Глава 10 Хозяин города
Глава 10
Хозяин города
— Честь имею поздравить новое начальство! — торжественно, с низким поклоном проговорила Маруся, когда Венецкий вслед за Раудером вошел в помещение комендатуры.
Новый бургомистр хотел отшутиться, но не успел: немцы увели его в свои комнаты и завладели им надолго.
Стемнело. Короткий зимний день, богатый событиями, кончился. Пора было собираться домой.
— Лена! Где же твой бургомистр запропал?
— Я знаю не больше тебя.
— Пора домой идти… Ты будешь его дожидаться?
Лена минуту подумала; ее тоже очень интересовало, почему немцы так долго не отпускают Николая.
— Нет, надо идти: у меня сегодня печка не топлена…
И они отправились по домам.
— Какой у вас симпатичный муж! — уже на улице по секрету сообщила Лене Лидия.
Она даже проводила супругу нового бургомистра до половины дороги, хотя ей было совсем не по пути, и все время рассыпалась в сладких комплиментах; Лена не знала, как от нее отделаться.
Наконец, она пошла так быстро, что Лидия запыхалась.
— Как вы быстро ходите! Я так не могу! Но мне тоже пора!.. До свидания!..
Лена вздохнула с облегчением.
Николай вернулся поздно, значительно позднее, чем по немецкому закону разрешалось ходить по улицам. Но сегодня его некому было задерживать: немцев, кроме комендатуры, в городе не было, а вся Баранковская полиция была разжалована и обезоружена.
Уже целый месяц Венецкий жил в Ложкинском доме вдвоем с Леной Соловьевой.
Супружества военного времени встречались на каждом шагу, и их тоже все считали мужем и женой, хотя это было и не так.
Они жили общим дружным хозяйством, вместе добывали средства к существованию, что с наступлением зимы становилось все труднее. За это время они привыкли друг к другу и, сами того не замечая, очень подружились, чувствуя, что у них много общего. Они уже нередко понимали друг друга без слов.
Ни разу у них не было не только ссоры, но даже маленькой размолвки. Сперва они говорили между собой на «вы», потом постепенно перешли на «ты», причем сначала в присутствии посторонних, а потом уже наедине.
Но на этом их близость кончалась.
В этот памятный день Венецкий вернулся из комендатуры в почти новой русской шинели поверх пиджака, который был не по сезону легок; Лена поняла, откуда это: в одном из классов бывшей школы был целый склад трофейной одежды. Месяц тому назад Николаю пришлось променять свою шинель на гражданскую одежду, чтоб скрыть свой вчерашний плен; теперь времена переменились: никто уже не придирался к шинелям вообще, а бургомистру тем более никто не мог указать, что ему носить…
Он прошел в темную комнату, бросил кепку на сундук, сел у стола и долго молча сидел в темноте, пока топившая печку Лена не подошла к нему.
— Что ты так долго задержался? — спросила она.
— С немцем толковал…
— С которым?
— Со стариком… Хороший он человек!.. Хочет восстановить нормальную жизнь в городе и во всем районе… Завтра начнем наводить порядок… Только трудно будет…
— Во всяком случае, не будет Баранковских безобразий, — сказала Лена.
— Конечно, требовать спирта за справку я не буду… — тихо проговорил Николай и глубоко задумался.
Помолчав, он снова заговорил:
— А знаешь, Лена, я тебе этого не говорил, но я все время думал: вот окрепну немного и начну пробираться на восток, в сторону фронта, попробую перебраться к русским… А тут вдруг — пожалуйста!.. Не ждал, не гадал, а попал в бургомистры!..
Лена покачала головой.
— Никуда тебе идти не надо! — сказала она. — Еще вчера ты, конечно, из чувства долга мог бы пойти… Хотя неизвестно, где этот фронт, и вряд ли удалось бы его перейти… А если бы и перешел, то неизвестно, как бы тебя там приняли… Это было вчера, но сегодня, раз тебя выбрали — твой долг остаться здесь и работать! Ты здесь нужен! Дела хватит! Город не пустой, в нем люди живут… Многие из них уже голодают, особенно беженцы. Надо дать им возможность жить по-человечески, работать, зарабатывать… И нельзя допускать, чтобы опять стали командовать люди вроде Баранкова и Сальникова!
— Значит, ты меня благословляешь принять бразды правления? — усмехнулся Венецкий.
— Благословляю! По-моему, сегодняшние выборы бургомистра были довольно удачными.
— Тогда решено!.. Сжигаем корабли!..
Он встал и выпрямился во весь рост.
Лена поставила на стол зажженную коптилку и пошла было на кухню за ужином, но Николай остановил ее.
— Лена, подожди, у меня еще один вопрос… — он вдруг замялся и покраснел до ушей. — Скажи, как мне лучше сделать?… для тебя… если я останусь в Липне… Уйти мне отсюда?…. от тебя… или нет?…
Он низко опустил голову и ждал решения своей участи.
Лена удивленно посмотрела на него широко раскрытыми глазами.
— А зачем уходить? Куда?… Конечно, если ты хочешь уйти, я не могу тебя удерживать: я тебе не жена и не родственница. Но мне кажется, что мы друзья, и нам обоим сейчас легче жить вместе, чем врозь. В твоей новой работе я скорее помогу тебе, чем помешаю… А живем мы мирно, не ругаемся…
Она улыбнулась; Николай тоже ответил ей полувиноватой, полурадостной улыбкой.
— Еще бы с тобой ругаться!.. Ты этого вообще не умеешь… ты такая хорошая… Пожалуйста, прости меня, что я об этом заговорил!..
— Может быть, ты боишься Валентины Федоровны? — поддразнила Лена. — У нее сердце-вещун было, что она тогда так на меня напустилась…
Но Николай ответил серьезно и искренне.
— Нет, Леночка, про нее я не думаю давно и уверен, что она тоже про меня не думает: муж, который не может ее содержать, ей не нужен — я ее слишком хорошо знаю. Со смертью Миши между нами последняя связь порвалась: ведь только мальчик удерживал нас от разрыва…
— Значит, после видно будет, а пока — живем вместе и правим Липней, господин губернатор!..А теперь давай губернатоский ужин есть!..
Губернаторский ужин, он же обед, состоял из супа с картошкой и горстью гороха, заправленного толченым льняным семенем, и сухого подплесневелого немецкого хлеба, который Лена получала в комендатуре за свою работу.
* * *
После памятного собрания прошло совсем немного времени, и жители оккупированной Липни, отвыкшие за полгода от какого бы то ни было гражданского порядка, почувствовали твердую руку нового хозяина.
Уже на третий день после назначения Николая Венецкого на должность бургомистра поднялся к небу дымок первого восстановленного промышленного предприятия: заработала паровая мельница.
Уже к вечеру первого дня работы около нее выстроилась длинная очередь подвод с мешками: жители окрестных деревень, до сих пор пробавлявшиеся самодельными «жорнами» и ступами, нахлынули молоть свои хлебные запасы, которые у многих неожиданно оказались немаленькими.
Еще через три дня, когда на мельнице собралось порядочно гарнцевого сбора, задымила печка маленькой пекарни, а рядом с ней открылся магазинчик, где отпускали хлеб, новый ржаной хлеб, крупного грубого помола, с попадающимися целыми зернами… Но изголодавшимся людям казалось, что они никогда не ели такого вкусного хлеба.
Выдавали этот хлеб по спискам и по распоряжениям зондерфюрера Шварца и бургомистра Венецкого, и давали его не за вещи какие-нибудь, а за деньги!.. За самые настоящие деньги, и за русские, и за немецкие, по цене один рубль за килограмм, а немецкая марка засчитывалась за десять рублей.
Одновременно начались первые скандалы, так как новый бургомистр наотрез отказывался включать в хлебные списки людей, заведомо имевших большие запасы хлеба.
* * *
Третье по счету предприятие появилось в Липне без инициативы бургомистра.
Однажды утром Венецкий пришел на работу и увидел, что у дверей его кабинета в одном здании с комендатурой (на этих дверях еще висела табличка «8-А класс») дожидался человек лет тридцати пяти, высокий, со светлыми льняными волосами.
Лицо его было знакомо Венецкому: до войны этот человек заведовал продовольственным ларьком недалеко от льнокомбинатской стройки, и все рабочие и служащие этой стройки, в том числе и главный инженер, постоянно брали в этом ларьке булки и другие продукты в обеденный перерыв.
— Здравствуйте, Сергеич! — проговорил бывший зав. ларьком. — Пришел к вам за разрешением, или за патентом, не знаю, как оно теперь называется… Вот что объявление висит…
Венецкий вспомнил, что на стене комендатуры, еще со времен рыжего коменданта, висел печатный призыв на двух языках, в котором население приглашалось брать патенты и заниматься частной торговлей и ремеслами. До сих пор в Липне на этот призыв еще никто не откликался.
— А чем вы собираетесь заниматься? — спросил бургомистр.
— Чайную открыть хочу, или, значит, вроде как бы закусочную…
— Закусочную? Чем же вы там кормить будете?
— Пока горячей водичкой, а потом, авось, найдем что-нибудь и посущественней.
— Да кто же у вас покупать станет горячую-то воду? — спросил Венецкий. — Ведь этого добра у каждого дома хватит.
— А помольщики? Вы сами поглядите, какая на мельнице очередь!.. Люди намерзнутся, вот и забегут чайком погреться!
— А, пожалуй, и верно!
— То-то и есть, Сергеич!.. Я и надумал: и им хорошо будет, и мне, значит, занятие…
— Где же вы ее хотите открывать, вашу чайную?
— Дом Кудлаева прошу, — сказал ларечник. — Он как раз насупротив мельницы; стоит пустой, приспособить можно…
— Хорошо! Берите этот дом и открывайте чайную, но с условием: водичку свою продавать за деньги!..
(Венецкий подчеркнул слово «деньги»).
— Водицу-то можно продавать и за деньги, — невнятно пробормотал бывший продавец, не совсем довольный таким оборотом дела.
Бургомистр написал, что Егоренкову Федору Семеновичу разрешается открыть чайную на Полянной улице в доме номер три…
— А как мне, значит, платить за патент? — спросил Егоренков.
Венецкий с трудом скрыл смущение: он совершенно забыл, что частные предприниматели не от государства зарплату получают, а наоборот, сами платят государству за право работать.
— Сто марок в месяц!..
— Это тысченку, значит? Сегодня же принесу! — воскликнул первый липнинский частник с такой готовностью, что бургомистр понял, что продешевил.
Через час Егоренков принес тысячу рублей советскими деньгами и больше не показывался, в то время как числившиеся на государственной службе работники пекарни и мельницы ежедневно по нескольку раз бегали к Венецкому по поводу всяких мелочей.
На следующий день, проходя мимо мельницы, Николай Сергеевич с удивлением увидел, что первое в его городе частное предприятие уже работает на полную мощность.
В доме Кудлаева все выбитые окна были уже заделаны, из трубы валил дым, а на улице перед домом люди сновали, как на рынке в базарный день.
Венецкий вошел в «Чайную Федоро Егоренкова», как было написано не то дегтем, не то мазутом на прибитой над крыльцом широкой доске.
В доме внутренние перегородки были разобраны, так что получился один большой зал, весь заставленный столами, стульями и прочей мебелью.
Мебель эта, собранная со всего света, была самая разнохарактерная: от плюшевых кресел, кожаных диванов и лакированных столов включительно до толстых березовых плах, на которых обычно колют дрова.
И на всей этой мебели сидели в армяках и тулупах многочисленные помольщики и пили чай.
Посуда также была разнокалиберная: фарфоровые чашки с цветочками, эмалированные и алюминиевые кружки, стаканы, глиняные горлачи и глечики, стеклянные и даже жестяные консервные банки.
Около русской печи стояли в ряд восемь самоваров с трубами в топку. Егоренков, его жена, теща, двое детей, еще какой-то старик и две женщины хлопотали около самоваров и печи.
— Николай Сергеич! — воскликнул Егоренков, разливавший заварку из большого синего чайника. — Вот одолжили, что зашли!.. Пожалуйте сюда!.. Присаживайтесь!.. Чайку?…
Венецкий сперва хотел отказаться, но потом из любопытства решил попробовать Егоренковский чай.
Хозяин усадил его на самое почетное место, на малиновое плюшевое кресло, за письменный стол, покрытый зеленым сукном, налил кипятку в изящную фарфоровую чашечку с блюдцем и хотел долить из маленького чайника с цветочками, но Венецкий его остановил:
— Нет, приятель, налей-ка ты мне из того, эмалированного: я попробовать хочу, чем ты народ поишь.
— Как хотите!.. Только тут у меня чаек настоящий — грузинский, довоенный, а там — я прямо говорю — чёбор с березовым веником.
«Чёбор с березовым веником» оказался на неприхотливый вкус военного времени довольно приятным и душистым; бургомистр похвалил его, чем привел в восторг хозяина.
— Неужели я, Сергеич, позволю себе плату с людей брать и отравой какой-нибудь поить?… Еще чашечку! Может, вам сахаринчику положить?…
— Лепешечек попробуйте! — теща Егоренкова подала гостю на тарелке пару горячих ржаных лепешек очень вкусного вида.
Егоренков усиленно потчевал своего гостя и старался отвлечь его внимание от большого стола, служившего прилавком, где в это время его жена наливала чашки и кружки и взимала плату.
Но Венецкий, все-таки, заметил то, что хозяева хотели скрыть: некоторые покупатели платили за свой чай деньгами, а с других брался за стакан чаю — стакан зерна или муки, которые ссыпались в ведра, стоявшие под столом.
— Федор Семеныч! Что же ты договор нарушаешь? Мы же с тобой договаривались за деньги торговать?…
Хозяин чайной развел руками.
— Виноват, Сергеич! Думал, что не заметите!.. Да разве от вас спрячешься?!.. Лучше уж на честность… Рассудите сами: я за деньги чай продаю тому, у кого деньги есть… А у кого их нет, или с собой не захватил?… Ведь народ от денег отвык… Как же мне быть с таким человеком? Не дать? Нехорошо! Даром поить? Накладно будет; все тогда даром захотят… Ну, я и беру с него стаканчик жита, или мучицы — и ему хорошо, и мне… Я из этого гарнцевого сбора стаканного уже лепешечек наготовил…
Венецкому стало неловко: он только что с аппетитом прикончил вторую лепешку.
— Ну, хорошо, бери, как удобнее… Но если я узнаю, что ты отказываешься принимать деньги — так и знай: закрою твою чайную!
— Буду, буду брать деньги, Сергеич! — и деньги когда-нибудь пригодятся!.. А вот, кабы вы мне разрешили эту муку на пекарне на хлеб сменять, было бы лучше, а то лепешки печь — возьни много, кустарщина!
Бургомистр разрешил менять муку на хлеб, но не иначе, как килограмм за килограмм; хозяин чайной согласился, не моргнув: видно, и такая комбинация была ему выгодна.
— А еще, Сергеич, люди у меня работают, помогают… Как бы их зарегистрировать, что они, значит, работают, чтоб им хлеб давали…
— Вот это ловко! — воскликнул Венецкий. — У тебя работают, а я их должен хлебом снабжать?!.. Нет, дружище, раз ты завел стаканный сбор — изволь сам кормить своих рабочих!
— Накормлю, Сергеич, накормлю! Мне только ваше разрешение!..
Венецкий ушел из чайной и долго про себя дивился гибкости и оборотистости этого доморощенного капиталиста.
* * *
В полутемном коридоре, около дверей кабинета дожидалась прихода бургомистра пожилая женщина в заплатанном летнем пальто и рваном вязаном платке.
— Вы ко мне? — не присматриваясь, спросил ее Венецкий, поворачивая ключ в висячем замке.
— К вам-то к вам, да, может быть, мне лучше уйти, коли вы уж и узнавать не хотите?!..
Николай Сергеевич распахнул дверь и осветил фигуру посетительницы.
— Клавдия Ивановна!
Он не стал ни извиняться, ни оправдываться, что не узнал ее, а просто крепко обнял и расцеловал старую сослуживицу.
Клавдия Ивановна расплакалась.
— Голубчик, Николай Сергеич! — проговорила она, вытирая глаза концом платка. — Значит, вы не испортились!.. А я боялась к вам идти… думала, что теперь вы стали такой важный, что к вам и не подступишься…
— Я — важный?… В этом-то наряде?.. По-моему, когда я был Шмелевским вридом, у меня был гораздо более важный вид… Ну, Клавдия Ивановна, милая, садитесь и рассказывайте, что с вами за это время было?
— Что рассказывать-то?… Я ведь к вам не в гости, а за милостыней…
— Как за милостыней?
— Разве вы не видите, на кого я похожа?… Нищие раньше лучше ходили… Если можете, Николай Сергеевич, выпишите мне хлеба, хоть немножко!.. Я уже целый месяц голодаю… Если нельзя, скажите прямо, что нельзя — я уйду!..
Венецкий взялся за перо.
— Хлеба я вам сейчас выпишу… Но только этого мало… А у вас и картошки нет?
— Была… хоть немного, да было… на чужих огородах накопала… Отобрали… Я дура была, Сергеич, люди здесь оставались, и живут как люди, а я побежала, пешком побежала, ничего не взяла… Все лето пробегала, от немцев все равно не ушла, а вернулась к разбитому корыту: дом сгорел, огород добрые люди выкопали… кто копал, не говорят… Поселилась в одном пустом доме, кое-как отделала… пошла картошку рыть…. мою вырыли, и я чужую рыла…. уже под самый мороз… Думала, хоть немного посижу. Выгнали…
— Кто выгнал?
— Да Баранков же!.. Он же тут был царь и бог, что хотел, то и делал… Дом ему понравился, беженку там поселил, свою кралю…. Будто мало в Липне пустых домов!.. Я с ним поругалась, так он ничего не дал с собой взять, ни вещей, ни картошки… Живу теперь из милости у людей, а им самим есть нечего…. Ходила в деревню гадать…
— Ходили гадать? — Венецкому показалось, что он ослышался.
— Ну, что глаза таращите? Не знали, что я гадать умею?… Хотите, вам судьбу предскажу?… Вот я и ходила, пока больших холодов не было; полмерки картошки да овса котелок нагадала — этим и жила… Только в ближних деревнях люди сами голодают, а в дальние — идти не в чем…
Клавдия Ивановна показала на свои ноги, обутые — одна в мужской сапог с подошвой, подвязанной веревочкой, другая в разорванный резиновый ботик.
— Спасибо за хлеб! — она взяла протянутый ей бургомистром клочок бумаги и поднесла его к глазам.
— Ой! Целых двадцать килограмм!.. Николай Сергеич, а вас немцы ругать не будут, что вы так много выписали?
— Не будут!.. Надо теперь вас устроить с квартирой и с одеждой… А, может быть, вы работать пойдете? — Тогда все гораздо легче будет сделать…
— Я-то с радостью!.. Надоело без дела болтаться!.. Только какая же теперь работа? Где работать-то?
— Здесь, у меня!.. Будете секретарем, счетоводом, все равно чем… жаль, что нет машинки, а то вы были бы мне как находка…
— Машинка есть! — сказала Сомова сразу изменившимся деловым тоном.
— Где?
— У меня! Когда стали эвакуироваться, я ее забрала и на своем огороде закопала. У меня все погорело, а вот машинка цела осталась…. Я ее выкопала… чуть со злости не разбила… Я ее сюда принесу.
— Обязательно!
В эту минуту зашла Лена и, увидев старую знакомую, радостно приветствовала ее.
— Ну, Леночка, все наши старые друзья собираются! — весело сказал Николай.
Клавдия Ивановна несколько раз перевела взгляд с него на Лену и обратно и воскликнула:
— Ах, дура я, дура!.. Как это я раньше не сообразила, про кого разговор?… А то мне говорят, что Венецкий, бургомистр, поженился с какой-то Михайловной…
— В зятьи пристал, — подсказал Николай Сергеевич.
— Ну, да, так и говорят, что в зятьи пристал, только я в толк взять не могла, про какую Михайловну речь… А оказывается, я ее знаю прекрасно…
— Вы же нас и познакомили…
— Это когда в войну играли перед войной? Верно! Ну, значит, рука у меня легкая!.. А как, Николай Сергеич, не ревнует вас молодая жена?
— Нет, я не ревнивая! — ответила Лена, и глаза ее лукаво смеялись.
— Ну, любовь да совет!..
* * *
Полиция времен Баранкова была по распоряжению Раудера разжалована в полном составе, и бургомистру пришлось немало повозиться с подбором новой «Орднунг-Динст».
Он хотел, чтоб этим делом занялись люди честные и надежные, но после казни Баранкова никто из честных и в то же время здравомыслящих людей идти на эту работу не хотел.
Венецкий долго уламывал Володю Белкина, рабочего своего строительства, того самого, который выдвинул его кандидатуру в бургомистры.
Володя долго отказывался под разными предлогами: он говорил, что его мать не хочет, чтоб он шел в полицейские, да к тому же теперь люди начали строиться, и ему, хорошему столяру и плотнику, и без полиции работы хоть отбавляй.
— Эх, ты! — с сердцем сказал Венецкий. — Видно, у тебя совести нет ни на грош — сам меня подсунул в бургомистры, а когда я тебя прошу помочь, в кусты прячешься…
И Володя согласился.
А согласившись, он взялся за дело так ретиво, что сразу стал личным адьютантом бургомистра и его правой рукой.
Кроме него были зачислены в полицию еще четыре человека, но они существовали, как очень быстро определила Маруся Макова, «для мебели»…
Должность шеф-полицая исполнял временно по совместительству сам бургомистр, так как подходящей кандидатуры не было; остальные должности были вакантными.
Таково было положение дел, когда в одно прекрасное утро явился к Венецкому Виктор Щеминский в сопровождении переводчика Конрада.
— Николай Сергеич! Примите меня обратно в полицию!
— Тебя? После того, как ты безобразничал в Баранковской компании? Нет, дружок, займись-ка ты чем-нибудь другим!
— Это Баранков виноват был, а я-то причем?
— Знаю, знаю про все твои художества!.. Если тебя принять, ты опять возьмешься за старое!..
— Ну, пожалуйста, примите, Николай Сергеич! Я безобразничать больше не буду!
Это было сказано тоном школьника младших классов. Венецкий рассмеялся.
— «Больше не буду!» — передразнил он Виктора. — Этак и вся ваша братия заявит: «больше не буду!» — так всех и принимать обратно?
— Никого не принимать! — резко перебил его до тех пор молчавший Конрад и указал пальцем на Виктора. — Только его одного! Раудер приказал!
— Раудер приказал?
На губах Виктора мелькнула торжествующая усмешка, но он поспешил ее спрятать и заменить жалобной миной.
— Николай Сергеич! Возьмите!.. Даже Раудер позволил! — протянул он.
— Ладно! Володя, выдай ему винтовку! — распорядился Венецкий, прекрасно видевший все перемены погоды на выразительной Витькиной физионимии.
Почему Витька разыграл эту комедию упрашивания, если он знал, что бургомистру все равно, даже против воли, придется выполнить распоряжение коменданта? И почему Раудер сделал исключение для Щеминского, хотя сам же приказал выгнать всех Баранковских полицаев?
Если бы Венецкий знал, какую роль играл Витька в казни Баранкова, он не удивился бы, но обычно болтливый Витька об этом своем подвиге молчал как рыба.
* * *
Первый крупный конфликт на новой работе получился у Венецкого с переводчиком Конрадом.
Когда мельник Терещенков принес отчет за первые десять дней работы мельницы, там оказалась следующая запись, сделанная без всякого документа: «Отпущено Катковской Фрузке 32 кг муки по распоряжению Кондратия Иваныча».
Ефросиния, или как она сама себя величала «Фруза Константиновна» Катковская была в городе человеком известным: еще до войны ее многочисленные любовные приключения служили богатейшим материалом для чесания языков липнинских кумушек.
После прихода немцев в ее доме шло непрерывное пиршество, на котором хозяйка, разодетая в пух и прах в собранные по брошенным квартирам чужие наряды, принимала днем и ночью дорогих гостей из числа завоевателей и угощала их бесплатно собранным добром и дешевой любовью. Гости в долгу не оставались и натаскали Фрузке всякой всячины немало.
В период «месяца советской власти» она рассказывала корреспондентам «ужасы» о немецких зверствах и — тоже принимала гостей, только уже не немцев, а «своих», русских, и опять гости не скупясь оплачивали ее гостеприимство.
Во время правления рыжего коменданта она стирала ему белье и пользовалась его благосклонностью; но рыжий комендант был скуповат, и Фруза одновременно «закрутила любовь» с более щедрым человеком — Иваном Баранковым, который делил свое внимание между нею и своей третьей женой, белорусской беженкой, и обеих снабжал всем, чего душа пожелает, за счет награбленного.
При смене комендатур Катковская осталась в должности комендантской прачки, хотя сама лично она только принимала и приносила белье, а стирала его жившая у нее в доме из милости баба-погорелка.
После внезапного падения Баранкова любвеобильная Фруза стала подыскивать себе нового возлюбленного, побогаче и починовнее, и у ней сразу же явилась мысль завладеть самой яркой звездой на липнинском небосклоне — новым бургомистром Венецким.
И вот в один из первых дней его правления она явилась к нему в кабинет, нарядная, кокетливая и веселая.
— Здравствуйте, Николай Сергеич! Поздравляю вас!
— С чем? — удивленно спросил Венецкий.
— С новой должностью! Наконец-то у нас будет настоящий бургомистр, не то, что этот старый дурак!
— Однако, вы в гостях бывали у этого «старого дурака», — не выдержал «настоящий бургомистр».
При первом же взгляде на посетительницу в его памяти живо всплыла безобразная сцена, разыгравшаяся в доме Сальникова, когда он ходил туда за справкой; ярко вспомнилась физиономия пьяной Фрузки, которая сидела рядом с Баранковым, хохотала над его остротами и горланила песни.
— Что вы, Сергеич? И никогда к нему не ходила! Стану я ходить к такому дураку и пьянице!
Венецкий поднял глаза от какой-то бумажки, которую вертел в руках.
— Неправда! Я сам вас там видел, когда вы вместе с Баранковым собирались вешать всех жидов и коммунистов, и меня в том числе.
— Ах, что вы? Вы, верно, обознались!
— Я был трезв, Ефросиния Константиновна, — сухо сказал Венецкий. — И память у меня получше вашей, так что врать не стоит…
Катковская уже сама поняла, что врать не стоит.
— Ах, помню!.. Теперь помню!.. Я тогда к ним по делу пришла, а Иван (он же был такой нахальный) пристал ко мне, чтоб я выпила спирта… и я после совсем ничего не помню…
— Ну, а зачем вы ко мне пришли? — прервал Венецкий. — Неужели только поздравить?
Фруза поправила платок на голове и кокетливо улыбнулась.
— Выпишите мне, пожалуйста, хлеба!
— Разве у вас хлеба нет?
Фруза в ответ расхохоталась.
— Что вы, Сергеич? Это только у дураков, которые по сторонам зевают, нет хлеба; а я-то, слава богу, не дура!..
— Зачем же вам выписывать хлеб? — Венецкий говорил тихо, приглушенным голосом, еле сдерживаясь.
— Как зачем? Он же мне не лишний!.. Теперь хлеб вместо денег… А я работаю: комендантам белье стираю…
— За стирку белья коменданты сами с вами расплачиваются хлебом: это я сам видел, и не далее, как вчера…
— Это сухим-то, плесневелым?… Да разве это хлеб? Его свиньи есть не станут!..
— Свиньи, может быть, и не станут, а люди едят! А для того, чтоб на пекарне хлеб получать, вы слишком умны: его там и для дураков маловато!..
Фрузка вытаращила глаза, не сразу поняв смысл сказанного; потом сообразила и закричала визгливым голосом:
— Так я к коменданту пойду жаловаться!.. Я работаю! Я имею право хлеб получать!.. Еще чего придумали, каким-то лодырям давать, а рабочему человеку и хлеба нет!..
Венецкий встал из-за стола, подошел к Фрузе, взял ее сзади за плечи, повернул и слегка подтолкнул к двери.
— Идите домой, умная женщина, и больше ко мне с подобными просьбами не являетесь! — сказал он, не повышая голоса. — И имейте в виду: если не хватит хлеба дуракам, я у вас отберу, а их накормлю! Идите!..
Фруза Катковская шла домой, раскрасневшись от злости, и ругательски ругала «Ленку-агрономшу», которая, по ее мнению, выхватила у нее из-под носа бургомистра.
— Если бы не это стерва, разве бы он меня так оскорбил? — рассказывала она всем своим знакомым. — Это все она ему про меня набрехала… Мне еще ни один мужчина не отказывал, что бы я не попросила…
Но про то, что после этого случая, по неизъяснимой прихоти ее сердца, молодой и красивый бургомистр стал ей нравиться еще больше, чем прежде — она не рассказала никому.
Потерпев неудачу с попыткой приворожить Венецкого, она решила снова обратить свои чары на немцев, но Шварц был к ее любезностям совершенно невосприимчив, а Раудер держал себя слишком неприступно, и ей пришлось удовлетвориться «долмечером» Конрадом.
В результате этого и появились в отчете мельника вышеупомянутые строчки.
Из-за этих двух пудов хлеба Венецкий потратил полдня на бесполезную словесную войну: он разнес Терещенкова, поругался с Конрадом, объяснялся с Раудером (Шварц в этот день куда-то уехал), но в конце концов ему пришлось уступить: хлеб, полученный на мельнице, у Фрузки остался, и бумажка на ежедневное получение хлебного пайка из пекарни ей тоже была выписана, хотя без подписи бургомистра, зато с подписью коменданта.
Венецкий послал про себя нахальную Фрузку к черту и решил не связываться.
В тот день он впревые почувствовал, что, хотя он и хозяин города, но власть его — понятие весьма относительное.