Глава 26

Глава 26

Рассказывает о том, как я поймал лосося в реке Клакамас

Сраженье, скачка не за тем, кто посильней, резвее нас, всем равный выпадает шанс.

Вот это жизнь! Теперь Американский континент может скрыться под водой. Я получил от него все самое лучшее, и это не доллары, не любовь или недвижимое имущество. Послушайте мой рассказ, джентльмены из Пенджабского рыболовного клуба, вы, исхлеставшие спиннингами просторы Тави, и те, кто в поте лица занимается импортом форели в Утакаманде! Я поведаю, как старина Калифорния и я отправились на рыбную ловлю, и вы сгорите от зависти.

Мы вернулись из Далласа в Портленд той же дорогой. En route пароходик останавливался у одной из лососевых мельниц, чтобы забрать ночной улов и доставить его на заводик, который стоял ниже по течению. Когда владелец мельницы сказал, что это две тысячи двести тридцать фунтов живой рыбы («не слишком большой улов»), я ему не поверил. Однако, когда начали грузить ящики, я насчитал сотни рыбин — огромные еще живые лососи фунтов на пятьдесят, десятки двадцати-,тридцатифунтовых экземпляров и множество мелочи.

Позже на пустынном плёсе пароходик причалил к грубому бревенчатому складу на сваях и стал разгружаться. Я пошел вслед за рыбой вверх по запачканному чешуей, скользкому настилу, который вел внутрь завода. Немыслимая постройка сотрясалась от грохота работающих машин. Сверкающая гора металлических обрезков обозначала место, куда бросали отходы баночного производства.

Здесь работали только китайцы. В потоках солнечного света, лежавшего пятнами на полу, они походили на желтых дьяволов, забрызганных кровью. Когда прибыл груз, грубые деревянные ящики стали сваливать в чаны с водой. Ящики разваливались сами собой, и лососи заструились словно поток ртути. Китаец поддел двадцатифунтовую рыбину и отрубил ей голову и хвост двумя быстрыми ударами ножа, третьим — освободил лосося от внутренностей и швырнул в резервуар, обагренный кровью. Обезглавленные рыбины выскакивали из-под рук с такой быстротой, будто неслись по стремнине. Другой китаец вытаскивал рыб из чана и швырял под резак какого-то устройства, похожего на соломорезку и разрубавшего их на неприглядные багровые куски под размер банок. Несколько китайцев желтыми заскорузлыми пальцами запихивали эти куски в банки, и те скользили дальше, к чудесной машине, которая запаивала крышки.

Каждая банка мгновенно испытывалась на герметичность, а затем вместе с сотней других погружалась в чан с кипящей водой. Там их парили несколько минут. После этой операции они слегка вздувались, а затем по конвейеру доставлялись к рабочим, вооруженным иглами и паяльниками. Те протыкали крышки, выпуская из банок воздух, и тут же запаивали отверстия. Оставалось наклеить ярлык: «Колумбийский лосось высшего качества» — и партия была готова к отправке. Меня потрясла не столько скорость производства, сколько сам заводик. Внутри, в помещении футов девяносто на сорок, было смонтировано самое современное смертоносное оборудование. Снаружи, в трех шагах от него, стояли сосны и простирались бескрайние холмы. Пароходик задержался там не дольше двадцати минут, но я, прежде чем покинул забрызганный кровью и жиром, запачканный чешуей скользкий дощатый настил и пахнущих рыбьими потрохами китайцев, насчитал двести сорок банок, изготовленных из того ночного улова.

Оплакивая лососей, я и Калифорния достигли города Портленда и встретили на улице знакомого агента по продаже недвижимости, заботам которого нас предоставил Портленд (страховой агент). Он сказал, что в пятидесяти милях от города есть местечко под названием Клакамас, где мы, пожалуй, отыщем то, что нам нужно. Калифорния (фалды его сюртука развевались по ветру) помчался в платную конюшню и тотчас нанял фургон с упряжкой. Фургон можно было толкать одной рукой, настолько легкой оказалась его конструкция. Упряжка была чисто американской, то есть лошади отличались покладистым характером и чуть ли не человеческим интеллектом.

Кто-то сказал, что дорога на Клакамас не слишком-то хороша, и предупредил, чтобы мы берегли рессоры. Портленд, наблюдавший за нашими приготовлениями, в конце концов «прикинул», что «он тоже поедет», и вот под благословенными небесами наша троица (в об-щем-то случайные попутчики) тронулась в путь. Когда Калифорния тщательно крепил в экипаже наши рыболовные принадлежности, зеваки, стоявшие вокруг, забрасывали нас всевозможными указаниями о лесопилках, которые должны были встретиться по дороге, о паромах, на которых предстояло переправляться, и прочих дорожных знаках. В полумиле от этого городишки на пятьдесят тысяч душ мы наткнулись (здесь это следует понимать буквально) на дощатую дорогу, которая опозорила бы даже ирландскую деревеньку.

Затем последовало шесть миль щебеночной дороги, и наша упряжка продемонстрировала, на что способна. От берега реки Уилламегг нас отделяла железная дорога, другая проходила над нами по склонам гор. Окрестности изобиловали небольшими поселениями, и нам навстречу часто попадались фургоны фермеров. На копнах сена позади хозяев восседали востроглазые мальчуганы с кудельными волосами. Как правило, мужчины выглядели оборванцами, а вот женщины были разодеты. Впрочем, гусарские шнуры на доломанах, пошитых у портного, не совсем вяжутся с возком для сена. Затем мы углубились в лес и покатили по вполне приличной дороге, которую Калифорния назвал camina reale[346], а Портленд — «просто отличной тропой». Она петляла между обгоревшими пеньками, ныряла под кроны сосен, огибала углы бревенчатых изгородей, пробиралась лощинами, которые зимой, наверное, превращались в непроходимые болота, и устремлялась вверх по немыслимым склонам, однако нигде я так и не заметил следов строительства настоящей дороги. Была тропа — с этим ничего не поделаешь, — и нам не оставалось ничего другого, как не сбиться с нее. Сама проезжая часть была покрыта слоем пыли чуть ли не в фут толщиной, а под ним скрывались обломки досок и связки валежника, которые заставляли фургон подпрыгивать высоко в воздух. Иногда приходилось проламываться сквозь заросли папоротника, и однажды там, где густо росла куманика, мы наткнулись на крохотное кладбище. Деревянные ограды покосились, и жалкие надгробия (обыкновенные пеньки), пьяно накренившись, кивали головами светло-зеленым кустам коровяка.

Однажды мы наткнулись на лагерь торговцев лошадьми. Они расположились у воды и даже там были готовы к торгу. В другом месте два загорелых подростка верхом на индейских лошадках галопом скатились с холма. К высоким седельным лукам были приторочены корзины, полные рыбы. Мальчишки оказались рыболовами, а значит, и нашими братьями. Затем мы кричали хором, пугая дикого кота; поссорились, обсуждая причины, заставившие змею переползти дорогу; швыряли кусочками коры в отважного бурундука, который на самом деле был индийской белкой. Она выбежала из чащи, чтобы поздороваться со мной.

Мы заблудились, застряли на крутом склоне, а потом привязывали два задних колеса, чтобы спустить фургон вниз. Помимо прочего были рассказы Калифорнии о Неваде и Аризоне; об одиночестве золотоискателя, об охоте на оленей и охоте за людьми; о женщине, прекрасной женщине, — возмутительнице спокойствия в городках Дикого Запада, ради обладания которой люди палят из револьверов; о внезапных поворотах колеса Фортуны, которая испытывает удовольствие, когда ей удается превратить простого старателя или лесоруба в четырехкратного миллионера, а железнодорожного короля разорить.

Этот день запомнился мне навсегда, он начался, когда мы натянули поводья у крохотного фермерского домика на берегу реки Клакамас. Мы искали корм для лошадей и ночлег и уже потом хотели поспешить к реке, которая переливалась через запруду в четверти мили от нас.

Вообразите поток семьдесят ярдов шириной, разделенный надвое галечным островком.

Поток бежал через соблазнительные отмели, вливался в глубокие тихие заводи, где всякий уважающий себя лосось имеет обыкновение выкурить трубку после обеда. Поместите такой поток посреди хлебов «по грудь» в окружении холмов и сосен, добавьте озерцо, пастбища, обнесенные бревенчатыми изгородями, и обрыв высотой этак футов сто (чтобы пейзаж не казался слишком монотонным), и вы получите какое-то представление о здешнем крае.

У Портленда не было удилища. Он вооружился острогой и бутылкой виски. Выбирая позицию, Калифорния, словно пес, порыскал вверх и вниз по течению и, наконец, забросил сверкающую блесну в хвост переката. Я был занят сборкой удилища, когда услышал визг катушки и радостные вопли Калифорнии. Затем над водой промелькнуло три фута живого, трепещущего серебра. Противники сошлись, чтобы померяться силами. Лосось рванулся вверх по течению. Тугая леска вспарывала воду словно веха, противостоящая приливному течению; легкое бамбуковое удилище согнулось так, что чуть было не переломилось надвое.

Я не в силах описать того, что произошло потом. Калифорния ругался и молился разом. Портленд выкрикивал советы, а я делал то и другое. Казалось, что прошло полдня, а на самом деле — пустяшные четверть часа. Наконец наша рыбина неохотно вышла к берегу, время от времени обнаруживая характер. Она куда-то рвалась, вытанцовывала сарабанду в воздухе, однако подвигалась к нам, и неумолимая катушка дюйм за дюймом укорачивала нить ее жизни.

Мы вывели рыбу на берег в маленькой бухточке, и пружинные весы зафиксировали одиннадцать с половиной фунтов трепещущей лососины! Тут же, на гальке, мы исполнили военный танец, и Калифорния с такой силой сжал меня в объятиях, что едва не сломал мне ребра, пока выкрикивал: «Партнер! Дорогой партнер! Ведь это великолепно! Поймай-ка теперь своего! Я ждал этого часа двадцать четыре года!»

Я зашел в ледяную воду и забросил блесну чуть выше запруды, но, увы, зацепил лишь черно-голубую водяную змею с коралловым ртом, которая, свернувшись кольцом на камне, шипела проклятия. Другая попытка — о миг, достойный королей! Трепет, пробегающий по телу с головы до пят! Рыбина кинулась на блесну и схватила ее! Во мне еще оставалось немного здравого смысла, для того чтобы позволить ей побеситься, когда она, подпрыгнув в воздух (и не раз, а все двадцать), совершила полет, оставивший на катушке всего с полдюжины витков лески, так что показался никелированный барабан. Я обжег большой палец, прежде чем сумел задержать леску, но ощутил боль позже, потому что моя душа была там, в бесноватом потоке, где умоляла лосося сдаться, прежде чем ему удастся вырвать снаряд из моих рук. Молитвы были услышаны. Когда я изогнулся назад, уперев удилище в левую тазобедренную кость (в этот миг оно напоминало ветку плакучей ивы), лосось повернул, и мне удалось до последнего дюйма выбрать всю слабину лески.

В этом мире удача (когда ощущаешь полную радость победы) существует в нескольких видах, и я спрашиваю вас: не является ли самой сладкой из них беззвучное умыкание лески у полнокровного лосося, которому точно известно, для чего это делается?

Подобно рыбине Калифорнии, лосось ринулся на меня головой вперед, а затем, подпрыгнув, рванул леску, однако в этот миг всевышний вооружил меня двумястами пятьюдесятью пальцами. Берег реки и сосны плясали вокруг как сумасшедшие, а я наматывал леску на катушку, словно от этого зависела моя жизнь. Казалось, прошли часы, но я продолжал делать свое дело, пока мне не удалось ударить лосося по голове, когда он метался в заводи. Калифорния стоял выше по течению, и уголком глаза я видел, как он широкими, размашистыми движениями умело забрасывал спиннинг. Он подцепил что-то, и в тот же миг мой лосось рванулся в сторону запруды. Калифорния и я одновременно двинулись вниз по течению. Наши катушки, словно звезды на заре, в унисон запели песню. Первородный энтузиазм добытчиков поостыл. Теперь мы оба были серьезно озабочены тем, чтобы упредить стремительные броски лососей на глубину перед плотиной и не перехлестнуть наши лески; одновременно мы старались загнать добычу на мелководье ниже по течению, где было удобно «приземлять» ее. Портленд пожелал нам набраться мужества и предложил перехватить у меня удилище. Я скорее предпочел бы умереть тут же, на гальке, чем уступить свое право продолжать игру до конца, право с помощью вось-миунциевой удочки «сделать» своего первого (еще неизвестного веса) лосося. Я услышал, как Калифорния, задыхаясь, шептал мне чуть ли не в самое ухо: «Настоящий боец из Файтерсвилля. Уж будь уверен!»

В это время его рыбина совершила очередной бросок поперек реки. Потом Портленд с сачком в руке налетел на бревенчатую изгородь, порушив небольшой обрыв, и застучал сапогами по гальке, а я опустился на колоду, чтобы немного передохнуть. Когда я перевел дух, мои руки чуть дрогнули, и я не успел хватить лосося по голове. Неистовое бегство, всплеск и прорыв на глубину Клакамаса были мне наградой. Возобновилась горячая работенка: снова пришлось выбирать леску, держа один глаз под водой, а другой — на верхнем сочленении удилища. Самое худшее было в том, что я загораживал Калифорнии путь к маленькой заводи, о которой уже говорилось, и ему пришлось остановиться и изматывать свой приз на месте. «Отец всех лососей! — закричал он. — Ради всего святого, Джон Булль, поскорее вытаскивай свою форель!» Но я не мог ничего поделать. Даже оскорбление не сдвинуло меня с места.

Конец игры остался за лососем. С наигранным восторгом он позволял подтянуть себя к гавани, где я стремился его заполучить. Однако стоило ему почувствовать отмель под своим грузным брюхом, как он отрабатывал задним ходом, словно торпедный катер, и сердитое ворчание катушки говорило о том, что мои труды пошли насмарку. Такое случалось раз пятнадцать, пока наконец-то леска не намекнула, что противник все же проиграл сражение и разрешает буксировать себя.

И лосось был отбуксирован. Из-за его размеров сачок оказался бесполезным, но мне не хотелось портить рыбину острогой. Я ступил на мелководье и со всем уважением подхватил лосося под жабры. За проявление такой доброты он ударил меня хвостом по ногам. Я ощутил его силу и почувствовал гордость. Калифорния занял мое место на отмели: его рыбина держалась стойко. Я упал во весь рост на душистую траву, задыхаясь вместе с моим первым лососем, добытым с помощью восьмиунциевой удочки. Мои изрезанные руки кровоточили, я истекал потом, промок с головы до ног и был украшен чешуей, словно арлекин — блестками, мой нос облупился под солнцем, но я был бесконечно, в высшей степени, совершенно счастлив. Он, этот красавец, мой дорогой, милый Лосось-бахадур[347], весил двенадцать фунтов, и целых тридцать семь минут ушло на то, чтобы вытащить его на берег! Он был подвешен за правый уголок челюсти, и крючок не беспокоил его. В тот миг я словно сидел посреди принцев и прочих коронованных особ, чувствуя себя выше всех их.

Мы слышали, как, изрыгая испанские проклятия, Калифорния сражался со своим лососем под береговым обрывом. Портленд и я помогали при поимке. Рыбина чуть было не сломала пружину весов. Те были созданы для того, чтобы выдерживать тяжести до пятнадцати фунтов. Мы уложили всех трех лососей на траве (одиннадцать с половиной, двенадцать и пятнадцать фунтов весом) и поклялись, что все пойманные позже будут подвергнуты взвешиванию и отпущены на свободу.

Как же рассказать о тех славных победах, чтобы вас проняло? Снова и снова я и Калифорния гарцевали к маленькой бухточке вниз по течению, ведя на буксире лосося, чтобы приземлить его на отмели. Затем Портленд одолжил у меня удилище и тоже поймал несколько рыбин (фунтов на десять каждая), а мою черпалку унес какой-то левиафан. Благодаря заслугам тех первых, что умерли так достойно, каждый пойманный лосось подцеплялся на крючок весов и отправлялся обратно в реку. Портленд отмечал вес каждого в записной книжке — недаром же он был агентом по продаже недвижимости. Рыбины оказывали сопротивление в меру своих достоинств, но ни одна не боролась так отчаянно, как задорный шестифунтовик. Через шесть часов мы подвели итог: шестнадцать лососей общим весом сто сорок два фунта. Подробный отчет выглядит так (конечно, он интересен только для тех, кто увлекается рыбной ловлей): пятнадцать, двенадцать, одиннадцать с половиной, десять, девять и три четверти, восемь и так далее. Как я уже говорил, ни одной рыбины менее шести фунтов и три — по десять.

Мы торжественно сложили спиннинги (славное же было времечко!) и тут же, на плёсе, заливаясь слезами радости, зарыдали друг у друга в объятиях. Затем мы вернулись в лоно простой, босоногой семьи, которая жила на берегу реки в домике, построенном из упаковочных ящиков. Престарелый фермер вспоминал деньки, когда шла война с индейцами («давно, еще в пятидесятых»), и каждый всплеск на реке Колумбии и ее притоках мог означать затаившуюся опасность.

Господь наделил его странным, косноязычным красноречием и заботами о благе своих сыновей — загорелых, застенчивых ребятишек, которые ежедневно посещали школу и с удивительным произношением разговаривали на правильном английском языке. Жена фермера была замкнутой, суровой, а когда-то, наверно, доброй и красивой женщиной. Годы невзгод лишили ее гибкого стана и мелодичного голоса. Она, казалось, не ждала уже ничего, кроме бесконечной мелочной домашней работы, а затем могилы где-нибудь на вершине холма, под соснами, среди кустов куманики. Однако она сочувствовала (правда, как-то уж слишком угрюмо) своей старшей дочери — маленькой молчаливой девушке лет восемнадцати, мысли которой, по-види-мому, витали далеко от еды и кастрюль.

Дело в том, что мы познакомились с семейством, когда его постиг удар, но даже в таком положении они проявляли друг к другу немало искреннего человеческого чувства. Какой-то дрянной и нечестный портной обещал сшить девушке платье к завтрашнему дню для поездки по железной дороге, и, хотя босоногий Джорджи, боготворивший свою сестру, прочесал лес верхом на лошади, портного так и не удалось отыскать. Скрепя сердце, в сотый раз бросая на дорогу взгляды сестры Анны[348], девушка прислуживала незнакомцам и (я в этом не сомневался) проклинала нас за необходимость молчать, а ей так хотелось выплакаться!

Это была настоящая маленькая трагедия. Глухим, бесстрастным голосом мать бранила дочь за нетерпение, склонясь над шитьем. Я наблюдал за этой сценой при свете медлительного заката, а позже — трепетной ночью, пропахшей ноготками, когда бродил вместе с Калифорнией вокруг домика. Калифорния распустился словно цветок лотоса при лунном свете. Лежа на крохотной дощатой кровати в нашей «спальне», я обменивался всяческими историями с Портлендом и стариком. Большинство их побасенок начиналось примерно так: «Рыжий Ларри был ковбоем. Однажды он вернулся из графства Лоун, штат Монтана», либо: «Некий перегонщик скота заметил большого зайца, который сидел на кактусе», либо: «В те дни, когда начался земельный бум в Сан-Диего, одна женщина из Монтерея» и гак далее. Можете себе представить, что это были за истории.

На следующий день Калифорния взял меня под свое крылышко и сказал, что собирается взглянуть на город, пораженный бумом, и половить форель. Мы сели на поезд, убили корову (она не пожелала убраться с дороги, и локомотив зацепил ее, прибив насмерть) и, перебравшись через реку, очутились на территории штата Вашингтон. Там мы попали в город Такома, который находится в изгибе Пюджет-Са-унда, по дороге на Ванкувер и Аляску.

Калифорния оказался прав. Такома на самом деле была поражена самым что ни на есть бумистым бумом. Я не совсем отчетливо помню, на каких природных ресурсах он был основан, хотя каждый второй встречный выкрикивал мне в ухо довольно длинный перечень. В него входили уголь, железо, морковь, картофель, лес, и местные жиденькие газетенки хором убеждали жителей Портленда, что дни их города сочтены.

Мы напоролись на Такому в сумерках. Грубые дощатые тротуары на главной улице грохотали под каблуками сотен сердитых людей. Каждый был занят активными поисками спиртного и подходящих аукционов, но прежде всего спиртного. Сама улица представляла собой чередование пятиэтажных деловых кварталов (относящихся к более позднему, самому отвратительному архитектурному стилю) и дощатых хибар. Над головой пьяно звенели спутанные телеграфные, телефонные и электрические провода. Они висели на шатающихся столбах, снизу обструганных ножами бродяг. На главной магистрали (грунтовой, почерневшей от сажи) проходила линия конки — ее рельсы торчали на три дюйма выше уровня дороги. В конце улицы проглядывали холмы, да и сам город напоминал беспорядочную кучу фишек домино. Паровой трамвай (он сошел с рельсов, едва я единственный раз сел на него) грохотал вдоль холмов, однако главными достопримечательностями ландшафта были фундамент гигантского оперного театра (из кирпича и камня) и почерневшие пни сосен.

Калифорния окинул город оценивающим взглядом.

— Солидный бум, — произнес он, а потом добавил: — Думаю, самое время убраться восвояси. Он хотел сказать, что бум достиг своего апогея, и самым целесообразным было бы не совать нос в это дело.

Мы прошлись по неровным улицам — они внезапно обрывались пятнадцатифутовыми откосами и зарослями куманики. Тротуары из сосновых досок упирались в конце концов в растущие деревья. Мы прогуливались мимо отелей с бесстыдными куполами, которые, словно турецкие мечети, были украшены всевозможными безделушками. А у самых их дверей торчали пеньки. Нам попалась на глаза женская семинария — высокое мрачное красное строение, полюбоваться которым посоветовал один из уроженцев города. Там было много домов в стиле района Ноб-Хил в Сан-Франциско (на голландский манер), не ощущалось недостатка в зданиях, обезображенных резьбой, выполненной машинными ножовками, а также в других постройках, которые относились к готической школе. Последние выставляли напоказ всевозможную чепуху вроде деревянных замков и бастионов.

— Нетрудно определить, когда и почему парни соорудили все это, — промолвил Калифорния. — Вон тот, поодаль, хотел быть итальянцем. Архитектор сотворил то, чего он хотел. Новые здания из красного кирпича с низкими покатыми крышами — голландцы. Это крик моды. Здесь можно прочитать историю города.

Но меня лишили такой возможности. Местные жители рады сами с гордостью рассказать обо всем. Стены отеля были расписаны пламенеющей панорамой Такомы, но мой верный глаз обнаружил лишь слабое сходство с оригиналом. Фирменные канцелярские принадлежности отеля рекламировали то обстоятельство, что Такома несла на своем челе признаки самой высокой цивилизации. Газеты подпевали, но на октаву выше. Агенты по продаже недвижимости за тысячи долларов распределяли участки под строительство домов в нескольких милях от города на еще не существующих улицах. А на реальных, примитивных и грубых проспектах, где свет голых электрических лампочек сражался с мягкими северными сумерками, люди болтали о деньгах, городских участках и снова о деньгах, о том, как некто Альф или Эд сделали то-то и то-то, что принесло им такие-то деньги. И тут же, за углом, в скрипучем дощатом сарае, солдаты «Армии спасения» в красных фуфайках призывали человечество отречься от всего земного и последовать за их крикливым богом. Люди забегали по двое, по трое, какое-то время безмолвно слушали, а потом молча исчезали, и напрасно гремели им вслед кимвалы.

Мне кажется, что острую тоску по дому навеял сырой запах свежих опилок. Я вдруг вспомнил свою первую, страшную ночь в школе. Тогда ее заново побелили, и легкий аромат испаряющегося раствора смешивался с запахом бревен и мокрой одежды. Я был мальчуганом, и школа представлялась мне чем-то совсем новым…

Бродяга среди бродяг, еще не стесненных воротничками, я слонялся по улице, заглядывая в витрины небольших магазинов, где продавали рубашки по фантастическим ценам; позднее я читал в газетах, что это были фешенебельные магазины.

Калифорния отправился в собственную исследовательскую экспедицию, но вскоре вернулся, корчась в приступе беззвучного смеха.

— Они сумасшедшие, — сказал он, — все до единого. Какой-то парень чуть было не вытащил револьвер, когда я не согласился с ним, что Такома сможет обставить Сан-Франциско по части моркови или картофеля. Я попросил рассказать, что производит город, и ничего не выжал, за исключением этих проклятых овощей. Что ты на это скажешь?

Я твердо отвечал:

— Собираюсь ненадолго переправиться на британскую территорию, чтобы перевести дух.

— Я собираюсь отправиться вверх по проливу и тоже ненадолго, — сказал он, — но я вернусь к нашему лососю на Клакамасе. Меня пытались заставить приобрести недвижимость. Мой юный друг, не покупайте здесь никакой недвижимости.

Добродушно взмахнув полами пальто, Калифорния исчез в ином мире, отличном от моего. Да сопутствует ему удача, потому что он — настоящий рыболов! А я сел на пароход, который шел по Пюджет-Са-унду в Ванкувер — конечный пункт Канадской Тихоокеанской железной дороги.

Я совершил занятное путешествие. Гладкие, как масло, воды, стесненные тысячами островков, стлались перед форштевнем, а след от винта разрушал неподвижные отражения сосен и утесов в миле за кормой. Мы словно наступали на стекло. Никому, даже правительству, неизвестно количество островов в заливе. Даже теперь при желании легко заполучить любой из них в собственность. Там можно выстроить дом, развести овец, ловить лосося, в общем, сделаться царьком, а подданными будут индейцы из резервации, которые скользят на каноэ среди островов, а на берегу почесываются на манер обезьян. Местные индейцы несимпатичны и только по воле случая выглядят живописно. Гребет обычно жена, а сам индеец — закоренелый моряк — может совершенно неожиданно подпрыгнуть в своем утлом суденышке и наградить жену ударом весла по голове, не рискуя при этом окунуть все сооружение в воду. Я видел, как один из них без малейшего повода проделал подобное. Мне кажется, он попросту рисовался перед белыми.

Рассказывал ли я о Сиэтле, о том, как несколько недель назад этот город сгорел дотла, а люди в Сан-Франциско, которые занимаются страхованием, с ухмылкой восприняли эту потерю? Когда в призрачных сумерках на далеких островах засветились лесные пожары, мы «уткнулись» в город — тяжело столкнулись с ним, потому что причалы были сожжены, — и причалили там, где смогли, ткнувшись, словно свинья в высокую траву, в сгнившее основание лодочного сарая. Как и Такома, Сиэтл стоит на холме. В самом сердце деловых кварталов зияла ужасная чернота. Словно чья-то рука стерла их с лица земли. Теперь я знаю, что это значит. Пустошь тянулась примерно милю и оживлялась лишь пятнами палаток, где люди занимались делами и довольствовались запасами, которые удалось спасти. С временного причала доносились крики, кто-то отвечал с парохода. Причал был завален кровельной дранью, стульями, чемоданами, ящиками с продовольствием и прочими планками и бечевками, из которых строятся города на Западе. Вот о чем кричали:

— Эй, Джордж! Что у тебя новенького?

— Ничего. Вытащил старый сейф. Остальное сгорело. Все книги пропали.

— Спас что-нибудь еще?

— Бочонок галет и шляпку супруги. Начнем с них.

— Молодчина! Где универмаг? Надо бы заглянуть туда.

— Там, на углу, где сходились Четвертая и Главная, небольшая коричневая палатка рядом с полицейским постом. Скажи, пожалуйста! Живем по законам военного времени — все салуны закрыты!

— Тем лучше для тебя, Джорджи! Кое-кто и так сходит с ума из-за пожара, выпивка не спасет.

— Ты же знаешь: каждый проклятый Создателем сукин сын, умудрившийся потерять все свои сбережения, собирается обложить голову льдом и избираться в конгресс. А что остается делать нам?

Утешитель Иова, кричавший с парохода, замолчал; «Эй, Джордж» нырнул в бар за спиртным.

Постскриптум. В числе многих достопримечательностей я откопал нечто любопытное. На пароходе обнаружилось Лицо — лицо над острой бородкой цвета соломы, лицо с тонкими губами и выразительными глазами. Мы разговорились, и вскоре я получил доступ к его идеям. Несмотря на то что в течение девяти месяцев в году это Лицо проживало в дебрях Аляски и Британской Колумбии, оно слыло знатоком в области канонического права англиканской церкви и было ревностным поборником приоритета этой церкви. В то время как пароход тащился сквозь отраженные в воде звезды, Лицо излило в мои изумленные уши боевой клич воинствующей церкви. Как вопиющая несправедливость был преподнесен тот факт, что в тюрьмах Британской Колумбии протестантские капелланы не всегда принадлежат этой церкви. Как оказалось, само Лицо не состояло в официальной связи с высоким учреждением и в силу житейских обстоятельств вообще очень редко посещало церковную службу.

— Но признаюсь вам, — с гордостью произнесло Лицо, — что посещение каких-либо иных мест богослужения, не предписанных мне, было бы прямым неподчинением порядкам, установленным моей церковью. Однажды я три месяца жил в таком месте, где была лишь Веслианская методистская часовня, но я туда ни ногой, сэр. Ни разу. Это явилось бы проявлением ереси с моей стороны. Самой настоящей ереси.

Когда я перегнулся через ограждение палубы, мне показалось, что звездочки в воде тряслись в приступе самого обыкновенного смеха. Но, может быть, то была рябь, поднятая пароходом.