А.З. Добровольский — В.Т. Шаламову
А.З. Добровольский — В.Т. Шаламову
1-18/IV-57
Дорогой Варлам Тихонович.
Благодаря Вашим информационным заботам я чувствую себя почти участвующим в кипении московских литературных страстей. (Пожалуй, уже не литературных, а скорее гражданских?!) Правда, кроме Ваших писем я сравнительно регулярно читаю основные журналы и газеты. Более того, имею возможность убедиться в правоте Дудинцева, когда он говорит: «утверждение, что там взяли мой роман на «вооружение» — ложь!..» Так оно и было. И только в самое последнее время кое-кто бросился делать капитал на честных литературных опосредствованиях прошлогодних февральских откровений. Конечно, теперь следует ожидать второй редакции романа, аналогичной и в генезисе и в результатах второму варианту «Молодой гвардии». Не так ли? Впрочем, возможно, я ошибаюсь. Возможно, автор выдюжит все испытания, не отступив от самого себя. Но трудно, очень трудно, имея жену и дочь, быть последовательным и непоколебимым в доказательствах на собственном примере того, что «не хлебом единым жив человек!!! В этой связи вспоминаю рассказ знакомого инженера о том, как Анатолий Гидаш,[91] будучи дневальным стройцеха на «Кинжале» или «Горном Хищнике», в ответ на приставания плотника-блатного: «Ну, ты напишешь когда-нибудь правду об этой жизни?» — со слезами на глазах бормотал непонятное: «У меня есть Ева, понимаешь? Нет ты не понимаешь! У меня Ева»… (так звали дочь Анатолия). Блатной смертельно матерился, выплескивая в стружки баланду, на которую со смиренным вожделением смотрел Гидаш, и, взявшись за топор-рычаг: «У-у, падло! Скройся с глаз»…
Конечно, происходящее ныне гораздо сложнее и, я верю, гораздо прогрессивнее. Пусть два шага вперед, а шаг назад, но все же шаг вперед!..
Здесь следовал длительный перерыв. Пришлось внезапно ехать в Магадан по служебным делам. Положил письмо в бумажник, думал закончить в Магадане. Ан нет! Было не до того, так уставал, что на исходе командировки помышлял о больничной койке. Воистину, укатали крутые горки!.. Еще и сейчас, спустя несколько дней по возвращении, не могу опомниться. Магадан, который я довольно хорошо знал в годы 45–46 — 47 (до приезда на Левый), на этот раз предстал передо мной такой овеществленной в кирпиче и бетоне твердыней архибюрократизма, что мною как-то по-новому осмыслилось это десятилетие с его табелем о рангах, департаментами, министерствами и прочими атрибутами имперской угрюм-бурчеевщины… словом, всего того, чей слабый отблеск в романе Дудинцева и др. воспринят, как отблеск угрожающего государству поджога. Однако многие слуги этого государства, тычущие нам в лицо всякие «охранные грамоты» на насиженные ими места, не предвидели потрясений, уготованных им начинающимся походом «за дальнейшее усовершенствование управлением». Да, в общем было полезно взглянуть на нынешний Магадан и воочию увидеть то, что представлялось лишь умозрительно: «двое с лопатами, а пятеро с автоматами»…
В Магадане встретил многих знакомых — Лоскутова (провел с ним добрую ночь), Яроцкого, Журнакову и других.
Федор Ефимович, хотя и постарел весьма заметно, остался непоколебимо прежним. Матильда весьма преуспела (реабилитирована), в реальной перспективе докторантуры, но скорбит о прошлом. Увы! К нему возврата нет.
Очень отвел душу с Яроцким. Он, как Вам известно, изрядный экономист, а экономический аспект происходящего, пожалуй, более важен, чем какой-либо другой. Не так ли? Впрочем, возможно, что в этой моей уверенности сказывается администраторский опыт занятий хлебом, дровами, зарплатой и КЗОТ, и ОТК и прочим. А в это время, по крайней мере, три волны новых поколений, катящихся вперед следом за нами, уже имеют свои мечты, свои идеи о лучшем устройстве мира. Правда, идеи таких вещей, как «если парни всего мира» — это идеи нашего с Вами поколения, и неплохие идеи, черт возьми! Но не исключено, что поколение автомобилистов и боксеров придумает что-нибудь получше…
Федор Ефимович сказал: «Вы разыскиваете книгу Герасименко «Клиника обморожений». У него нет. Да, это стоящая книга — единственная настоящая книга о нашей Колыме, поэтому мне хочется Вам помочь в розыске. Спрошу в местной медицинской библиотеке. Есть — утащу».
Журнал «Москва»[92] смотрел, кажется, в начале марта. Прочел Вашу заметку. В ней всего важнее — Ваша фамилия, набранная корпусом.
Отрадно видеть объективированным факт преодоления одного из последствий пресловутого культа. Между прочим, Мирра Варшавская (помните такую?) спрашивает меня в письме к своей здешней приятельнице: «не тот ли это Шаламов, который…» и т. д.? Как видите, упомянутый факт не остался незамеченным… Да, журнал не производит впечатления чего-то нового. Стихи Бокова чем-то привлекают (языком, остротой слова, освеженного северным опытом?..), но, и особенно в последнем стихотворении, разочаровывают. Мартыновские явно задыхаются на мелководье. В них чувствуется одышка кислородного голодания. Пожалуй, заслуживает похвалы заметка Пименова о Подмосковье. А пара его рисунков углем — просто хороши (огни, девочка и мостик). Однако в сравнении со слабыми, но кровью сердца написанными рисунками старика-художника, живущего в Сеймчане, некоего Герасименко (странное совпадение с именем врача), виденными мною в магаданском Доме творчества, — это не более как прекраснодушное вышивание гладью. Представьте, все виденное и перемолотое нами — старые забои, кладбища вымерзшего стланника, лилово-леденящие стужи, свистящие струи поземки, марсиане вышек и трансформаторные будки среди кротовых холмов на урякской долине, и многое, многое другое — все это в скупом пленэре живописной скорописи, с простотой и искренностью, возможной только у человека, которому уже ничего не нужно, и поэтому неподкупного и поэтому свободного. Девушка-методист (искусствовед по образованию), возившая работы местного художника в Москву (в связи с организацией магаданского отделения Союза художников), рассказывала мне, что у многих, кто смотрел его работы в Москве, челюсти отвисали до пупа при виде такой Колымы, от зрелища такого бесстрашия художника. Удивление возросло, когда узнали, что художник отказался продать пару своих вещей за значив тельную сумму и только потому, что никогда никому не продавал живописных работ, а только дарил или менял на спирт! Каково?!
№ 6 альманаха «На Севере Дальнем» вышлю. Его появление предполагается в мае. Между прочим планировалась публикация моей пьесы «Снега и подснежники» — написал я такую о «Чечако (новоселах) и Кислом тесте» (нашем брате, помните, определение из Клондайкских рассказов?). Но речь пошла о таких коррективах, уточненных во время пребывания в Магадане, которые для меня оказались совершенно неприемлемыми. С Николаем Владимировичем договорились, что я подумаю. Однако в связи с намерениями театра им. Горького воевать за пьесу в настоящем ее варианте отодвигаю всякие размышления в неопределенное будущее.
Да, будущее совершенно неопределенное. Мой статус остается прежним, несмотря на простодушный оптимизм Бажана, писавшего мне в начале марта: «Будучи на февральской сессии Верховного Совета, разговаривал с Р. Руденко об ускорении процедуры пересмотра дел нескольких украинских писателей и твоего в том числе, и Руденко обещал поторопить Верховный Суд. Из чего я делаю утешительный вывод о скором твоем возвращении в Киев»… О, простодушие неистребимое карасей-идеалистов!.. По-настоящему порадовало в его письме сообщение о том, что накануне им получено в СП Украины известие от Бориса Антоненко-Давидовича, взятого вместе со мной (крупного прозаика, по украинским масштабам, равного Бабелю или Ясенскому). Реабилитирован, возвращается в Киев.
А я думал — его давно нет в живых!
Мое здоровье продолжает ухудшаться. Необходимо что-то предпринимать. Федор Ефимович советует переезд в Магадан. Однако даже такой вариант не прост в осуществлении. Вырваться из моей конторы, не имея никаких сбережений, более чем рискованно. Ведь я не один! Словом, остаться и дальше пребывать в ожидании чудесных неожиданностей.
Как поживает Ольга Сергеевна? Как движется ее книга о ветре? Передайте ей мой сердечный привет и пожелания всяческого добра и удачи. Не пишу отдельно в этот раз, но в ближайшее время напишу.
Как складываются Ваши литературные дела? Неужели так и не удается ничего серьезного продвинуть? Впрочем, из собственного опыта знаю, насколько риторичен этот вопрос.
Варлам Тихонович, трудно изобразить Вам, как хорош стал Максим! Гляжу на него и все чаще сожалею, поздно и в не добрый час вызван он из небытия. Будь другое время — надо бы еще ему братьев и сестер!.. Ведь в них-то, в детях, настоящие и, так сказать, заключительные радости жизни.
Жду Ваших писем больше, нежели чьих-либо других.
Аркадий.
Приветствую от имени Лили и Максима.