Глава XI Катынь и советско-немецкий союз

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава XI

Катынь и советско-немецкий союз

Во время Катынских событий Советский Союз был верным союзником Третьего рейха, неукоснительно соблюдавшим все положения советско-германского договора 1939 года. Имело ли это какую-либо связь с расстрелом польских пленных? Станислав Миколайчик, бывший одно время вице-премьером созданного Сталиным польского правительства и позже эмигрировавший на Запад, сказал Заводному, что, по его информации, в 1939-41 годах между Германией и Советской Россией было соглашение принять польских военнопленных.[116] Это заявление Миколайчика полностью согласуется с моими наблюдениями в Козельске. В то время в лагере постоянно циркулировали слухи, что нас скоро выдадут немцам. Но мне это предположение казалось нереальным: для чего Германии несколько тысяч пленных офицеров, если, по Женевской конвенции, они не могли их использовать на работах, но должны были взять на довольствие.

Более близкими к истине мне казались слухи, что выданы будут только офицеры, бывшие родом из Центральной Польши. Они и содержались отдельно от других — в монастыре. Отсюда следует, что решение о расстреле пленных было принято Советами позже, после отказа немцев принять их на свое попечение.

С другой стороны, известны случаи передачи польских офицеров в обратном направлении, т. е. передачи их немцами в руки советских. В Козельске было около семидесяти офицеров, попавших в плен в районе Бреста и переданных отступавшими оттуда германскими войсками Красной армии. Сейчас я уже не помню фамилий этих людей, но живо помню их рассказы.

Оборона Брестской крепости была длительной и упорной, ее гарнизон сдался немцам только после того, как кончились боеприпасы. Попав в немецкий плен, они не испытали никаких лишений. Их даже принял немецкий генерал, командовавший штурмовыми войсками, и выразил свое восхищение их солдатским мужеством. Спустя несколько дней их собрал немецкий комендант лагеря и сообщил, что хотел бы попрощаться — он уезжает, и скоро сюда прибудут иные подразделения, которые и примут лагерь. Вскоре немецкие караулы действительно были заменены на советские, а несколько позже поляки были этапированы в козельский лагерь.

При этом мне запомнилась любопытная деталь. Среди пленных в Бресте был и приехавший туда на автомобиле по частным делам премьер-министр Швятлский. С ним приехал то ли его брат, то ли свекр, но оба были в армейских мундирах и потому включены в число пленных. Немцы ему сообщили о предстоящей передаче пленных советским, и в порядке исключения, разрешили ему и его спутнику вернуться в Варшаву. Таким способом полковник Швятлский избежал участи других пленных, расстрелянных в Катынском лесу.

Не исключено, что советско-германские отношения имели влияние на судьбу польских военнопленных и с другой стороны. Перед войной в Советах наблюдалось некоторое разногласие в отношении к Германии между Сталиным и партийной интеллигенцией. Я был в России во время обеих мировых войн. В 1940 году, и по моим наблюдениям, и по рассказам моих сокамерников, я почувствовал, что тогда враждебность русской интеллигенции к Германии была много выше, чем во время Первой мировой войны. Я хотел бы подчеркнуть, что это касается именно интеллигенции русской, а не украинской или какой-либо иной, и партийных аппаратчиков, а не широких народных масс. Нерусская интеллигенция тогда была склонна видеть в немцах скорее не врагов, а освободителей.

В начале 1941 года я был в этапе на Север. Вместе со мною ехал недавно арестованный советский комдив. Он хорошо ориентировался в событиях лета и осени 1940 года, и по его мнению, с тех пор как Гитлер отказался от высадки на Британских островах, война для него уже была проиграна. И успехи Вермахта во Франции ничего не могли изменить. Настроен этот комдив был явно антинемецки, и мне показалось, он легко мог найти общий язык с польскими пленными.

Сталин в то время старался всячески упрочить советско-германские связи. Это было довольно легко сделать на основе договора 1939 года, ставшего фактически договором о военном союзе. Есть немало указаний на то, что союз с Гитлером был для Сталина не только политической, но и психологической целью. Известный британский советолог и историк пишет, что, по всей видимости, Гитлер был единственным человеком, которому Сталин мог доверять.[117]

Советский историк А. М. Некрич,[118] сотрудник института марксизма-ленинизма АН СССР, выпустил в 1965 году книгу, в которой пытается найти причины поражений Красной армии на начальных этапах войны.[119] По мнению автора, вся ответственность ложится прежде всего на Сталина, легкомысленно относившегося к донесениям советской разведки о повышенной концентрации немецких войск на новой советско-германской границе. Донесения эти вызвали странное действие: Сталин предпринимал шаги против их авторов. Когда расстрелянный позже Гитлером за причастность к покушению на него в июле 1944 года германский посол в Москве Шуленбург, старавшийся всячески избежать войны с Россией, сообщил советскому послу Деканозову о подлинных намерениях Гитлера, последний отказался передать эти сведения в Москву.[120] Кстати, сам Деканозов был расстрелян позже вместе с Берия. Без сомнения, Деканозов прекрасно понимал, что таким сообщением он только подставит себя под удар.

Маршал Тухачевский в своем докладе, поданном в ВЦИК СССР в 1936 году, подчеркивал опасность немецкой политики вооружения. Но сам был обвинен в сотрудничестве с германской разведкой и расстрелян в 1938 году. Этот исключительно одаренный военный, бывший офицером в царской армии, многими считался Наполеоном русской революции. Конечно, Сталин посчитал своим долгом убрать с дороги такого сильного противника.

Трудно представить себе мысли Сталина, но единственной логичной дорогой развития его политики после Великого террора могло быть только соглашение с Гитлером. Правда, я, в отличие от Збигнева Бжизинского, не уверен, что чистки — неотъемлемый элемент каждой тоталитарной системы.[121] Если же говорить о чистках 1936-38 годов, то они, на мой взгляд, стали следствием расхождений между партийным аппаратом, это был кризис доверия между Сталиным и созданной им самим огромной бюрократической машиной. Этот кризис доверия нашел свое выражение во многих фактах: в переименовании поста, занимаемого Сталиным на XVII съезде, в выступлении лидера украинской компартии Постышева, о котором вспоминал в своей речи на XX съезде Хрущев и т. д. Кстати, на XVII съезде руководитель Ленинградской партийной организации С. М. Киров пользовался большей популярностью, чем Сталин, и многие видели в нем желанного преемника на посту Первого секретаря.

Но еще до того, как новая оппозиция приняла организованную форму, Сталин ответил репрессиями. Первыми пострадали старые большевики, привыкшие к известной независимости оценок, теоретики марксизма, партийные интеллектуалы и ряд видных военачальников, отличившихся во время гражданской войны. Этот процесс прекрасно описал Леонард Шапиро в своем фундаментальном труде «Коммунистическая партия Советского Союза», в котором 22-я глава, названная «Победа Сталина над партией», целиком посвящена чисткам.

Совершенно очевидно, что чистки не только повлияли на внутреннюю политику СССР, но и отразились на его внешней политике. Логичным было отдаление России от демократических государств и сближение с диктаторскими режимами, и прежде всего — с гитлеровской Германией. Точная дата начала контактов между Сталиным и Гитлером неизвестна, но в любом случае это должно было произойти до подписания пакта Молотов — Риббентроп.

Вероятно, первая проба сближения была сделана членом личного секретариата Сталина Давидом Канделаки, посетившим в декабре 1936 года Шлахта. Однако ни сам Гитлер, ни его министр иностранных дел фон Нойрат тогда не проявили особого энтузиазма. Кажется, что сам Канделаки позже угодил в лагеря и более о нем ничего не было слышно.[122] Примерно в это же время НКВД сфабриковал документы, «подтверждающие» сотрудничество маршала Тухачевского и ряда советских генералов с немецким Генеральным штабом.

И вновь все было в полном согласии с «диалектикой» Сталина: в случае союза с Гитлером собственный генералитет мог стать угрозой для обоих диктаторов.

В начале 1939 года люди, близкие к польским троцкистским кругам, утверждали, что в этих кругах циркулируют настойчивые слухи о возможном скором союзе СССР, Германии и Японии. Целью-де этого союза должен стать раздел Британской империи. Гигантский промышленный организм, созданный в Советском Союзе ценой неимоверных расходов и жертв, должен был служить самым темным силам международной политики.

Любопытно, что между германским и советским диктаторами возникло что-то вроде взаимной симпатии, что, впрочем, не заставило Гитлера отказаться от своих целей на Востоке. Шпеер в своих воспоминаниях пишет, что после возвращения в августе 1939 года Риббентроп был просто восхищен оказанным ему в Москве приемом. В присутствии Шпеера он сказал Гитлеру, что со Сталиным и его окружением чувствовал себя, как среди старых партийных товарищей.[123] Уже после начала советско-германской войны Гитлер сказал Шпееру, что из всех советских руководителей только Сталин кажется ему равным.[124]

Чистки 1936-38 года позволили Сталину преодолеть внутреннее сопротивление сближению с Германией, но первые шаги в этом направлении были все же предприняты в конце 1938 — начале 1939 года. Особое внимание во время чисток уделялось коммунистам из соседних с Германией стран и участникам гражданской войны в Испании. Так, в Москву были вызваны лидеры Польской компартии, и почти весь Центральный комитет ПКП был физически уничтожен. В 1940 году мои сокамерники утверждали, что все находившиеся в Советском Союзе венгерские коммунисты также были в заключении, а многие — расстреляны. Известнейшим из них был руководитель венгерской революции 1919 года Бела Кун. Он, видимо, в то время еще был жив и содержался в каком-то политизоляторе на юге России. Матиаша Ракоши, как я уже писал на страницах этой книги, я встретил в одном из северных лагерей в 1941 году.

В начале 1941 года я сидел в одной камере в Бутырках с членом Центрального комитета Германской компартии. В конце того же года в одном из лагерных госпиталей я встретился с молодым советским офицером. Он воевал в интербригадах в Испании, и почти сразу же после возвращения в СССР был арестован. Его отец, генерал, также был репрессирован. Этот молодой офицер открыто обвинял Сталина в провале испанской революции. Джордж Кеннан, известный специалист по России и бывший американский посол в Москве, пишет, что перед началом Второй мировой войны практически все высшее советское военное командование было подвергнуто чисткам.[125]

И тем не менее ни иностранные коммунисты, ни ветераны испанской гражданской войны не были важнейшим препятствием на пути советско-германского сближения. Основным препятствием скорее были массы советской интеллигенции и партийная бюрократия, точнее — их антигерманский и антинемецкий настрой. Кроме того, у Сталина не было идеологической концепции, которая могла бы объяснить союз с Гитлером. Огромная пропагандистская машина Советского Союза по-прежнему оперировала понятиями борьбы с фашизмом, верности ленинизму и т. п. Тут хочется отметить, читать произведения Ленина, т. е. приобщаться к этому самому ленинизму, в советских тюрьмах в то время было запрещено.

В 1940 году мне представилась исключительная возможность сравнить подходы и политические оценки интернированных в Козельске польских офицеров и представителей советской администрации, которых я довольно встретил в Лубянке. Поляки были настроены на борьбу с Германией, и в этом свете Россия представлялась им естественным союзником. Их мало интересовал марксистский анализ общества гитлеровского рейха, но их взгляды тем не менее были близки с взглядами русских интеллигентов.

Безусловно, такое сходство оценок было замечено не только мною и наверняка нашло свое отражение в рапортах комбрига Зарубина, изучавшего наших пленных в Козельске. Логично будет предположить, что настрой польских офицеров был принят во внимание и когда на высшем уровне, т. е. на уровне Сталина и Берия, принималось решение об их судьбе.

В козельском лагере содержалось более трехсот пленных польских врачей, много инженеров, техников, агрономов. То же самое можно сказать и о старобельском лагере. Если бы польские пленные дольше оставались в СССР, им пришлось бы подыскивать применение, направлять их на работу на заводы и фабрики. Но это, в свою очередь, привело бы к усилению антигерманских настроений среди советского населения: ведь невозможно было бы избежать контактов поляков с местным населением, и рот полякам тоже не заткнешь. А такое усиление антигерманских настроений противоречило планам Сталина. Пожалуй, это был один из главных элементов, приведших к принятию решения о физической ликвидации военнопленных поляков.

Хотелось бы отметить, что стремление Сталина к союзу с Гитлером явно противоречило идеалам Октябрьской революции. Троцкий назвал эти шаги политикой Термидора, сравнивая с Великой французской революцией и ее поражением.

Парадоксально, но факт. Польские офицеры, бывшие бесконечно далекими от марксизма и его противоречий, пали жертвами этого самого марксизма, жертвами его контрреволюционного течения. Фактически они были уничтожены по одному поводу с руководителями ЦК ПКП.

Подводя итоги, мне кажется, есть возможность назвать следующие элементы, повлиявшие на принятие советским руководством решения о ликвидации польских офицеров:

1. Решение о расстреле вероятнее всего было принято самим Сталиным в конце февраля — начале марта 1940 года. Довольно сомнительной представляется версия, по которой Берия или Меркулов могли самостоятельно принять такое решение — слишком велика была ответственность. Вероятно также допущение, что немалую роль в процессе принятия решения сыграл фактор стремления к укреплению советско-немецкого союза. Однако у нас до сего дня нет свидетельств, что немцы были поставлены в известность о судьбе польских военнопленных.

2. Мне представляется возможным утверждать, что создание лагеря в Грязовце и «виллы роскоши» в Малаховке произошло без специального решения Сталина. Они, скорее всего, были просто следствием свойственного Советскому Союзу диалектического подхода к политическим событиям.

3. Вскоре после Катынского расстрела отношение к полякам со стороны советских властей резко изменилось. Стоит также подчеркнуть, что вообще к полякам применялись довольно мягкие методы следствия, пытки к ним, по сравнению с русскими заключенными, применялись много реже. Во второй половине 1940 года было много слухов, что осужденным на смертную казнь полякам ее заменили на более мягкие виды наказания.

После нападения Гитлера на Россию высшие эшелоны власти в СССР стали серьезно сомневаться в правильности решения о ликвидации польских офицеров. Вполне возможно, что и до этого Меркулов был искренен, говоря Берлингу, что «с поляками поспешили». Во всяком случае, захваченных в это время в Литве польских военных уже не расстреливали, а доставили в лагерь в Грязовце.

Мне кажется, что одним из факторов смягчения отношения к полякам было занятие Гитлер ом Франции. В самом деле, Гитлер, занятый войной на Западе, не был страшен Советскому Союзу. Гитлер, ставший хозяином всей Европы, становился опасным. Поляки в такой ситуации могли пригодиться, а это, в свою очередь, исключало ликвидацию пленных.

В феврале 1941 года следствие по моему делу было закончено, закончено в довольно мягких тонах, и следователь разговорился со мною. Разговор наш носил самый общий характер, но все же я нашел в его словах нотки опасения и неверия в советско-германский союз. Я посмотрел на стену кабинета. Там висела карта Югославии, вся утыканная разноцветными флажками, обозначавшими, видимо, советскую агентурную сеть. Я подумал, такая экспансия в зоне германских интересов явно не может быть расценена Гитлером иначе чем провокация.

Дело было как раз в то время, когда Сталин изо всех сил старался сохранить союз с Гитлером. И я до сих пор задаюсь вопросом: отдавал ли Сталин себе отчет, что деятельность его разведки и пропагандистской машины явно провоцирует Гитлера? Особенно, если учесть, что германский диктатор вовсе не был подлинным государственным мужем. Хотя он и подчеркивал постоянно свою политическую проницательность, все его решения принимались под действием эмоций. Он был еще более, чем Сталин, подчинен собственной фразеологии и легко впадал в гнев и истерику.

Таким образом, чтобы избежать вооруженного столкновения, Сталину следовало быть крайне осторожным и не стоять на пути немецкой экспансии. Кроме того, равновесие советско-германских отношений, несмотря на явно прогитлеровскую ориентировку Сталина, было чрезвычайно слабым. В свою очередь, диалектика Катыни может быть полностью понятна только при учете этого слабого равновесия в советско-германском союзе.