Ветры из Китая

Ветры из Китая

Выше уже говорилось о влиянии на наши внутренние политические процессы, порожденные XX съездом КПСС, событий в Венгрии и Польше (в свою очередь, испытывавших большое воздействие того, что происходило в Советском Союзе). И далее я скажу еще о том значении, которое оказали на наши внутренние дела события 1968 года в Чехословакии.

Но и о том и о другом, в общем, уже писали, а тем, кто был свидетелем указанных событий, многое давно стало очевидным и без пространных объяснений.

Куда меньше внимания привлекало воздействие на наши дела «китайского фактора», хотя временами оно было значительным и отнюдь не всегда однозначным.

Когда, например, реагируя на XX съезд КПСС, Мао Цзэдун провозгласил лозунг «Пусть расцветают сто цветов!», имея в виду, как многим из нас тогда казалось, плюрализм, свободу выражения и отстаивания мнений в идеологии, науке, культуре, это встретило горячую поддержку не только творческой интеллигенции, но и всех сторонников XX съезда в нашей партии и стране. Но зато сталинисты взяли реванш, когда, дав расцвести «ста цветам», тогдашнее китайское руководство начало их безжалостно выкашивать и все обернулось вроде бы самой заурядной провокацией. Хотя «сто цветов», другие события в Китае во второй половине пятидесятых годов еще не играли столь большой роли, не затрагивали непосредственно центральные направления, саму платформу нашей политики.

В начале шестидесятых годов положение изменилось. Ссора с Китаем, конфликт с ним стали реальностью. Мало того, началась острая (временами ожесточенная) политическая и идеологическая борьба между КПСС и КПК, быстро распространившаяся и на всю толщу межгосударственных отношений. В целом этот конфликт, развернувшаяся борьба стали одним из крупнейших международных событий в шестидесятых – семидесятых годах и, видимо, заслуживают особого исследования – как с точки зрения причин (и, наверное, меры вины каждой из сторон), так и самой истории отношений двух крупнейших социалистических держав в тот сложный период, влияния этих отношений на мировую обстановку. Меня в данном случае интересует лишь один важный их аспект – воздействие этого конфликта на внутреннюю политику и идеологическую обстановку в нашей стране.

Оно определялось прежде всего той теоретической и политической платформой, которую выдвинули после начала конфликта Мао Цзэдун и его окружение. Это была платформа воинственно сталинистская, апологетическая в отношении самого Сталина, восхвалявшая, изображавшая исторической закономерностью самые вредные, самые отталкивающие стороны его политики: фетишизацию силы, в том числе военной, физического насилия в революции, строительстве социализма и внешней политике, оголтелое сектантство и нетерпимость в отношении всех инакомыслящих, крайний догматизм в теории, примитивизацию и вульгаризацию марксизма (ей отдал в полной мере дань и сам председатель Мао – вспомним «культурную революцию», цитатник изречений «великого кормчего»). А также упорная защита тезиса о неизбежности войны, усугубляемая чудовищными рассуждениями о том, что, если война и разразится и погибнет несколько сот миллионов людей, «победившие народы крайне быстрыми темпами создадут на развалинах погибшего империализма в тысячу раз более прекрасную цивилизацию, чем при капиталистическом строе, построят свое подлинно прекрасное будущее» (цитирую по сборнику «Да здравствует ленинизм», изданному в 1962 году ЦК КПК). И наконец, доведенный до абсурда культ личности лидера, культ Мао Цзэдуна.

Что в данном случае было особенно важно – это платформа не только для себя (хотя можно представить, что главные мотивы у Мао Цзэдуна были внутренние – желание укрепить личную диктатуру, отвлечь народ, упрочить свою власть и т. д.). Эти взгляды навязывались и Советскому Союзу. От нас требовали отказа от курса XX съезда, публичного «покаяния» и возврата на «путь истинный». То есть речь шла о вмешательстве в наши внутренние дела – как и внутренние дела других социалистических стран, других партий, – дела, имевшие для их жизни и политики принципиальное значение. Добавим – и это тоже очень существенно, – что китайское руководство именно в момент крайнего накала политических и идеологических страстей подняло вопрос о территориальных претензиях к СССР. И тогда же хунвейбинами была начата осада советского посольства. Словом, конфликт развертывался столь стремительно, что создал даже впечатление определенной угрозы прямого военного столкновения. Хотя, забегая вперед, должен сказать, что из всего известного мне могу сделать твердый вывод: мы никогда не планировали нападения на КНР. Почти с такой же уверенностью могу предположить, что и Китай не намеревался напасть на нас.

Но, как бы то ни было, нам пришлось тогда столкнуться с сочетанием реальных политических угроз, непонимания того, что происходит в КНР, и порожденных всем этим страхов и эмоций. Все это, вместе взятое, вывело проблему отношений с Китаем на первый план, притом не только в расчетах политиков, но и в сознании общественности.

Естественно, в этих условиях (а они сформировались в 1962–1964 годах) «китайский фактор» воздействовал на обстановку в нашей стране в том плане, что подрывал позиции активизировавшихся сталинистов и укреплял позиции сторонников XX съезда. Само развитие конфликта с КНР как бы подталкивало вперед Н.С. Хрущева, с конца 1962 года слишком часто оглядывавшегося назад – особенно в идеологии. А силам, стоявшим на стороне перемен, на стороне XX съезда, начавшаяся дискуссия с китайским руководством давала прямую возможность, обсуждая прозвучавшие из Пекина обвинения в наш адрес, открыто высказаться по многим вопросам теории и политики. Эта возможность была тем более важна, что другой почти не представлялось, ибо к тому времени наши «малые» и «большие» руководители почти единодушно такие высказывания начинали прикрывать, поощряя противоположную, весьма консервативную линию.

Такая ситуация была естественным следствием начинавшегося наступления против курса на десталинизацию и обновление общества. А точнее – контрнаступления, начатого вскоре после XXII съезда КПСС, видимо серьезно напугавшего консерваторов и сталинистов. И этот испуг был естественным.

Съезд, какими бы ни были причины, сделавшие одной из его центральных тем критику культа личности Сталина, его преступлений, вызвал заметную активизацию идеологической жизни в стране, дискуссий об истории, об актуальных вопросах теории и политики. Это проявилось в литературе и искусстве (в частности, была наконец после долгой борьбы опубликована повесть А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича», что стало не только литературным, но и политическим событием), а также в науке, в теории. Именно в этот период был, например, представлен в одно из издательств труд Роя Медведева «Перед судом истории»[10]. Словом, в обществе вновь начинала развертываться – даже на новом, более высоком уровне – дискуссия по политическим вопросам, остававшимся для нас главными, – о Сталине и сталинизме.

Это не могло не напугать консерваторов. А их на руководящих постах оставалось очень много. И вот тогда, в конце ноября 1962 года, ими была затеяна самая настоящая провокация. Использована была художественная выставка, открывавшаяся в Манеже. Авторами провокации (помимо тогдашних руководителей Союза художников) были Д.А. Поликарпов, руководивший культурой в Идеологическом отделе ЦК, и, судя по всему, заведовавший этим отделом тогдашний секретарь ЦК КПСС по идеологии Л.Ф. Ильичев.

Суть случившегося известна, о том, что произошло, писали в последнее время художники, ставшие прямыми жертвами провокации. В смысле фактов я ничего добавить к этому не могу. Напомню лишь, что буквально накануне открытия выставки, в основном вполне ортодоксальной, отвечавшей официальным вкусам и установкам, у группы художников, имевших репутацию «левых», «авангардистов» и даже, не к ночи будь сказано, «абстракционистов», хитростью, посулами, уговорами выпросили их произведения. Из них срочно была собрана единая экспозиция на втором этаже Манежа. Те, кто затевал провокацию, знали вкусы, темперамент и грубость Хрущева. Надеялись на взрыв.

И не ошиблись. Взрыв, в точном соответствии с расчетом, произошел. Он оказался оглушающе громким, даже непонятно громким. Ну разве это был серьезный повод для «всесоюзного гнева» по уши погрязшего в делах реальных – а не придуманных проблемах – лидера великой державы? Но, как бы то ни было, история эта обозначила новый водораздел в развитии идеологической и политической обстановки в стране. Начался очень заметный поворот вправо. Должен, правда, сказать, что у меня и сегодня вызывает сомнение, были ли «левые», «авангардистские» картины и скульптуры подлинной причиной того, что Хрущев так сильно (и так надолго – на много месяцев) вышел из себя. Мне кажется, что Никита Сергеевич, хотя и был разозлен выставкой, свое возмущение, свои бурные эмоции во многом симулировал. Ибо он, вполне возможно, уже был сам обеспокоен тем, что после XXII съезда слишком «забрал влево», и искал повода, чтобы круто повернуть вправо, – это вообще было, по-моему, его излюбленной манерой: вести политику, как парусник против ветра, круто меняя галс то влево, то вправо.

Случалось такое и во внешней политике. В 1960 году, накануне парижской встречи в верхах, я, не имея большого доступа к внешней политике, но все же зная, что думают те, кто к ней близок, недоумевал: с чем приедет Никита Сергеевич в Париж, как реализует надежды, которые сам пробудил за несколько месяцев до этого во время своей поездки в США? И когда в начале мая Хрущев разразился потоком гневных речей по поводу американского самолета-шпиона У-2 и задержанного нами пилота Ф. Пауэрса, я был уверен, что взрыв негодования – хотя сам случай давал полные основания для нашей острой реакции – был все же во многом наигранным, что Хрущев просто ухватился за этот повод, чтобы уклониться от серьезного разговора, поскольку ничего реального к этой грандиозной встрече в верхах не «наработал».

Но возвратимся к теме разговора. Трудно сказать, что в действительности было на душе у Хрущева. Но идеологическая обстановка в стране после этой злополучной выставки круто изменилась. То там, то здесь вспыхивали проработочные кампании, складывалась ситуация, похожая на конец 1956 – начало 1957 года, если не хуже. И дело отнюдь не ограничивалось изобразительным искусством или литературой. Столь привычное «закручивание гаек» пошло по очень широкому фронту культуры и идеологии. Люди с тревогой ждали намеченного на лето 1963 года специального пленума ЦК КПСС по идеологическим вопросам. Докладчиком был загодя утвержден все тот же Л.Ф. Ильичев. Он в этот период развил бешеную активность – по мнению многих сведущих людей, рассчитывал стать на пленуме членом или как минимум кандидатом в члены президиума ЦК, обойдя, таким образом, своих соперников (среди них называли прежде всего Ю.В. Андропова и Б.Н. Пономарева). Задача пленума, уже на подходах к которому усилиями аппарата были оттеснены на обочину общественного внимания проблемы, поднятые XX и даже недавним XXII съездами КПСС, совершенно очевидно, могла быть одна – серьезный идеологический зажим.

И как раз в эти месяцы – даже предпленумовские недели – большую позитивную роль сыграл «китайский фактор». Именно он помог во многом обезвредить этот замысел идеологического «дворцового переворота», вновь вывести идеологическую жизнь страны (и вновь, к сожалению, ненадолго) на путь, намеченный XX и XXII съездами КПСС.

События в советско-китайских отношениях развивались в середине 1963 года очень бурно. Не исключаю, что в какой-то мере их подстегивали те или иные наши действия, а также какие-то международные дела. Но скорее, я думаю, причина была в развитии внутренней ситуации в самом Китае, в логике и потребностях развернувшейся там внутренней борьбы.

В момент, когда усиленно насаждался культ личности Мао Цзэдуна, а Китай исподволь продвигался к «культурной революции», маоистское руководство не могло не обрушиться на XX и XXII съезды КПСС, не броситься на защиту Сталина, сталинистских порядков, самого «института» культа личности.

Ну а кроме того, развернутая Мао Цзэдуном кампания против значительной части работников партии, государства, экономики, науки и культуры, так или иначе связанных с Советским Союзом, учившихся или бывавших у нас, сотрудничавших с нашими работниками, естественно, генерировала антисоветизм, острую враждебность к нашей стране и нашей партии.

Как бы то ни было, 14 июня 1963 года, буквально накануне открытия в Москве пленума ЦК по идеологическим вопросам (он был намечен на 18–21 июня), в Китае было опубликовано письмо в адрес ЦК КПСС, атаковавшее по всему фронту советскую политику, руководство нашей партии и страны и конечно же XX и XXII съезды КПСС. Это было воспринято советским руководством как открытый вызов, свидетельство полной непримиримости тогдашних лидеров КНР, тем более что происходило все в канун давно ожидавшихся переговоров представителей двух партий – КПСС и КПК, которые должны были состояться (и состоялись) в начале следующего месяца в Москве.

Участники пленума были ознакомлены с китайским письмом. И в центре внимания пленума, естественно, оказались вопросы, главные в советско-китайской дискуссии, а не абстракционисты, не грехи литераторов, а значит, и не посвященные этим темам разделы идеологической речи Л.Ф. Ильичева (хотя ему, конечно, пришлось на ходу переориентироваться, учесть изменившуюся обстановку). «Большая интрига» наших идеологов села на мель.

Стержнем идеологической жизни вновь стали действительно важные проблемы внутренней жизни и международных отношений. Такие, как борьба против ядерной угрозы, за утверждение принципов мирного сосуществования и разоружение (это был актуальный, требующий обоснования вопрос, так как Хрущев пошел на односторонние меры по сокращению вооруженных сил, чтобы высвободить средства, необходимые для решения особенно острых внутренних проблем) и, конечно, преодоление последствий культа личности Сталина, укрепление законности, развитие демократии, повышение благосостояния советских людей.

Когда эти проблемы стали объектом не только внутренних обсуждений, но и большой международной дискуссии, втянувшей в свою орбиту все социалистические страны, международное коммунистическое движение (это произошло как раз в 1962–1963 годах), очевидной стала необходимость более тщательной теоретической проработки затрагиваемых в дискуссии проблем. Тем более что поначалу Н.С. Хрущев был к этому настроен довольно легкомысленно, позволял себе неряшливые высказывания, чем не преминули воспользоваться оппоненты.

А это значило, что настал, так сказать, «звездный час» теоретических работников аппарата ЦК КПСС, и в первую очередь обоих его международных отделов, их консультантов. Я тогда еще работал в ИМЭМО, хотя большую часть времени выполнял задания Центрального комитета (и имел уже к тому времени официальное предложение перейти в ЦК на консультантскую должность). Так получилось, что я был официально назначен советником нашей делегации на переговорах представителей КПСС и КПК.

Очень хорошо помню сами переговоры. Проходили они 5 – 20 июля 1963 года в совсем новом тогда Доме приемов на Воробьевском шоссе – большом, роскошном, хотя и не очень приспособленном для такой работы здании. Сразу же определился весьма своеобразный ритм переговоров. Это были даже скорее не переговоры, а тягучий, длившийся две недели, последовательный обмен односторонними декларациями, во-первых, вразнос критикующими другую сторону, а во-вторых, отстаивающими свою правоту и марксистскую ортодоксальность.

Проходил он так. Выступал советский представитель и зачитывал свое заявление (другие члены делегации, насколько я помню, изредка дополняли его своими, заранее согласованными, сообщениями). После этого заседание закрывалось. Как мы понимали, китайские товарищи шли в свое посольство и отправляли шифротелеграммой текст нашего заявления (наверное, со своими комментариями и предложениями) в Пекин. После чего ждали оттуда ответа – у нас сложилось тогда впечатление – в виде готового текста ответного выступления[11]. На следующий день они его зачитывали, и заседание снова прерывалось, а у членов и советников нашей делегации начиналась работа, занимавшая, как правило, всю ночь; мы готовили следующее заявление, которое глава нашей делегации М.А. Суслов зачитывал на следующий день.

Но в разгар этих странных переговоров группа советников нашей делегации была брошена на другое срочное задание – подготовку «Открытого письма Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза», адресованного, как разъяснялось в подзаголовке, всем партийным организациям, всем коммунистам Советского Союза, а фактически, конечно, всему миру. Этот документ (весьма пространный – он занял несколько полос в «Правде», а в изданной вскоре брошюре более 60 страниц) был написан в рекордные сроки: мы, готовившие его первоначальный текст, работали в здании ЦК, не выходя из помещения часов около тридцати (день, ночь и часть следующего дня), и страницу за страницей передавали секретарям ЦК на редактуру (ее «швы» в некоторых местах текста бросаются в глаза). 14 июля «Открытое письмо» вместе с китайским «Открытым письмом» нам от 14 июня было опубликовано[12].

Должен сказать, что переговоры представителей двух партий, а затем «Открытое письмо» давали очень серьезную возможность развить аргументацию, глубже обосновать линию XX съезда. И участники этой работы, включая некоторых секретарей ЦК (в первую очередь Ю.В. Андропова), консультантов и советников, сделали все, чтобы ее использовать. Думаю, все мы понимали ответственность момента, учитывали, как важно было закрепить начавшееся в связи с письмом КПК от 14 июня контрнаступление (пусть скромное, но все же контрнаступление!) против очередной неосталинистской волны, поднявшейся с конца 1962 года.

Я недавно перечитал «Открытое письмо ЦК КПСС», попытался проанализировать его уже с позиций наших сегодняшних взглядов и представлений. И должен сказать, что товарищам, участвовавшим в подготовке документа, в целом не приходится стыдиться за эту работу. Конечно, все-таки было невозможно напрочь выскочить за рамки существовавших тогда взглядов, и документ содержал немало устаревших, наивных, упрощенных представлений о мире и международных делах, о путях революционной и освободительной борьбы рабочего класса и угнетенных народов. И во многих местах видны следы спешки, в которой писался и редактировался документ. Впрочем, я думаю, что, если бы было больше времени на редактирование, он вполне мог не выиграть, а проиграть – за счет «выглаживания», устранения более ярких мест и новых идей, замены их привычными шаблонными формулами, стереотипами и политическими банальностями, настоящими виртуозами которых были некоторые из главных редакторов документа – М.А. Суслов, Л.Ф. Ильичев, П.Ф. Сатюков и др.

Мне кажется, что в «Открытом письме», конечно, неровном по своему теоретическому и политическому уровню и публицистической яркости, все же удалось пойти в ряде ключевых вопросов заметно дальше, чем в прежних документах. И, в частности, более глубоко и убедительно обосновать линию XX съезда нашей партии, ее поворот от произвола, от фетишизации государства, власти, силы к человеку и человечному обществу, к созданию нормальных условий жизни, освобождению от страха, унижений, нужды. То есть линию, которую после 1956 года с таким трудом, такими муками начали утверждать, чтобы от нее отойти, и потом снова вернуться к ней, развить ее уже на этапе перестройки…

Приведу несколько выдержек. Они, по-моему, говорят сами за себя (разумеется, понимать их следует как выражение убеждений, намерений, как предложение определенных целей политики; пусть читателя не удивляет форма изложения – в силу принятых тогда «правил игры», чтобы высказаться за одну линию и против другой, авторам приходилось выдавать желаемое за действительное и умалчивать о недостатках или нарушении тех решений и обязательств, которые давала партия).

Первой приведу выдержку из раздела, в котором отстаиваются, защищаются решения XX съезда. Притом с позиций, с которых до этого никогда или почти никогда с людьми не говорили.

«Навсегда ушла в прошлое, – говорилось в «Открытом письме», – атмосфера страха, подозрительности, неуверенности, отравлявшая жизнь народа в период культа личности. Невозможно отрицать тот факт, что советский человек стал жить лучше, пользоваться благами социализма. Спросите у рабочего, получившего новую квартиру (а таких миллионы!), у пенсионера, обеспеченного в старости, у колхозника, обретшего достаток, спросите у тысяч и тысяч людей, которые незаслуженно пострадали от репрессий в период культа личности и которым возвращены свобода и доброе имя, – и вы узнаете, что означает на деле для советского человека победа ленинского курса XX съезда КПСС.

Спросите у людей, отцы и матери которых стали жертвами репрессий в период культа личности, что для них значит получить признание, что их отцы, матери и братья были честными людьми и что сами они являются не отщепенцами в нашем обществе, а достойными, полноправными сынами и дочерьми советской Родины»[13].

Сегодня, конечно, все это звучит банально. Но до этого в партийных документах так с народом не говорили. И не только по форме (она тоже была необычной, заменив традиционные штампы и выспреннюю декламацию). В прежних документах старательно обходились, прятались за философскими рассуждениями подлая суть, бесчеловечность сталинизма, страдания, на которые он обрекал миллионы людей.

Можно, правда, обвинить авторов в том, что желаемое они здесь выдают за сущее. Но, во-первых, такими были «правила игры». А во-вторых, речь действительно шла о некоторых разительных переменах, произошедших после Сталина (об этом сейчас как-то подзабыли). До хрущевской пенсионной реформы, например, потолок обычной (не персональной) пенсии был 23 рубля, а стал 120. Жилье при Сталине почти не строилось, если не считать единичных домов для начальства и «знатных» граждан, а тут миллионы людей – притом рядовых людей, а не одних ответственных работников – начали получать квартиры. Заметно повысились, стали хоть как-то соотноситься с прожиточным минимумом выплаты колхозникам, до этого работавшим за «палочки» в книге учета трудодней. Не говоря уж о реабилитации невинно осужденных, о резком сокращении (к сожалению, не полном прекращении) арестов по политическим мотивам.

Наиболее существенный шаг вперед «Открытое письмо» делало, однако, в других вопросах. Прежде всего – в обосновании курса борьбы за мир и предотвращение ядерной войны как главной задачи коммунистов. Китайские товарищи атаковали эту установку, утверждая, что это отказ от марксизма-ленинизма, нацеливающего коммунистов на решение совсем иной главной задачи – на уничтожение империализма. И, кроме того, они считали это утопией, поскольку войн нельзя избежать, пока сохраняется империализм.

В «Открытом письме» КПСС эти доводы отвергались с меньшим числом оговорок, чем обычно делалось раньше, откровенно говорилось о радикальных изменениях, которые вносит в представления о войне современное оружие массового уничтожения. И давалась уничтожающая отповедь сектантскому изуверству в подходе маоистов к вопросу о мировой термоядерной войне, их рассуждениям о том, что в случае войны, пусть она обойдется в сотни миллионов жертв, погибнет империализм, а победившие народы «крайне быстрыми темпами» пойдут в счастливое будущее.

«Хочется, – говорилось в «Открытом письме», – спросить у китайских товарищей, которые предлагают строить прекрасное будущее на развалинах погибшего в термоядерной войне старого мира, советовались ли они по этому вопросу с рабочим классом тех стран, где господствует империализм? Рабочий класс, трудящиеся спросят таких «революционеров»: «Какое вы имеете право за нас решать вопросы нашего существования и нашей классовой борьбы? Мы тоже за социализм, но хотим завоевать его в классовой борьбе, а не посредством развязывания мировой термоядерной войны».

Это была полемика не только с тогдашними китайскими руководителями, но и с нашими отечественными консерваторами и сталинистами. «Открытое письмо», по сути, вплотную подошло к выводу о том, что в ядерной войне не может быть победителей, оно снимало табу (вновь введенное спустя пару лет) на правду о последствиях ядерной войны. Правду, которая не только в Китае, но и у нас долгие годы зажималась как проявление «буржуазного пацифизма», как нечто подрывающее готовность и волю армии и народа вести непримиримую борьбу с империализмом, не поддаваться угрозам, не уступать шантажу ядерной войной.

Делались в документе и подходы к выводу о том, что интересы выживания человечества, интересы развития общества выше чьих бы то ни было классовых интересов. В «Открытом письме», в частности, говорилось, что в борьбе за предотвращение войны возможно объединение самых разных классов, самых разных классовых интересов, поскольку «атомная бомба не придерживается классового принципа – она уничтожает всех, кто попадает в сферу ее разрушительного действия»[14]. Наконец, много решительнее, чем раньше, был поставлен вопрос о разоружении, обоснованы и его необходимость, и его реальность, достижимость.

Конечно, читая этот документ сегодня, обращаешь внимание также и на то, как много еще было у нас «родимых пятен» сталинистского прошлого, заблуждений, веры в догмы, примитивных представлений, унаследованных от долгого периода засилья догматизма и сектантства в политическом мышлении. Отсюда прорывающиеся то здесь, то там неуверенность в выдвинутых нами же идеях, сомнения в их соответствии Ветхому и Новому заветам Священного Писания, в которое при Сталине превратили творческую теорию марксизма. И потому то здесь, то там видны оговорки, напоминающие привычный, машинальный поклон в сторону «красного угла», где должны бы висеть иконы[15]. А если говорить о полемике с Мао Цзэдуном, с тогдашним руководством Китая, то и едва прикрытый страх: как бы не уступить оппонентам первенство в «революционности», в непримиримости к империализму, в заверениях о своей готовности все отдать ради поддержки революционной и освободительной борьбы народов…

Я думаю, то и другое взаимно связано. Именно потому, что мы еще отнюдь не отмылись от сталинизма, делали самые первые, очень робкие шаги по пути нового политического мышления, маоистской пропаганде было не так уж трудно по некоторым вопросам нас запугать, заставить занять оборонительную, непоследовательную или просто неверную позицию. И в связи с этим не такой уж непонятной была первая реакция нашего руководства на «Письмо» КПК от 14 июня – не публиковать его. А потому не таким беспочвенным был и гнев Н.С. Хрущева по поводу того, что китайское руководство пытается возможно шире пропагандировать свое письмо среди советских людей, наших коммунистов. Так что «китайский фактор» имел в тот момент и другую сторону – в чем-то он тормозил развитие нашей общественной мысли и политики.

В этом пришлось наглядно убедиться год с небольшим спустя, после смещения Хрущева, когда выяснилось, что, несмотря на многократные единодушные голосования и громогласные заявления о полной поддержке партийных документов и резолюций, всей тогдашней линии партии, не столь уж малое число руководящих деятелей партии, правительства и вооруженных сил, а также партийно-правительственного аппарата и, увы, общественности стоят не так уж далеко от позиции Мао Цзэдуна и даже готовы отказаться от некоторых важных установок курса XX съезда. Но это произошло позже.

А пока – в середине 1963 – начале 1964 года – идеологическая ситуация в стране несколько улучшилась. В значительной мере именно под воздействием полемики с руководством КПК. Снова на страницах печати получили право гражданства темы, которые недавно были почти под запретом: критика культа личности, сталинских репрессий, обоснование необходимости развития демократии, активной борьбы за мир, договоренности с Западом. Тем же летом 1963 года был подписан с американцами первый разоруженческий договор – о запрещении испытаний ядерного оружия в атмосфере, в космическом пространстве и под водой.

Из крупных внутренних идеологических и политических событий, шедших в развитие этой линии, можно назвать февральский (1964) пленум ЦК КПСС, в повестке дня которого полемика с КПК заняла особое место. Пространный, «правильный», но малоинтересный, даже скучный доклад по этому вопросу (назван он был «О борьбе КПСС за сплоченность международного коммунистического движения») сделал М.А. Суслов. Среди выступлений в прениях наиболее интересной была речь О.В. Куусинена – последняя в его жизни (он умер три месяца спустя). Она уже упоминалась. Новизна этой речи определялась прежде всего тем, что в ней ставился вопрос о возможности – при отсутствии демократии – перерождения революционной власти, провозгласившей социалистические цели и верность коммунистическим идеалам, в «диктатуру личности». То есть полный разрыв с этими целями и идеалами. Поначалу выступление Куусинена не решились даже печатать (опубликовано оно было в «Правде» в день его похорон – 19 мая 1964 года). И понятно почему: слишком уж явные напрашивались параллели, слишком далекоидущие могли быть сделаны из этого положения выводы. В частности, о том, в каком обществе мы все-таки живем, какое наследство нам осталось от Сталина. И от чего надо отказываться, избавляться, если мы действительно хотим развиваться по социалистическому пути.

Куусинен в последние месяцы своей жизни, по сложившемуся у меня представлению, много думал об этих проблемах. Вскоре после февральского пленума ЦК я получил через его помощника Н.И. Иванова задание – продумать план работы над третьим изданием учебника «Основы марксизма-ленинизма». Несколько дней спустя я говорил с Отто Вильгельмовичем по телефону (это, как оказалось, был наш последний разговор). Я ему рассказал, какие, по моему мнению, главы и параграфы нуждаются в особенно серьезной доработке, каким проблемам важно уделить особое внимание. Отто Вильгельмович выслушал, помолчал, а потом высказался в том духе, что он имеет в виду гораздо более серьезную доработку книги (я потом понял, что «схалтурил», очень поверхностно подошел к заданию, может быть, потому, что мысли в этот момент были заняты докторской диссертацией). И он назвал главные направления доработки: государство, политическая власть после революции, общие закономерности и национальные особенности периода перехода от капитализма к социализму, диктатура и демократия (раньше мы избегали противопоставлять эти понятия), политические, экономические и идеологические задачи периода строительства коммунистического общества (то есть текущие наши задачи – ведь в новой Программе КПСС было объявлено, что мы сейчас строим, а к 1980 году должны в основном построить коммунизм). И наконец, весь комплекс проблем войны и мира, мирного сосуществования, разоружения, а также классовых союзов в борьбе за мир и демократические преобразования.

Словом, план доработки имел в виду весьма серьезное продвижение вперед по многим направлениям теории и политической мысли. Оценивая эти замыслы Куусинена задним числом, я думаю, что смелости ему придало именно то, что политическая борьба с тогдашним руководством КПК открывала у нас в стране новые возможности развития идей XX съезда КПСС.

Вскоре «китайский фактор» начал играть в нашей жизни совсем иную роль. И не потому, что изменились ветры, дувшие из-за Великой Китайской стены. Тогда, после смещения Хрущева, произошло другое. Во-первых, постепенно мы сами начали отодвигать на задний план многие из идей XX съезда, а то и отказываться от них. И поэтому даже самые острые выпады руководства Китая против проводившейся политики перестали задевать новое политическое руководство, могли скорее рассматриваться как критика Хрущева (с которой многие у нас в душе были к тому же согласны). Во-вторых, конфликт с КНР быстро перерастал из спора о путях развития социализма, о правильном понимании марксизма в чисто межгосударственное столкновение, в конфронтацию двух держав с их державными интересами и амбициями, приводившими к вспышкам крайней враждебности, перераставшей, как известно, в вооруженные стычки и кровопролития. И в-третьих, китайским товарищам, ввергнутым в хаос «культурной революцией», поглощенным внутренними неурядицами и борьбой в руководстве, вскоре стало не до теоретических споров о путях строительства социализма.

Словом, к концу шестидесятых – началу семидесятых годов Китай нас все больше заботил не под углом зрения наших внутренних дел, а в плане нашей внешней политики. Особенно когда начались военные столкновения на границах, у КНР появился весомый ядерный потенциал, а потом вдобавок ко всему началась нормализация ее отношений с Соединенными Штатами.

Успешные реформы в Китае в самом конце семидесятых и в восьмидесятых годах вновь сделали эту страну, то, что в ней происходит, определенным фактором в наших внутренних делах, тем более что и нас все больше интересовала проблема реформ. И первыми, кто заговорил в СССР о необходимости радикального улучшения советско-китайских отношений, были те самые люди, которые занимали наиболее последовательную и твердую антимаоистскую позицию в ходе дискуссии начала шестидесятых годов. Снова рождалось представление об общности проблем и решаемых задач, по-новому поставившее вопрос о взаимном влиянии и взаимной зависимости. И по этой же причине среди искренних сторонников перестройки очень эмоциональную реакцию вызвали майско-июньские события 1989 года в Пекине на площади Тяньаньмэнь, подавление студенческих выступлений за демократические политические реформы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.