Глава 9 Ветры Патагонии

Глава 9

Ветры Патагонии

В апреле 1929 года его первая книга только что ушла в печать, а Сент-Экзюпери бросил «до свидания» Парижу и сел на поезд до Бреста. Шесть лет непрерывных экспериментов в ангарах Тулузы наконец принесли успех. Новое поколение монопланов Латекоэра обещало сделать ночные полеты менее похожими на самоубийство. Анри Гийоме, подобно Жану Мермозу, был отозван с линии Дакар – Касабланка, чтобы пройти подготовку к ночным полетам, но для Дидье Дора это был только первый шаг. Преданный давней мечте Пьера Латекоэра, он ожидал дня, когда они смогут охватить воздушным сообщением Южную Атлантику. Гидропланы в то время казались единственным доступным решением для прокладки центральной линии длиною 2 тысячи миль (между Сен-Луи в Сенегале и Наталем в Бразилии) с двигателями, доступными на тот момент, которые не обязательно зачехлять раньше двадцати часов работы. Каждый понимал, что часть полета над океаном должна проходить в ночное время. Практически единственный среди летчиков, в основном из народа, Сент-Экзюпери получил образование по высшей математике, чего, по мнению Дора, было достаточно, чтобы гарантировать успешное им освоение курса управления гидропланом и навигации по звездам в Колледже военно-морской авиации в Бресте.

Высшие курсы воздушного ориентирования, как они официально именовались, размещались в нескольких барачных классных комнатах внутри средневековых валов старой цитадели Бретони. Чтобы туда добраться, следовало подняться по улицам Старого города, и курсы оказывались перед вами, рядом с летним кафе на тротуаре под названием «Континенталь», где Сент-Экзюпери и его товарищи-студенты провели свою первую неофициальную встречу. Здесь собралось одиннадцать летчиков, из которых только двое, включая Сент-Экса, были гражданскими, остальные – армейские лейтенанты, окончившие Политехническую школу или военную академию Сен-Сир. Их инструктор, Лионель Шассен, лейтенант военно-морского флота, едва ли старше их, решил сломать лед в отношениях, организовав дружескую встречу за парой столов с расписанными под мрамор столешницами. Последним появился, что весьма типично для него, Сент-Экзюпери, который, поселившись в меблированных комнатах около поросшей деревьями аллеи Кур-Дажо, сумел забыть дорогу среди извилистых улиц старого Бреста.

По воспоминаниям Шассена, этот «неповоротливый, с вечно непослушными волосами человек» показался ему столь же неловким, как и массивным, с «носом как у Микки-Мауса, слегка выпирающими черными глазами и глянцевым лбом». Но он не потратил много времени, чтобы стать своим в коллективе. Шассен взял с собой другого лейтенанта военно-морского флота по фамилии Креале, чьей задачей было обучить студентов практическим навыкам полетов в дополнение к их теоретическим знаниям. «Первый круг спиртных напитков был за мой счет, что естественно, – вспоминал Шассен годы спустя. – Затем капитан Бизуар, самый старший из студентов, поставил ответную, предложив еще посидеть, что было также нормально. Потом Креале объявил, что он имеет право и просто обязан «обмыть тротуар» со своими «братьями по оружию», после чего Сент-Экзюпери, от имени присутствующих гражданских лиц, попросил позволения поставить несколько бутылок в свою очередь. С этого момента все пошло вразнос, каждый чувствовал себя обязанным предложить еще тринадцать «Ноилли-Кассис»… Мне кажется, что день закончился так: мы закусывали выпитое, распевали вакхические песни, и все это, видимо, оставило у моих слушателей любопытное впечатление об их будущем преподавателе».

Не менее любопытные чувства должны были переполнять Сент-Экзюпери по возвращении в школу с недавним выпускником мореходного училища в качестве инструктора и горсткой бывших соискателей мест в Политехнической школе вокруг себя в качестве слушателей. Когда они узнали, что он недавно прибыл из Рио-де-Оро, где командовал авиабазой в Кап-Джуби, то получил прозвище Джуби, под которым и был известен остальным. Джуби с живостью, которой (как обычно!) не хватало на классные занятия, впечатлил слушателей: будучи двадцатью годами старше Шассена, Антуан мог все еще ярко припоминать свои похождения – и не только о приключениях в пустыне, но и школьные шутки времен лицея Сен-Луи. Как, например, он однажды играл маленькую роль и фактически провалил постановку, выйдя на сцену в римской тунике, не сняв очки и подтяжки, и вызвал визг аудитории, «случайно» обронив копье и наклоняясь за ним в своей преторианской мини-юбке!

Ночью, когда небо бывало ясным, слушатели направлялись к воротам замка, где их встречал помощник смотрителя с чудесной бретонской фамилией Пеннанич, устало сопровождавший их по холодным каменным ступеням, бренча огромными ключами. Нацелив квадранты Браге на одну из звезд, записав результаты в блокноты и закончив занятия, слушатели мчались через ступеньки в танцзалы Эрмитажа или в известное кафе «У моряка», где начавшаяся дискуссия часто длилась часами. Конечно, нередко, поглощенный изготовлением рога изобилия из полоски фольги, Джуби внезапно вытаскивал карандаш и писал несколько формул и чисел.

«Что вы думаете о этом?» – спрашивал он Шассена. И Шассен, восхищаясь его изобретательностью, объяснял, что навигационное устройство, им придуманное, уже существовало. Это напомнило ему о Паскале, повторно открывавшем основные теоремы геометрии до того, как их обнаружили у Евклида. «Его гений заключается в нахождении невидимых связей между двумя порядками явлений, на первый взгляд не имеющими ничего общего, и в объединении их для более легкого решения проблемы».

Этот гений был менее очевиден в классной комнате, и особенно на практических занятиях. Превосходно теоретически знавший математику, Джуби мог быть пугающе неуклюж, когда речь шла о ее применении на практике. Шассен поразился, натолкнувшись однажды в полдень на Антуана в состоянии невероятной взволнованности при изучении компаса, что даже не входило в курс. Во время зачетного полета, когда Сент-Эксу предстояло взять вертикальный азимут на землю, он умудрился уронить и разбить свои квадранты Браге о пол самолета. Однажды весенним утром Шассен взял его в ознакомительный полет на гидросамолете. После тщательного объяснения, что одна из главных особенностей в технике взлета гидросамолета – вытягивание ручки управления на себя прежде, чем от себя, чтобы позволить гидросамолету оторваться от воды, он передал управление Сент-Экзюпери. Шассен забавно описал последующие события: «Он забыл мои инструкции… И мы исчезли в вихре вспененной винтами воды».

Гораздо более серьезная неудача настигла Антуана несколькими днями позже во время посадки двухмоторного самолета-амфибии Латама. Он был оборудован дрейфометром, который Сент-Экзюпери и его сокурсники использовали во время тренировочных полетов, совершаемых с капитаном Бонно, командиром базы. Люк дрейфометра закрывался с трудом, Шассен проинструктировал слушателей не касаться его во время тренировочных полетов. Но Джуби его открыл, а затем забыл закрыть. Как только летающая лодка приводнилась, вода хлынула внутрь. Шассен, стоявший на причале, видел, как Сент-Экс махал руками и подавал ужасные сигналы, пытаясь двигателями поддержать самолет на плаву. Катер подоспел вовремя, чтобы отбуксировать самолет к причалу, где его подняли в потоках воды подъемным краном.

Эти ляпы, как Шассен быстро осознал, имели определенную причину. Беспокойный по природе, Сент-Экзюпери был вдвойне на взводе в ожидании «Южного почтового». Послание Галлимара он получил в Бресте и много времени должен был потратить на домашнюю работу по исправлению на основе замечаний. Стремясь проверить реакцию его «читающей публики», он давал коллегам отдельные части рукописи, чтобы узнать их реакцию. Она, кажется, была благоприятной, и, согласно воспоминаниям Шассена, вступительными строками так восхищались, что они были выучены почти наизусть:

Небо чистое, как река.

Звезды-рыбы плавают в нем.

Ночь, как во все века,

Зажигает Сахару белым огнем.

Бархан за барханом

Встает под луной.

Ночь. И лампа со мной —

Жалкий света комок,

Искажающий вещи, творящий

Мир прозрачный, ненастоящий,

Мир великого сна…

Моя голова, как луна,

Гола и светла. Сброшен солнца груз.

Ночь, ты мой дом. Я тебя не боюсь…

Эти начальные строки, слегка наполненные дыханием поэзии, были изданы в прозе: «Небо, столь же чистое, как вода, купало звезды и выпускало их. Затем упала ночь. Дюна за дюной, пустыня Сахара распростерлась под луной. Свет, падающий на нас с мягкостью света от лампы, затушевывает границы предметов, вместо того чтобы обострять их, окутывая все вокруг чудным блеском… И с непокрытой головой бредем мы, освобожденные от почитания солнца. В этой обители жизни – ночи…»

Даже в английском переводе, более тяжелом, чем французский оригинал, благозвучие некоторых слов – подобно пустыне Сахара, распростертой «дюна за дюной… Под луной» – очевидно веяние поэзии, которая распознается безошибочно. Молодого автора можно даже было упрекнуть в некотором умысле, если бы это не было сделано для облегчения восприятия. В отличие от господина Журдена из мольеровского «Мещанина во дворянстве», говорившего стихами, не понимая этого, Сент-Экзюпери не мог не распространить драгоценные камни поэзии на самый обыденный описательный сюжет.

В юбилейном издании тремя годами позже исчезновения Сент-Экса Лионель Шассен припомнил, что, «несмотря на его рассеянность и неуклюжесть на экзаменах, Сент-Экзюпери получил диплом, который он едва ли заслуживал и который позволил ему несколькими годами позже стать летчиком-испытателем гидросамолета у Латекоэра». Правда, как сам Шассен позже объяснил, все было гораздо сложнее. Сент-Экс закончил воздушный навигационный курс девятым из одиннадцати. Удовлетворенный мастерством своих слушателей, Шассен собирался выпустить их всех, но полковник, прибывший из Бреста, чтобы проконтролировать экзамены, был настроен иначе.

– Ваш курс пользуется большим авторитетом в военно-воздушных силах, – объяснил он Шассену. – Его следует поддерживать. Необходимо сформировать мнение, что свидетельство об окончании курса получить нелегко. Это означает, что кто-то должен быть провален!

Шассен безуспешно возражал против подобного абсурдного довода – до сего дня типичного для французского педагогического менталитета. По крайней мере, двое слушателей, заявил полковник, должны провалиться.

– Хорошо, – сказал Шассен устало. – Он, в конце концов, в вашей власти.

Он подразумевал флот. И назвал имена двоих, получивших самые низкие оценки. Один из них, лейтенант, до этого дня проявлявший себя безупречно на военной службе. Что? Полковник был потрясен. Ничего не поделаешь!

– Кто у нас девятый? – проревел он.

Шассен неохотно назвал Антуана Сент-Экзюпери.

– Сент-Экзюпери? Хм… Кто это? Гражданское лицо? Превосходно! То, что надо!

Так номер девять был приговорен. И счастливый полковник возвратился в Париж, довольный своей изобретательностью, которую он продемонстрировал в подтверждение интеллектуального превосходства военных над гражданскими.

* * *

Его неудачные результаты, показанные по окончании курса, вероятно, утвердили Дидье Дора во мнении, которое, возможно, уже начало формироваться: Сент-Экзюпери не тот человек, который ему нужен, чтобы вести первый гидроплан через Южную Атлантику. Новый «Лате-25» с кабиной на четверых – ответ на проблему, стоявшую перед Дора. Если он мог брать на борт радиста, то мог бы взять на борт и штурмана, что предполагало освободить пилота от необходимости проходить обширный курс навигации по звездам.

В Тулузе, куда Сент-Экзюпери прибыл после краткой остановки в Париже, ему было поручено осваивать новые «Латекоэр-25 и -26». Появление этих новых монопланов совпало с процессом преобразования авиалинии. Оснащенные двигателем марки «Рено» в 450 лошадиных сил вместо 300 на «Бреге-14», они могли поднимать тонну груза и покрывать в среднем 500 тысяч вместо 20 тысяч километров без поломок, достаточно снизив опасность перелета до Рио-де-Оро до одной двадцать пятой от того, что было на «героическом» этапе, который великолепно знал Сент-Экзюпери. Эти показатели позволяли ввести регулярные ночные рейсы, более чем вдвое сокращавшие время доставки почты. Ночной воздух над горячими областями, подобно пустыне Сахара, был менее бурным для пилотов, резко снижалась опасность износа двигателей, хронически выходящих из строя по причине кипения масла и разрыва радиаторов от высокой температуры палящего зноем полудня. Туман у земли не был помехой по ночам, и большую часть пути на юг пилоты африканского побережья могли ориентироваться по люминесцентному свечению берега, усыпанного миллионами микроскопической морской рыбы, оставленной там беспокойным прибоем. С появлением новых «латекоэров» отпала необходимость полетов над Сахарой парами, поскольку даже не имевший общего салона «Лате-26» располагал тремя открытыми кабинами друг за другом, которые могли быть отданы переводчику, механику или радисту.

Освоение Сент-Экзюпери этих новых самолетов, кажется, ограничивалось тренировочными полетами по маршруту Тулуза-Касабланка. В своей необыкновенно яркой книге «Вечерний паук» Анри Делоне вспоминает полет, совершенный в один из жарких дней августа вместе с Сент-Экзюпери с целью спасения Латекоэра, потерпевшего аварию на пляже около Валенсии. Они вылетели из Аликанте вечером с двумя механиками и ушли прямо в ночь – предпочтя прохладу звезд беспощадной жаре испанского солнца. Прибыв на место аварии, Делоне хотел было прилечь под одним из крыльев, пока механики работали с двигателем, но Сент-Экс, казалось не чувствовавший ночного перелета, настоял на поездке в Валенсию и осмотре «достопримечательностей». Преследуемый мухами и нищими, Делоне все более и более раздражался, пока они блуждали по раскаленным улицам, лишенным их вечерней расцветки. «В деревянной лавчонке нам могли предложить лишь тепловатое пиво, а я не знал, была ли вода в фонтанах пригодна для питья». Только вечером того же дня, когда они прибыли назад в пансион Пепиты в Аликанте, Делоне начал понимать все, что они видели и слышали, прослушав описание Сент-Эксом их экскурсии. Жалобный вопль невидимой гитары, улицы, отзывающиеся эхом на колокольчики груженных апельсинами осликов, широкие тени пальм, отражающиеся в слегка неровной глади бассейнов у фонтанов на углу улиц, – его искренний внимательный взгляд и, по-видимому, свободное ухо зафиксировали все. «Слушая его, я сожалел о том, что был более внимателен к звону стаканов внутри закусочных, чем к фасаду собора, где он отметил некоторые забавные скульптурные детали. Я повторно восхитился старыми башнями вала, которые столь долго отражали нападения врагов, уступая только кокетливым объятиям поднимающихся виноградных лоз и лиан. Я был удивлен теми оборванными мальчишками с трагическими лицами, протягивавшими свои ладони, а затем слегка посмеивающимися переливами, когда получали то, что просили».

* * *

В начале сентября Сент-Экзюпери сообщили о его переводе в Южную Америку на смену Дидье Дора, своему предшественнику. Он получил всего шесть дней, чтобы посетить сестру Габриэллу в Агае и попрощаться с матерью в Сен-Морис-де-Реманс. В Париже он встретился с Гастоном Галлимаром и показал ему несколько страниц из новой книги, которую он писал. Его издатель, казалось, остался доволен увиденным и убеждал продолжать и закончить начатое. Если необходимо для ускорения, он мог бы договориться, чтобы отослать гранки, присланные ему в Аргентину, воздушным путем. В любом случае он хотел получить новый роман от Сент-Экзюпери как можно скорее. Во всем остальном Антуан нашел Париж расстраивающе пустым. Его друзья были все еще в отпусках – Ивонна де Лестранж в своем шато около Пуатье, Анри Сегонь был страшно занят восхождениями в горах около Шамони. «Я блуждал по Парижу, полному меланхолии», – написал он несколькими днями позже Люси-Мари Декор, также находившейся далеко – в Жуан-ле-Пэн, на Ривьере. Он был похож на Берниса, описанного им в «Южном почтовом», затерявшегося в потоке незнакомцев на бульваре и думающего: «Это так, словно я не был здесь».

Но в Бордо, откуда он отплывал на судне, Ивонна де Лестранж пришла на пирс, чтобы сказать ему полное любви «прощай». Рейс продолжался восемнадцать дней, и, как он уже знал, ему не будет смены в течение минимум двух лет. В Дакаре его ожидало письмо от его рассудительной матери. Он поспешно ответил тем же самым рейсом авиапочты, который принес письмо на юг. Тяжелый воздух навеял знакомые воспоминания, и потребовались акулы и летающие рыбы, живо выпрыгивающие вокруг судна, чтобы заставить его почувствовать, что он действительно покидает Францию. «Я понятия не имел, что море может походить на прерию» – так он описал свои впечатления в письме Люси-Мари Декор. Предлагались обычные палубные игры, и он скоро играл с завязанными глазами в фанты и развлекал девочек-подростков карточными фокусами и рисунками. Даже капитан не мог сопротивляться их очаровательным просьбам, позволяя им завязывать себе глаза проницательного моряка и маскировать его просоленную морскими ветрами фигуру в диковинном одеянии, столь необходимом в какой-то новой шараде. К удивлению Сент-Экзюпери, старый моряк не трудился выходить на берег всякий раз, когда судно заходило в порт. Выглядело так, будто земля прекратила считать его своим гражданином. Он врос в это судно, где получал удовольствие от прогулки по палубе, в то время как его пассажиры развлекали себя играми в карты на палубу ниже. Бридж и ром были не для него, не большее значение имели для него и книги; единственные вещи, интересовавшие его, были созвездия зодиака.

Представьте следующую сцену.

– А теперь покажите мне Южный Крест, – кивнул он Сент-Экзюпери, когда они задумчиво взялись за поручень.

Дабы позабавить его, Сент-Экс указал наугад на любое отдаленное созвездие.

– Мой мальчик, – продолжил капитан, покачивая мудрой головой, – вы ничего не знаете. Через три дня мы покажем его вам. Мы спрятали его в море.

Спустя три ночи созвездие, наконец, взошло над горизонтом, и шкипер известил об этом маленьких девочек.

– Вы видите его?

– Да, капитан.

– Это – прекрасный драгоценный камень, это – Южный Крест.

И девочки молча восхищались ожерельем, которое старый моряк только что вынул из океана.

Куда менее захватывающим зрелищем, чем яркое созвездие, оказался Буэнос-Айрес, вырастающий на горизонте поверх сине-зеленых вод Ла-Платы. Среди встречавших на пирсе можно было разглядеть широкоплечую фигуру Жана Мермоза, с его вечно растрепанными волосами и летящим по ветру красным шарфом, доброго друга Анри Гийоме, с его синими глазами и ребяческой усмешкой, и неподражаемого Марселя Рейна, нетерпеливо похлопывающего свою спину с шаловливым добродушием и энергией. «Эх, коровы!» И залп изысканного парижского жаргона.

Для Антуана была забронирована комната в отеле «Мажестик», не слишком далеко от офисов компании «Аэропосталь», расположенных в приземистом здании за номером 240 по Калле-ла-Реконквиста. Позади огромного холла, абсолютно пустого, если не считать прилавка, находившегося в центре холла, теснилось множество офисных помещений. Самое большое из них имело внушительный директорский стол и стены, закрытые картами с воздушными маршрутами, похожими на длинные спицы, от Буэнос-Айреса – к Пернамбуко, Асунсьону и Сантьяго. Здесь Сент-Экзюпери встретился с Дидье Дора, Полем Ваше – французским пилотом, внесшим значительный вклад в разведку новых летных полей и в открытие линии Рио-де-Жанейро-Буэнос-Айрес, как и капитан Виценте Альмадос де Альмонасид, в чьем офисе они и находились.

От своей отдаленной и почти незнакомой, по его собственному утверждению, арабской родни Альмонасид унаследовал пару темных раскосых глаз и изящную тонкогубую улыбку. Среднего роста, он был правильного телосложения и бойкого жокейского нрава. Поколения, если не столетия назад Альмадос покинул Кастилью, и Альмонасид променял Севилью на Новый Свет. Они сначала обосновались в Чили, затем перешли горы и осели в Мендосе. Его отец был губернатором «отдаленной и меланхоличной Риохи… среди циклопических скал и грубо высеченных предшественниками пирамид которой», говоря словами поэта Хоакина Гонсалеса, близкого друга семьи, молодой Альмонасид приобрел уважение к высотам Анд, которому он никогда не изменял. Подобно Сент-Экзюпери, он был типичное дитя своего времени, увлекающееся техникой и проблемами дизайна. Исключенный из военно-морского колледжа в Буэнос-Айресе за «отсутствие дисциплины», он применил свои познания в геометрии, став землемером, а затем уехал во Францию, чтобы изучить санитарию – его страстным желанием было дать городу Баия-Бланка современную муниципальную систему канализации. Вместо этого его сразил недуг воздухоплавания, который смертельно инфицировал Вуазана, Сантоса Дюмона и братьев Фарман, и он потратил свое свободное время на чтение трактатов по авиации и конструкциям стабилизаторов. Уже в 1913 году он писал домой восторженные письма с планами построить аэромобиль, способный пересечь Атлантику за один взлет и посадку. Поскольку для этого чуда Жюля Верна был необходим пилот, а сам он был непоседа, Альмонасид решил, что ему лучше самому освоить основы воздухоплавания.

Далее события развивались как в фильме братьев Маркс: Морис Фарман едва мог понять его испанский, как и Альмонасид с трудом понимал французский Фармана. В результате Фарман решил, что имеет дело с опытным летчиком, прибывшим во Францию – на родину самолета, чтобы получить лицензию международного пилота. После взлета с ним на краткий круговой полет из «любезности» вокруг аэродрома в Туссус-ле-Нобль он вылез из самолета и предложил Альмонасиду взлететь самостоятельно. Боясь разочаровать толпу любопытных зрителей, собравшихся понаблюдать за иностранцем, Альмонасид решил, что будет взлетать, хотя он никогда прежде не летал. Соло закончилось случайной остановкой двигателя (считавшейся высшим пилотажем смелых), как только он пошел на посадку. Это убедило собравшуюся компанию, что перед ними аргентинский ас за привычной работой. Убеждение укрепилось во время его второго полета, когда он случайно задел крышу своей гостиницы, когда шел на посадку. Кто, кроме аса, имеет смелость летать столь низко! Альмонасид попросту не знал о необходимости встречного, а не попутного ветра.

Все в последующей карьере этого чувствительного аргентинца было окрашено в те же эпические тона. Когда в 1914 году началась Первая мировая война, он вступил в Иностранный легион и участвовал в боевых действиях прямо в окопах. Он мог бы навеки остаться там, но его друг Гюстав Эйфель, инженер и конструктор известной башни, использовал свое влияние на военных, чтобы перевести Альмонасида из блиндажей на летные поля. На новом поприще «аргентинский ас» скоро сделал себе имя своими смелыми ночными полетами над немецкими линиями, и в Аргентине (вероятно, нигде более) он считается «изобретателем» ночных бомбардировок. Ему неоднократно везло на счастливые случайности, что он скромно приписывал своей «удачливой звезде», но которую военные корреспонденты были готовы приписать вошедшему в легенду мастерству, так что в итоге, когда он наконец возвратился на родину в 1919 году с военной медалью, боевым крестом и в чине капитана французской армии, президенты клубов устроили ему торжественную встречу с политическими деятелями и очаровательными сотрудницами, отвечающими за его размещение, стремящимися украсить дважды орденоносный блеск их столов.

Тем временем предприимчивая француженка по имени Адриенна Боллан продемонстрировала превосходство своего пола, совершив перелет через Анды – что-то из разряда сумасшествия, до которого еще никто не додумался. Чтобы не быть посрамленным, Альмонасид решил также перепрыгнуть Анды, но более далеким северным галсом, где горы даже несколько выше. Кроме того, он решил сделать это ночью. Однажды он взлетел поздно вечером на истребителе «спад», который предложила ему французская военная миссия, имевшим потолок в 18 тысяч футов. Безрассудный аргентинец поднялся без кислородной маски над залитыми лунным светом массивами Аконкагуа (23 тысячи футов). Он обморозил нос (от температуры минус 40), у него отказал двигатель от недостатка топлива, когда пилот перебрался на чилийскую сторону. И наконец авария, когда самолет скользил над пляжем в Вина-дель-Мар. Но его счастливая звезда не покинула его, и он плюхнулся в насыпь из песка, чудом уклонившись от некоторых железных креплений, которые могли убить его на месте. Ему помогли вылезти из поврежденной машины сочувствующие офицеры береговой службы, в то время как на истребитель наползала волна прилива. Чилийцы, надеявшиеся быть первыми в перелете через Анды, подняли протестующий вой, порицая своего офицера береговой службы, отправленного на пост наблюдать за контрабандистами, за напрасный риск при спасении этого аргентинского «пирата» из моря. Но этот шторм в дипломатической чайной ложке только увеличил известность героя, которому устроили безумный прием, когда он возвратился домой в Буэнос-Айрес.

Без неограниченной поддержки кондора Ла Риохи (под этим именем Альмонасид был впредь известен среди своих соотечественников) вряд ли когда-либо французы достигли бы успехов 1927 года. Еще один инцидент, двумя годами ранее, добавил немало загадочности к ауре Альмонасида. Когда первая миссия прилетела на «латекоэре» в Буэнос-Айрес в январе 1925 года, Альмонасид подвергся кавалерийскому наскоку: заместитель командира, решительно разделявший пронемецкие настроения большинства военных в Аргентине, приказал эвакуировать два «бреге» с военного аэродрома Паломар. День или два спустя на банкете, устроенном в честь линейных французских авиаторов, Альмонасид подошел к оскорбившему его полковнику и бросил ему вызов на поединок. Они вышли из банкетного зала вместе, а через час или чуть позже Альмонасид вернулся на свое место как ни в чем не бывало. Полковник выбрал в качестве оружия дуэли сабли, которые Альмонасид никогда не брал в руки за всю свою жизнь. Но с присущим ему рвением он напал на своего противника, размахивая саблей как попало, и нанес ему глубокую рану под правым глазом прежде, чем офицер понял, что произошло.

Когда Пьер Латекоэр спустя два года прибыл в Буэнос-Айрес, Альмонасид стоял на причале, чтобы поприветствовать его. Основателя всемирной, самой старой, непрерывно действующей авиалинии встречал еще один француз, около шестидесяти лет и очень подвижный. Магнат-первопроходец, построивший гавани, прорезавший шоссейными и железными дорогами джунгли, обладавший огромными инвестициями в Бразилии, Марсель Буйю-Лафон был своего рода Онассисом 20-х годов: шумный европеец, сделавший себе благосостояние за границей, и человек, не боявшийся рисковать. Ничто в то время не могло казаться более безрассудным, чем прокладывание несущей почту авиалинии более чем за тысячи миль скалистого побережья и джунглей через вторую по высоте горную цепь в мире. Но явная смелость предприятия, кажется, больше импонировала стареющему магнату, чем числа и расчеты дохода, которые первоначально были представлены ему первыми эмиссарами Латекоэра. Прошли месяцы, и постепенно скептицизм уступил место энтузиазму, к удивлению его окружения, а возможно, даже самого бизнесмена. Авиация, в которую Буйю-Лафон мало верил до сих пор, внезапно стала запоздалой страстью, а «Аэропосталь» – избалованным ребенком престарелого олигарха.

Получив поддержку людей, подобных Буйю-Лафону и Альмонасиду, Пьер Латекоэр, вероятно, почувствовал надежду: впервые благоприятный ветер, казалось, подул в паруса его южноамериканского предприятия. В Каса-Розада – аргентинском Белом доме – их принял кооперативный президент Альвар, который вручил Альмонасиду проект десятилетнего контракта, предоставляющего Латекоэру право перевозки до 25 процентов всех писем, отправляемых из Аргентины в Европу. Хотя он явно не гарантировал объемы, это уже была своего рода монополия. Правда, почтовые авиаотправления в течение последующих десяти лет никогда в целом не превышали даже 10 процентов всей почты между Аргентиной и Европой. Немцы, с жадностью взиравшие на тот же самый рынок, ситуацию немедленно оценили и громко запротестовали, что их испанский деятель по связям с общественностью Рамон Франко громко озвучил в Мадриде.

Ожидалось, что аргентинский прецедент будет поддержан в Бразилии, месте нахождения империи Буйю-Лафона и зоне его влияния. Но учреждение бразильской авиакомпании оспорил местный апелляционный суд, и французы были вынуждены удовлетвориться только годовыми контрактами на ежегодно возобновляемой основе. По возвращении в Париж Пьер Латекоэр ходатайствовал о поддержке французского правительства: требовалось погасить два миллиона франков долга, сделанного из-за долгосрочных инвестиций. С досадой наблюдая безразличие, с которым он столкнулся в официальных кругах, взволнованный ситуацией в Рио-де-Оро (из которого испанцы, казалось, собирались прогнать французов), разбитый неожиданными препятствиями в Южной Америке, Латекоэр уступил все возрастающему унынию и в апреле 1927 года продал свою компанию Марселю Буйю-Лафону.

Новая компания, вступившая во владение всеми южноамериканскими и африканскими сооружениями, так же, как и мастерскими по ремонту в Тулузе, получила название «Компани женераль аэропосталь» (или кратко – «Аэропосталь»). Не испугавшись временных неудач в Бразилии, Буйю-Лафон направил эмиссаров в Чили и Уругвай, где контракты на авиаперевозки почты по аргентинскому образцу были успешно заключены. Французы, таким образом, сохранили лидерство над немцами, планировавшими связать Европу с Южной Америкой «цеппелинами», и американцами, разработавшими свой путь на юг от Карибов. Давний пилот Латекоэра Поль Ваше был отправлен на север, чтобы организовать цепь летных полей вдоль бразильского побережья вплоть до Наталя, точки взлета в направлении Ресифа и Дакара. В декабре 1927 года, за восемь месяцев до появления Сент-Экзюпери, Жан Мермоз направился в Южную Америку как шеф-пилот, чтобы начать работу по перевозке почты.

В Аргентине Альмонасид исследовал предместья Буэнос-Айреса и нашел то, что искал, в пригороде Пачеко: разумно плоскую часть поля, достаточно длинную, чтобы принимать новые «Латекоэры-25 и -26». Затем он заключил второй контракт со своим другом, президентом Альваром, и аргентинским правительством на чисто внутреннее обслуживание почты. В отличие от Бразилии, где внутренние районы – сплошные джунгли – представляли, по-видимому, непреодолимое препятствие, аргентинские пампасы казались идеально подходившими для перелетов. 600 миль, отделяющие Буэнос-Айрес от Мендосы на западе, Тукумана – на северо-западе и Асунсьона – на севере, могли быть замкнуты в один кольцевой полет новыми монопланами Латекоэра, а ряд летных полей на юге по весьма скалистому побережью мог связать столицу с Патагонией, отдаленной на 1500 миль по прямой. Помимо нерегулярного морского сообщения, единственным средством связи между Буэнос-Айресом и южной окраиной страны была азбука Морзе – с ней работала станция аргентинского флота в Сан-Юлиане провинции Санта-Крус. Регулярное телеграфное сообщение часто прерывалось дикими ветрами и наледью, достаточно сильной, чтобы рвать провода.

Таким образом, убеждать аргентинское правительство в том, какие выгоды сулит развитие внутреннего почтового сообщения, пришлось не слишком долго. Присоединенная к «Аэропостали», компания получила название «Аэропосталь Аргентина». Марсель Буйю-Лафон стал ее председателем, несколько его партнеров вошли в совет директоров, в то время как Альмонасид был назначен техническим директором. Устав, однако, требовал, чтобы 75 процентов персонала были аргентинскими подданными. Фактически это было совместное франко-аргентинское предприятие, имевшее французские инвестиции и опыт, а также аэронавигационный опыт местных энтузиастов вроде Альмонасида и Бернара Артиго, аргентинского авиатора баскского происхождения, сбившего дюжину немецких самолетов во время Первой мировой войны.

Ко времени прибытия Сент-Экзюпери в Буэнос-Айрес в октябре 1929 года большая часть мероприятий по развитию сети была давно уже в процессе разработки. Поль Ваше, его предшественник на должности начальника управления движением, открыл почтовый рейс раз в две недели между Буэнос-Айресом и Асунсьоном в начале года и заложил основу для расширения обслуживания на юг.

Не ведая о том, что его ожидает, Сент-Экс прибыл в Буэнос-Айрес, рассчитывая работать под началом Ваше. Вместо этого Антуану пришлось сменить Поля.

* * *

Участок, выбранный Альмонасидом под летное поле в Пачеко, лежал в четырех милях от пригорода Сан-Фернандо. Чтобы добраться до него, следовало проехать по примитивной проселочной дороге, столь изъеденной рытвинами, что водитель «ситроена» 1927 года выпуска был вынужден пробираться между ними, словно участвуя в слаломе. На поле были построены два больших ангара – один для «Лате-26», которые возили почту по международному маршруту между Чили и Бразилией, другой – для «Лате-25» (с салоном для пассажиров), которые уже летали между Буэнос-Айресом и Асунсьоном. Повсюду возникло множество покрытых белой жестью бараков, столовая для персонала и две высокие антенны, стоявшие на страже шале, которое служило «мозгом» линии и должно было стать для Сент-Экзюпери штабом на последующие пятнадцать месяцев.

14 октября, через два дня после прибытия, Ваше вылетел с Сент-Экзюпери на юг на «Лате-25». Через две недели «Аэропосталь» открывала свое южное почтовое направление, и отбывающий начальник хотел показать своему преемнику первый участок пути еще до своего отъезда из Аргентины. Их маршрут лежал на юго-запад над бесконечными равнинами вспаханных полей и пастбищ, огороженных прямоугольников с длинными проволочными заборами. Сент-Экзюпери был поражен монотонностью пейзажа и, особенно, редкими деревьями. Это так контрастировало с Францией с ее тополями, платанами и каштанами, уходящими до горизонта, подобно гренадерам. Даже имения крупных латифундистов, с примитивными сараями, выглядели относительно безлесными. Их единственными украшениями оставались металлические водонапорные башни с ветряными крыльями для вращения колес. Деревни, которых по мере продвижения на юг становилось все меньше, казалось, уничтожали растительность на земле. Хотя шел октябрь, в Аргентине была весна, и выжженная из-за жестоких ветров и скудных ливней этого 1929 года земля была покрыта ровной, песчаного цвета коркой полей люцерны, разбавленных то тут, то там робкими пятнышками зелени. Несколько чисто-белых облаков обманчиво сосредоточились над Сьерра-де-ла-Бентана, у подножия которого вырисовывалась вялая рука Баия-Бланка – Белого залива, названного так из-за ожерелья выбросов селитры, лежащих в заливе, подобно бункерам.

На крошечной посадочной полосе, клочке неровной земли, ощетинившейся пучками сорняка, их ожидал аргентинский пилот Руфино Луро Камбасерес, чтобы поприветствовать. Годы спустя он мог все еще припомнить впечатление, в первый миг произведенное на него Сент-Экзюпери с «его широкими плечами, высоким ростом, руками, прижатыми к туловищу, его неуклюжую походку, сродни медвежьей». Еще больше он был поражен печальным взглядом Ваше, с усилием прикрытым вымученной улыбкой.

– Луро, – представил он, – это новый руководитель полетов «Аэропостали», назначенный на мое место. Он опытный пилот и превосходный компаньон, так что вам не придется тосковать без меня. Что касается меня непосредственно, то я должен немедленно уехать в Венесуэлу, чтобы организовать новую службу.

Ваше задержался ровно на столько, чтобы заправить горючим самолет, а затем улетел к новым небесам и широтам, оставляя Сент-Экзюпери заканчивать то, что он так многообещающе начал.

Буэнос-Айрес был связан с Баия-Бланка 300 милями железнодорожного сообщения, поэтому было решено возить почту через ночь поездом, а «Аэропосталь» должна была везти ее оттуда дальше воздушным путем. Таким образом, столица могла быть связана с Комодоро-Ривадавия, отстоявшим на 900 миль, доставкой в течение суток – вместо трех теплоходом – без учета возможности ночных рейсов, для которых недавно приобретенные посадочные полосы еще не были оборудованы. Но это стало только началом для Альмонасида, пользующегося полной поддержкой своего правительства. Взгляды его устремились на достопримечательности Огненной Земли и мыса Горн.

Южное направление почтовой службы было официально открыто 1 ноября лично Сент-Экзюпери. 30 октября он вылетел из Пачеко с Луро Камбасересом, который в свое время помог Ваше в создании летных полос вплоть до Комодоро-Ривадавия. К югу от Баия-Бланка они пролетели над рекой Колорадо с ее красноватыми водами, напоминавшими следы зубной пасты по изгибающемуся одеялу на кровати. Впереди, посеребренные прозрачным диском пропеллера, виднелись первые признаки Патагонии – заросли дикой темно-зеленой ежевики, раскрашенной мазками желтоватой коры. С 6 тысяч футов земля напоминала страдалицу от чесотки, ее растрепанное меховое покрывало было изъедено то здесь, то там яркими экзематозными заплатами. На селитровых слоях, казалось, слегка колебались волнообразные полосы пламени. «Фламинго!» – прокричал Луро Камбасерес. Сент-Экзюпери поглядел вниз. Подобно пламени бикфордова шнура, длинные колонии фламинго поднимались в воздух, обеспокоенные шумной парящей в небе хищной птицей.

Их мерный гул разливался над извивающейся и абсолютно неподвижной Рио-Негро, словно нитью ртути уложенной в золотые бухты. Здесь и там деревни, слабо усыпанные пастелью зелени ив. И затем, подобно поношенному пальто, у которого начинает вылезать подкладка, темная одежда из зеленой щетины уступила место мерцающим дюнам и полоске более темного неба, которые раскрывались с коварностью потока. Залив Сан-Матиас. Он отступал назад, медленно превращаясь в бледное фиолетовое пятно и, наконец, исчез, его сменила земля, чтобы встретить их позади черепичных крыш и навесов. Крошечное летное поле аэропорта, где Луро Камбасерес приземлялся несколькими неделями прежде с Ваше на «Бреге-14», было слишком маленьким для «Лате-25», и им пришлось садиться в сухой лагуне, приблизительно в десяти минутах полетного времени дальше. Несколько саманных хижин с расколотыми гофрированными крышами, корыто, сделанное из ствола дерева, и толпы полуголых детей – практически все, что находилось там, где планировалось новое летное поле «Лас-Макинас». Море, хотя и невидимое после взлета, окутало их волной сырого воздуха, плывущего по вершинам кустарника и дюнам.

Сделав остановку только затем, чтобы заправиться горючим, они взлетели и взяли курс на юг вдоль длинного залива Сан-Матиас и поперек полуострова Вальдес, с его ранчо и его сараями. Под ними, подобно жукам, сновали по дорогам грузовики, груженные плодами и овощами. Трелев, следующая остановка, выглядела скорее как береговое поселение, а не город, со своей геометрически правильной сеткой прямых грязных улиц и хижинами под крышами из белой жести. С метеорологической точки зрения это была тихая гавань, расположенная ниже линии ветра, отражаемого плоской горой Монтемайор, круто возвышавшаяся к югу от Рио-Чубут. Это было обширное плато длиной 500 километров, поперек которого жестокий ветер Патагонии мчался с ускорением бильярдного шара. Кусты стойкого, редко растущего кустарника, скопления выносливых лам-гуанако, стремительно рассеивающихся под напором ветра, – вот и все, что могло выдерживать жестокие удары ветра, дующего с гор через щербатые зубы Анд. Случайная деревня, приткнувшаяся на сгибе долины, бросила на них взгляд через бледное покрывало ив, не настолько смелых, чтобы рисковать и лезть на увядающие высоты. «Земля столь же ухабиста, как старый котел», – скажет Сент-Экзюпери позже, описывая этот приведенный в беспорядок ковер земли, проношенный до самой основы и очищенный догола от всякой растительности, если бы не мрачные стволы «сгоревшего леса». Лес черных кранов, балансирующих, подобно саранче, по рушащемуся краю земли.

В Комодоро-Ривадавия предвечерний воздух был прохладен. Хотя гальванизированное прибытием «Аэропостали» местечко переживало безумную лихорадку первопроходцев. Тракторы мурлыкали на коричневой земле, поднимая пыль из высохшей почвы. Среди водных резервуаров и нефтяных скважин со всех сторон высились лачуги – цеха, административные здания. Дорога, отсыпанная из шлака, подло поскрипывала под шинами, пока прибывшие пробирались сквозь поселок из хижин рабочих. Они поднялись на холм, осматривая город, и довольно долго видели обширную панораму залива Сан-Джордж, с берегами, растворяющимися в тумане синего океана, врезающегося подобно рифу Кабо-Тре-Пунтас – Мыс трех точек – на 140 миль прямо в глубь окружающего пейзажа.

Они остановились в гостинице, названной в честь Христофора Колумба «Колон» – достойное название для подобного эмигрантского поселения. Девять тысяч рабочих нефтяной промышленности, многие из них – «деревенщина» из северных дебрей Катамарки, спустились на это неплодородное побережье, подобно мусорщикам на Клондайке. И золотая лихорадка, с которой они штурмовали бордели и бары, где незаконно торгуют напитками, была столь же естественна, как ветры, с воем несущиеся со стороны гор.

На следующий день Сент-Экзюпери распрощался с Луро Камбасересом, которому предстояло ехать далее до мыса Горн на автомобиле в поисках новых посадочных полос по маршруту. Перед вылетом назад в Буэнос-Айрес у Антуана оставалось время, чтобы осмотреть близлежащее побережье, оккупированное армией моржей. Вид множества моржей, принимающих солнечные ванны на песке, потряс Сент-Экса, который не мог успокоиться, пока сам с помощью механика не поймал детеныша моржа, которого они связанным погрузили на «лате» с почтой обратного рейса в столицу.

Антуан мог частенько возвращаться в Комодоро-Ривадавия, впредь связанный с Баия-Бланка почтовыми рейсами раз в две недели. Был он там и 16 ноября вместе с Мермозом, французским пилотом с неправдоподобным именем Поль Мак-Леод и тонким, как спичка, аргентинцем Просперо Палаццо, дабы поприветствовать Луро Камбасереса по его возвращении с мыса Горн. Страусы, гуанако и стада овец, казалось, были основными обитателями этих южных дебрей, но везде, где они встречали людей, прием оказывался неизменно теплым. Дважды Луро и его механики вынуждены были пересекать русла рек на пароме. Во второй раз, в Пуэрто-Санта-Крус, ветер дул столь неистово, что они боялись: канаты не выдержат и лопнут во время переправы. Трогательно стремившиеся скоротать одиночество, единственное состояние большинства местных жителей, бригады из восторженных местных жителей трудились не покладая рук, готовя четыре новых взлетных полосы.

Два полных месяца были необходимы на завершение работ, и только в середине января Сент-Экзюпери смог пролететь все расстояние до Огненной Земли. Там, как и рассказывал ему Луро Камбасерес, находились две возвышенности, на которые пилот мог ориентироваться по пути в Пуэрто-Десеадо – «Желанную гавань», которую сэр Томас Кавендиш и его пять унесенных штормом судов, к своему счастью, обнаружили, скрываясь от страшного урагана 1586 года. В Санта-Крусе Сент-Экс восхищался целыми колониями островных пингвинов, шествующих взад и вперед, распушив свои хвосты, подобно швейцарам на свадьбе. Затем он прилетел в Рио-Гальегос, где воздух, становясь постоянно холоднее, чем дальше продвигаешься на юг, был удивительно свеж. Справа вечные снега Кордильер начали поворачивать с запада на Антуана, в то время как впереди простирался Магелланов пролив, чуть ниже первобытного пейзажа охлажденной лавы с выступами застывших горловин мертвых кратеров. Он долетел до Пунта-Аренас, несмотря на то, что раздражительные чилийцы, на чьей территории он находился, не дали бы разрешения «Аэропостали» там приземляться. Так что Рио-Гальегос становился конечной точкой маршрута. И тем же путем назад в Буэнос-Айрес, рожденный на крыльях пампы, двигаясь со стороны мыса Горн. «Я пролетел 2500 километров за один день, – написал он взволнованно своей матери. – Возвратился с экстремального юга, где солнце заходит в десять часов вечера где-то рядом с фарватером Магелланова пролива. Там все утопает в зелени, а города расположены на лужайках. Странные небольшие города с рифлеными крышами. И люди, выросшие обходительными и дружественными, по необходимости постоянно поддерживают огонь в своих домах из-за окружающего холода».

Еще три месяца ушло на оснащение взлетно-посадочных полос надлежащими ангарами, без которых никакой самолет не мог долго сопротивляться ураганным ветрам Патагонии. Открытие линии было намечено на начало апреля, когда над ними нависла аргентинская зима. Чтобы защищать себя от непривычного холода, Просперо Палаццо, тонкий, невысокий пилот из теплой области Тукуман, придумал укутывать себя газетами, к великому развлечению своих товарищей-пилотов, которые слышали и видели, как он надут, подобно человеку-баллону фирмы «Мишлен», и поскрипывает при каждом шаге противоестественно раздутой кожей.

12 марта Луро Камбасерес взлетел из Комодоро-Ривадавия с Альбером Оже, администратором «Аэропостали», и французским механиком Жильбером Пеллатоном. Когда они летели на юг вдоль залива Сан-Хорхе, одна из двух катушек зажигания двигателя начала троить, выдавая только слабую искру двенадцати цилиндрам. Они взяли курс на Пуэрто-Десеадо, где Пеллатон собирался отремонтировать вышедшую из строя катушку зажигания. Некоторое время спустя он появился в гостинице, где другие уже садились обедать, и сообщил им плохие вести. Катушка сгорела. Ремонтировать было нечего.

– Мы продолжим полет с одним двигателем, – ответил Луро Камбасерес спокойно и добавил: – No hay otro.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.