый, куда немецкие войска заглядывали с большой опаской, оставался партизанским государством в государстве.
* * *
— Воскресный день! И просветимся торжеством!.. — звучало в Липнинской церкви.
Пасха была в этом году очень ранняя, снежная, морозная, было даже холоднее, чем в дни партизанского налета.
Но проезд в Липню теперь, после отступления партизан, был свободен, и в последние дни Страстной недели народу в церковь съехалось множество.
Лена договорилась с Шеффером, и на Страстной почти не сходила с клироса, появляясь в Крайсландвирте только в перерывах между церковными службами. Маруся последовала ее примеру и заявила, что она тоже певчая, хотя «поповна» и дразнила ее, что она не отличает стихиры от стихаря.
И сегодня, на Пасхальной заутрене, собралась в церкви вся Липня: ходили крестным ходом, звонили в единственный дребезжащий колокол, святили вместо куличей бесформенные черные лепешки — и радовались, как будто неделю тому назад на улицах не рвались бомбы, не стрекотали пулеметы, как будто не кончались почти у всех запасы мерзлой картошки, как будто голод не хватал уже за горло жителей маленького городка.
— Христос воскресе!
Маруся расцеловалась с Леной, а потом повернулась к Николаю Сергеевичу.
— Христос воскресе, господин мэр!
— Христос воскресе! — ответил тот, слегка краснея.
— Полагается отвечать — воистину воскресе!.. Это даже я знаю!.. И три раза целоваться! А ваша поповна пусть смотрит и ревнует!..
— Разве я ревнивая? Уж в этом-то меня трудно обвинить… — рассмеялась Лена.
Маруся троекратно расцеловалась с Венецким, а затем опять обратилась к его жене:
— Не хотела говорить тебе по случаю праздника, да надо! Отругай хорошенько своего губернатора!
— За что?
— За скупердяйство!.. Ты из церкви не вылазила, так не знаешь, какой у нас с ним был бой!. Мы составили праздничные списки на муку, на творог, на головы с ногами — Шеффер все разрешил и подписал без единого слова, а твой Плюшкин не хотел давать дополнительную муку: говорит, склад разграбили, зерна нет, скоро совсем останемся без хлеба…
— Знаю, знаю!.. А потом он сам домой принес все припасы.
— Принести-то принес, а склад действительно почти пустой! — вздохнул бургомистр.
— Бог не выдаст — свинья не съест, а сегодня праздник! — отпарировала Маруся.
* * *
Через неделю, на Фоминой, в церкви было несколько свадеб, и к удивлению многих, первым стал под венец молодой бургомистр.
Маруся Макова была самой деятельной участницей этой свадьбы: она раздобыла для Лены кусок парашютного шелка, из которого при помощи Анны Григорьевны подруги соорудили подвенечное платье; она пела на клиросе и держала венец над головой Лены…
А под вечер, оставшись дома наедине с матерью, Маруся вдруг сказала:
— А, все-таки, я не понимаю, почему они именно теперь венчаться надумали — задним числом?
— Так был же пост — постом не полагается венчаться! — ответила Анна Григорьевна.
— А до поста? Ведь церковь у нас с самого Рождества открыта…
— А тогда партизаны помешали… Не до того было… Вся эта суматоха как раз на святках началась, а мямоед в этом году был совсем короткий…
На том и порешили…
* * *
Крайсландвирт вторично проводил в Липнинском районе перепись людей, скота, домов и посевов. Ноябрьские сведения устарели: партизанский фронт, который зимой прокатился по району, одни деревни смел начисто с лица земли, другие наполовину разрушил, третьи переселил.
А население этих деревень с цепкой живучестью, которой больше всех существ на земном шаре наделен именно человек — строилось, копалось, селилось в самых неожиданных местах, и наперекор войне и всем воюющим жило!
По некоторым деревням эту перепись сделали свои старосты и агрономы, как уцелевшие прежние, так и вновь назначенные, а в другие деревни Крайсландвирт послал специальных переписчиков.
* * *
— Поповна! Аленушка! Вот кстати пришла!.. Иди есть кригсблины!..
— Это еще что за «кригсблины»? — удивленно спросила Лена, переступая порог Маковского домика.
— Новейшее кулинарное изобретение!.. Пайковому регламенту не подлежит! Можно есть в неограниченном количестве!.. На!..
И Маруся протянула подруге пару жестких лепешек, черных с серым налетом, похожих на куски растоптанной резиновой подошвы.
— Ну, как?
— Ничего, вполне съедобно!.. Из чего это?
Маруся залилась смехом.
— Ну вот самый верный способ определить, кто как живет!.. Пузенчиха все ноет, что голодает, а как мама ее этими лепешками угостила — она зафыркала: это же нельзя есть, это гадость!.. А я одному немцу предложила попробовать, так он, бедный, из вежливости глотал, глотал, давился, давился — чуть глаза на лоб не вылезли, пока проглотил… А вот мадам бургомистриха уже одну одолела и за вторую принялась!..Кушай, светик, не стыдись!.. Еще дам!..
— Так они вкусные!
— Очень даже вкусные! Мы с мамой уже третью сковородку печем да уплетаем!.. Только для них одна приправа нужна!
— Какая приправа? Ты же мне дала без всякой приправы.
— А вот есть одна такая приправа, с которой все вкусно! — продолжала смеяться Маруся. — Может быть такое кушанье: с маслом — дрянь, с салом — дрянь, с сахаром — тоже дрянь!.. А вот если с голодком — за уши не оттянешь!..
Лена тоже рассмеялась.
— Видно, у Пузенчихи и у немца «голодка» не было, что они твои кригсблины забраковали… Но, все-таки, из чего они сделаны?
Маруся сделала серьезное лицо.
— Слушай рецепт! Внимательно! В Молоховце не найдешь!.. Прежде всего следует, — она начала говорить бесстрастным монотонным голосом, как будто читала поваренную книгу. — Взять ведро и лопату и идти на паханое поле, где грязь не ниже колена, покопаться часа три в этой грязи, вымазаться по уши и набрать полное с верхом ведро прошлогодней картошки…
— Прошлогодней картошки?
— Да, вот она!.. — Маруся показала несколько клубней серо-зеленого цвета с отставшей шелухой, таких, какие в мирные годы при посадке картошки нередко попадались в бороздах, и обычно с отвращением выбрасывались.
— Но ты слушай дальше рецепт: следует ободрать шкурку; середку положить в кастрюлю, промыть в двадцати водах и толочь; эта штука будет вонять, как ассенизационный обоз — надо, чем больше воняет, тем больше толочь, а когда вся вонь вытолчется — тесто готово! Можно лепить лепешки и на сковородку! Жира не требуют, подгорать не умеют!..
Неизвестно до сих пор, кто первый придумал печь лепешки из перезимовавшей картошки, многократно перемерзшей и истлевшей под снегом, но на поиски этих разноцветных кусочков грязного крахмала с отставшей тонкой шкуркой высыпал весь город и все окрестные деревни. Тысячи женщин и ребятишек копались в весенней грязи и с торжеством возвращались домой с полными ведрами. В трудную весну сорок второго года этой прошлогодней картошки оставалось в земле великое множество, и многих спасла она от голодной смерти.
Вскоре жесткие лепешки, которые при наличии «голодка» казались очень вкусными, получили от народной мудрости прозвище «тошнотики». Это название пережило войну на много лет: отзвучали бомбежки, отстроились пожарища, прошел не один мирный год, а по весенней грязи в тех краях все еще «ходили в тошнотики», так же, как летом «ходили по грибы», «в орехи», «в малину»…
— Теперь живем, поповна! — продолжала ликовать Маруся, уплетая очередной блин. — А то мама моя совсем загоревала: как она не экономила, а все ресурсы к концу пришли, а раздобытчики мы с ней никудышные…
— Соль кончается — вот что плохо!.. — вздохнула Анна Григорьевна.
— Соленых щепок принести? — предложила Лена. — У меня их порядочно — могу поделиться.
— Какие такие соленые щепки? — удивилась Анна Григорьевна.
— Один бывший мастер сырзавода изрубил солильные чаны и формы и открыл торговлю солеными щепками. Мне он по старому знакомству принес полную корзинку. Суп варить хорошо: щепочку положишь — и вода соленая… Я вам принесу — это лучше удобрения…
— Какого удобрения?
— А разве Маруся вам не рассказывала? Около станции лежали суперфосфат и калийная соль. Их еще до войны там выгрузили и забыли… Теперь эти кучи вылезли из-под снега, и кто-то попробовал солить… Народ сразу набросился… Шеффер распорядился продавать за деньги… Там уже полный базар открылся.
— Вот не знала! Что же ты мне не сказала? Я бы сходила… А не отравишься, если им солить?
— Все может быть!
— Целы будут! — усмехнулась Маруся. — «Голодок» — лучшее противоядие, без него мы и этими блинами могли бы отравиться, а с голодком — мнем так, что только за ушами трещит!..
Все помолчали.
— А у нас вчера гость был! — сообщила Маруся. — Сам господин шеф-полицай явился с визитом. Меня-то дома не было… Он тут с мамой сидел битый час, рассуждал о политике, а как только мама на минуту из хаты вышла — сразу полез проверять под полом и под печкой: жиденят наших искал…
— Откуда же он узнал?
— Милые соседушки! — Маруся мотнула головой в сторону дома Пузенковых. — Лидочка с мамашей, больше некому! Недаром они нос воротят от этих блинов, а мы с тобой, хоть и большие должности занимаем, едим да похваливаем…. От трудов праведных не наживешь палат каменных, а за помощь в борьбе с жидами и партизанами платят продуктами.
— А где же они были, ваши жиденята?
— Опоздал немного господин Лисенков! Как раз накануне Сара Осиповна пришла и их забрала. Сказала, что в деревне где-то устроилась, а мне сдается, что она к партизанам пошла в Вороний Мох…
— А знаешь, я завтра тоже пойду в Вороний Мох! — неожиданно сказала Лена.
В глазах Маруси отразилось удивление и даже испуг.
— В Вороний Мох?… Ты?… Тебя-то зачем туда понесет нелегкая?
— Пойду Моховский сельсовет переписывать!
— Кто тебя посылает? Неужели больше не могли переписчика найти? Это же самое партизанское гнездо!
— В том-то и дело! Туда никто не хочет идти: боятся… А никаких сведений оттуда нет с января. Надо же узнать, что там делается.
— Это ты сама, сумасшедшая поповна, набилась туда идти?
— Конечно! Но мне туда идти легче, чем другим: это мой бывший сельсовет, я там два года работала, все ходы и выходы знаю… Кроме того, мне интересно выяснить, жив ли Гнутов — его не было в церкви на Пасху.
— Эх, поповна, поповна! — задумчиво проговорила Маруся. — А ведь и в самом деле интересно посмотреть, как теперь Вороний Мох выглядит!.. Добрый путь!..