Плен

Плен

День, описываемый мною сейчас, был последним днем нашей боевой эпопеи. Пока мы с генералом Волковицким стояли в столовой, полковник Новосельский отдавал последние распоряжения, формируя маршевые колонны. Мы двинулись в путь сразу же после захода солнца. Во главе колонны ехал полковник, за ним — оба батальона, точнее, их остатки, дальше тянулись обозные повозки. У нас осталось всего человек триста. Это уже не был сплоченный боевой отряд, готовый два дня назад к любым схваткам с врагом, сейчас это были остатки полка, стремящиеся, избегая боев, достичь венгерской границы, пройдя между отступающими немцами и наступающими русскими. Ночь была холодной, усидеть в седле было совершенно невозможно — так замерзали ноги. Я слез с коня, отпустил подпруги и повел его на поводу. Рядом со мною, не различимые в темноте сентябрьской ночи, двигались фигуры солдат. Я прислушался к их разговору. По выговору понял, что это уроженцы Шленска, офицеры резерва. Они рассуждали о России и считали ее нашим естественным союзником, они были убеждены, с востока идут друзья, идут нам на помощь. «Господи, — подумал я, — насколько же были умнее мобилизованные белорусские крестьяне и виленские „жлобы“, когда несколько часов назад уничтожали оружие, дабы не досталось оно большевикам».

Под утро мы остановились на отдых в маленькой, окруженной лесами, деревушке, выставив, как обычно, вооруженные автоматами караулы. Подумав, генерал Волковицкий приказал снять караулы, а полевые кухни укрыть в близлежащих зарослях. Мы в основном рассчитывали не на прорыв, а на продвижение лесными дорогами, стараясь не привлекать к себе внимания русских.

Примерно через полтора часа мы были окружены советской кавалерией, которая буквально наводнила деревню. Полковой адъютант, поручик Селицкий, спавший рядом со мной на соломе, брошенной на пол, даже не успел надеть мундир, так быстро все произошло. Так его в одной короткой кавалерийской куртке и привезли в Козельск. Русские распустили рядовых, а офицеров отконвоировали в штаб своей дивизии, расположившейся километрах в десяти от деревни. По дороге в штаб мы остановились на короткое время, которого было вполне достаточно, чтобы конвоиры успели освободить нас от часов и иных ценных вещей.

Придя к штабу дивизии, нас построили полукругом. Вышел командир дивизии, молодой и очень энергичный человек. Он отдал честь и сказал:

— Добрый день, господа офицеры. Что, преподнесли вам немцы настоящую тотальную войну?

После чего он с видом знатока стал говорить о немецкой наступательной стратегии и особенно о роли авиации в уничтожении польских частей. На его слова кто-то из наших рядов отозвался:

— Сегодня нам, а завтра — вам.

— Ну нам-то не сделают, — ответил генерал. — У нас и оружие есть, — добавил он, похлопав себя по кобуре, что, видимо, должно было означать, что Советский Союз достаточно хорошо вооружен, чтобы противостоять немецкому нападению.

После этого советский командир спросил, кто из пленных старший по званию, ему указали на генерала и на полковника.

— Вы, генерал, видимо, знали еще старую царскую армию? — обратился он к Воловицкому. Потом он подошел к полковнику Новосельскому с каким-то вопросом, которого я не запомнил, да и неважно — полковник на вопрос не ответил. Он смотрел на советского командира, но как бы его и не видел. Последний же, решив, что полковник не понимает по-русски, повернулся к стоящим рядом с просьбой перевести его слова. На что полковник своим обычным очень спокойным и уравновешенным голосом ответил:

— Скажите ему, что у меня нет ни малейшего желания отвечать ни на один из его вопросов.

— Я не заставляю, я не заставляю, если не хочет, не надо, — взмахнул руками советский офицер и заверил нас, что на всех уровнях и везде, где мы будем, к нам будут относиться с уважением. Разговор прекратился, и мы стали садиться в кузов подъехавшего грузовика. Кто-то из наших обратился к командиру советской дивизии, что по дороге у нас отобрали часы. Тот вызвал начальника конвоя и приказал вернуть отнятое. Через несколько минут принесли кучу часов, и мы начали искать в ней каждый свои. Кто-то из советских офицеров сказал, что скорее всего начальник конвоя будет расстрелян. Один из наших офицеров обратился к советскому генералу со словами, что никто из пленных не имеет к конвою никаких претензий.

— Ну, наши военно-полевые суды не шутят, — ответил советский офицер.

По дороге конвойные нам сказали, что передадут нас в руки НКВД, которые, вероятно, будут относиться к нам много хуже, чем регулярные армейские части. Проезжая через Тарнополь, мы видели двух польских офицеров, шедших под конвоем по улице. Мои товарищи уверяли, что это были полковник Обертиньский, начальник штаба армии Денба-Бернацкого, и начальник разведки той же армии майор Бонкевич. Но я после потери своих очков не смог их разглядеть. Во Львове нас на несколько часов разместили в комендатуре, после чего посадили на поезд и повезли дальше на восток. Особенно тяжелым для нас был момент пересечения бывшей польской границы.

Мы приехали на станцию Подволочиск, где прямо под открытым небом, за оградой из колючей проволоки, располагались привозимые из Польши пленные. Кроме военных, там также было довольно много полицейских чинов. Спустя два дня нас стали сажать в советские товарные вагоны. Я говорю советские, потому что были они сделаны под русскую, более широкую, чем наша, колею. Вагоны были неправдоподобно грязными и замусоренными. Из Подволочиска нас медленным ходом отправили в Киев. В первый раз мы почувствовали на себе все прелести этапа, идущего по безграничным российским просторам. Мы узнали и почувствовали на себе и липкую грязь вагонов, и холод, и голод, недостаток воды и полнейшую невозможность отправления естественных потребностей иначе как прямо на пол вагона. Через несколько дней такой дороги нас высадили в Киеве, где накормили обедом в какой-то пристанционной рабочей столовой. В длинном и довольно просторном помещении стояли грубо сколоченные длинные столы, за которыми мы и заняли места. Каждому была выдана тарелка и кусок хлеба, а на каждых шесть человек была выдана большая миска вкусного украинского борща. В столовой, я бы назвал ее бараком, было довольно чисто, посуда тоже была чистая, да и обслуживающий персонал в белых халатах производил приятное впечатление.

Обед этот стал для нас коротким отдыхом в долгой и трудной дороге.

Когда нас конвоировали в столовую, у подъездных путей, где мы шли, стояло много местных женщин, пришедших с явной целью посмотреть на нас. Женщины внимательно и с сочувствием смотрели на нас, некоторые плакали. Их отношение было для нас неожиданным, странным и трогательным. И только уже в лагерях я понял, чем это был вызвано. До 1939 года среди части украинского населения бытовала легенда о замечательной и сильной польской армии. Многие надеялись, что скоро наступит день освобождения, принесенного им войском польским. И вот теперь потенциальных освободителей везут в тех же теплушках, что и миллионы советских узников. Это и породило сочувствие и одновременно горечь и печаль о несбывшихся надеждах на освобождение. Одна из женщин, прошмыгнув между конвоирами, подбежала к полковнику Новосельскому и сунула ему в руки домашнюю белую булку и убежала назад, в толпу, так быстро, что полковник даже не успел ее поблагодарить. Почему она в толпе пленных выбрала именно его? Случайно? Или лицо полковника еще не потеряло своей притягательности?