Глава 7

Глава 7

Рассказывает о том, как я прибыл в Китай и смотрел сквозь Великую стену

Где голое невежество Скандальные сужденья Поставляет день-деньской, Нисколько не стыдясь…

Последние несколько дней на борту «Наваба» я провел среди новых и необычных людей. То были биржевые игроки из Южной Африки, финансисты из Англии (те вообще не говорили ни о чем, что стоило бы меньше сотни тысяч фунтов, и, боюсь, бессовестно блефовали), консулы отдаленных китайских портов и компаньоны китайских судоходных компаний. Они вынашивали такие планы и думали такие думы, которые отличались от наших настолько, насколько наш сленг разнится от лондонского.

Едва ли вам доставит удовольствие рассказ о нашем грузе. Например, о практичном купце-шотландце со склонностью к спиритизму, который приставал ко мне с расспросами, интересуясь, есть ли что-нибудь стоящее в теософии и правда ли, что в Тибете много возносящихся чела, как он сам тому верил. Другой пассажир, ограниченный помощник приходского священника из Лондона, проводил отпуск. Он повидал Индию, верил в успех миссионерства в наших краях и не сомневался, что деятельность Си Эм Эс всколыхнула религиозный энтузиазм масс и недалек тот час, когда Слово Божье возобладает над всеми другими убеждениями. Ночами он бился над разрешением великих тайн жизни и смерти, повелевал ими и предвкушал земные труды до конца дней своих в кругу прихожан, в числе которых не будет ни одного богатого человека.

Когда попадете в Китайское море, держите фланелевые вещи наготове. За какой-то час пароход переместился из зоны тропической жары (и тропического лишая) в область сплошных туманов, таких же сырых, как в Шотландии. Утро распахнуло перед нами новый мир — мы словно очутились между небом и землей. Поверхность моря напоминала матовое стекло. Нас обступали красновато-бурые островки, покрытые шапками тумана, который парил футах в пятидесяти над нашими головами. Плоские паруса джонок на какое-то мгновение возникали из пелены, дрожали в воздухе, словно осенние листочки на ветру, и тут же исчезали из виду. Острова казались воздушными, и стекловидное море стелилось перед ними снежной равниной.

Пароход стонал, выл и мычал, потому что ему было сыро и неуютно. Я тоже застонал, так как в путеводителе говорилось, что Гонконг располагает самой удобной гаванью в мире, а далее двухсот ярдов в любом направлении не было видно ни зги. Продвижение вслепую напоминало о чем-то призрачном, и это ощущение усилилось, когда легкое колебание воздуха приоткрыло на миг какой-то склад и стрелу крана (по-видимому, совсем близко от борта), а позади них — отрог скалы. Мы прокладывали дорогу сквозь мириады тупоносых суденышек с весьма мускулистыми экипажами.

Джентльмены из офицерской столовой (те, что надевают на парад парусиновые кители), стоит вам с месячишко не увидеть ни одного патрульного или не услышать «клинк-клинк» шпор, как вы сразу поймете, почему гражданские лица всегда хотят видеть военных обязательно в мундире.

Могу заметить, что этот генерал был весьма неплохим военным. Насколько я понимаю, он почти ничего не знал об индийской армии и тактике джентльмена по имени Роберте, зато сказал, что в ближайшее время лорд Уолсли собирается стать главнокомандующим, как того настоятельно требует положение в армии. Генерал стал для меня откровением, потому что говорил только о военных проблемах Англии, а они заметно отличались от аналогичных забот у нас в Индии и имели прямое отношение к мировой политике.

Гонконг выставляет напоказ только набережную, все остальное скрывается в тумане. Грязная дорога, словно вечность, тянется вдоль ряда домов, которые напоминают о некоторых кварталах в Лондоне. Скажем, вы проживаете в одном из этих домов, а когда это надоест вам, пересекаете дорогу и плюхаетесь в море, если сумеете отыскать хотя бы квадратный фут свободной воды. Дело в том, что местные суденышки настолько многочисленны, их борта, которые трутся о набережную, покрыты таким толстым слоем грязи, что привилегированные обитатели подвешивают свои лодки на шлюпбалках поверх обыкновенных посудин, а те пляшут на волнах, поднимаемых бесчисленными паровыми катерами.

Катерами здесь пользуются для прогулок либо держат их ради невинного удовольствия погудеть сиреной. Ими настолько не дорожат, что каждый отель владеет таким паровым катером, а многие катера вообще не имеют хозяев.

Еще дальше от берега стоят на якоре пароходы. Они не поддаются подсчету, и четыре из пяти принадлежат нам. Помню, как я возгордился, когда познакомился с состоянием судоходства в Сингапуре. Теперь же, когда я наблюдаю с балкона отеля «Виктория» за гонконгскими флотилиями, меня просто распирает от патриотизма. Отсюда, наверно, можно доплюнуть до воды, но внизу стоят какие-то моряки, а это племя сильных. Какой эгоистичной, безалаберной личностью становится порой путешественник. На десять суток мы выбросили из головы все земные заботы и помнили только о наших чемоданах, но едва ли не первыми словами, которые мы услышали в отеле, были: «Джон Брайт[291] умер, а над Самоа пронесся ужасный ураган».

«Что? Да, очень печально. Послушайте, где, вы говорите, наши комнаты?» Дома подобные новости дали бы пищу для разговоров на полдня. Здесь же о них было забыто, не успели мы пройти половину длинного коридора. Некогда присесть, чтобы собраться с мыслями, когда за окнами шумит незнакомый мир — целый Китай.

Затем в холле послышались стук чемоданов, щелканье каблуков — и явилось видение: усталого вида женщина гигантского роста, которая пыталась объясниться с маленьким слугой-мадрасцем…

«Да, я путишефстфофал фисде и буду путишефстфофать еще. Я ехал теперь Шанхай и Пекин. Я был Молдавия, Россия, Бейрут, вся Персия, Коломбо, Дели, Дакка, Бенарес, Аллахабад, Пешавар, Али-Муджид, Малабар, Сингапур, Пинанг, сдесь и ф город Кантон[292]. Я хорватка ис Афстрии, и я уфидеть Штаты Америки и, может быть, Ирландия. Я путишефстфофал фсегда. Я — как это у фас? — veuve, фдофа. Мой муж, он умирал. Я есть очень печален, я очень печален, унт зо я путишефстфофал. Я есть жиф, конечно, но я не есть жифу. Вы понимает? Фсегда печален. Скажи им имя корабль, куда они отправлять мой чемодан. Вы путишефстфофал для удофольстфий? Я путишефстфофал, потому что я есть одинок и печален фсегда».

Чемоданы внезапно исчезли, захлопнулась дверь, каблуки застучали по коридору, и я остался в одиночестве, почесывая затылок. Как начался этот разговор, почему внезапно оборвался, в чем польза от встреч с чудаками, которые не могут объясниться толком? Я никогда не получу ответа на эти вопросы, но разговор этот, слово в слово, действительно состоялся. Теперь понятно, откуда черпают материал писатели, которые занимаются путевой литературой.

Отправившись прогуляться по улицам Гонконга, я влез в вязкую, почти лондонскую грязь, жижу такого сорта, которая словно проникает сквозь подошвы обуви и кусает вас за ноги холодом.

Стук бесчисленных колес на дороге напоминал грохотанье лондонских кэбов. Шел холодный проливной дождь, и все саибы подзывали окриками рикш (здесь их зовут попросту «рик»), а ветер был еще холоднее дождя. После Калькутты это была первая встреча с погодой, которая чего-то стоила, и неудивительно, что при таком климате Гонконг раз в десять оживленнее Сингапура. Повсюду что-то строят, куда ни посмотри, возвышаются колоннады и купола, дома оборудованы газовыми рожками, а англичане ходят пешком так, как им и полагается ходить, — торопливо и глядя прямо перед собой. На главной улице почти все дома выходят на проезжую часть верандами, а европейские магазины словно хвастают огромными зеркальными витринами.

Нотабене. Не ходите в эти магазины. Все там стоит втридорога. Как и в Симле, покупателю приходится платить, так сказать, за эти стекла.

То самое Провидение, которое заставляет реки протекать вблизи крупных городов, прокладывает главные магистрали этих городов поближе к большим отелям, и я прошелся по Квин-стрит, которая была более или менее ровной. Остальные улицы, где мне довелось побывать, состоят из ступенек и при ясной погоде могли бы отблагодарить профессора за посещение десятком удачных снимков. Пейзаж прятался в дожде и тумане. Улицы, которые вели вверх по склонам горы, скрывались в «молоке», а те, что сбегали вниз, ныряли в испарения гавани. Странное зрелище!

«Хи-йи-йоу!» — выкрикнул кули, прокатив коляску на одном колесе. Я выбрался из рикши и тут же увидел бородатого немца, затем трех подгулявших матросов с военного корабля, сержанта-сапера, потом парса, двух арабов, американца, еврея и несколько тысяч китайцев, которые непременно несли что-нибудь, и, наконец, профессора.

— Мне сказали, что в Токио производят пластинки для моментального фотографирования. Что вы скажете об этом? — спросил профессор. — В Индии их делают только в Топографическом департаменте. А тут — в Токио, подумать только!

Я давно должен профессору одну такую пластинку.

— Вот что меня поражает, — сказал я, — мы сильно переоценивали Индию. Например, считали, что создали там цивилизацию. Придется быть поскромней. По сравнению со всем окружающим Калькутта смотрится деревушкой.

Это правда, потому что Гонконг удивлял необычной чистотой, одинаковыми трехэтажными домами с верандами, тротуарами, вымощенными камнем. Мне попалась на глаза только одна лошадь. Ей было стыдно за самое себя. Она присматривала за телегой на приморской улице. Наверху единственными экипажами служили рикши.

Этот город убил во мне романтику джинрикши. Их надо бы оставить в распоряжение прекрасного пола, а вместо этого рикшами пользуются мужчины, которые спешат в офис, офицеры при полном параде, матросы, которые пытаются втиснуться в коляску вдвоем, и, кроме того, мне довелось услышать в казармах, что порой на рикшах доставляют в комендатуру пьяных дебоширов. «Обычно они засыпают в ней, сэр, и с ними меньше возни».

Магазины предназначены для того, чтобы заманивать моряков и охотников за редкостями, и они великолепно преуспевают в этом. Прибыв в эти края, отнесите все деньги в банк и попросите управляющего не выдавать вам ни гроша, как бы вы ни просили. Только так можно уберечься от банкротства.

Мы с профессором совершили паломничество к Ки Сингу и побывали у Йи Кинга, который торговал битой птицей. Каждая лавка по-своему хороша. Неважно, что продается — обувь или молочные поросята, — фасад лавки непременно прельщает глаз тонкой резьбой или позолотой, а любая вещица на прилавке необычна и привлекательна. Все превосходно: уродливый корень дерева, которому умело придали сходство с дьяволом, сидящим на корточках; темно-красная с позолотой створка двери или бамбуковая ширма и прочее. Сочленения, стыки и оплетка на изделиях поражали своей аккуратностью. Корзины кули имели приятную д ля глаза форму, а ротановые застежки, которыми их прикрепляют к бамбуковому полированному коромыслу, аккуратно заделаны, чтобы не торчали концы оплетки. Я попробовал выдвигать ящички в коробе у торговца, который продает обеды для кули, ощупывал клапаны небольших деревянных насосов, что стоят в магазинах, — все было тщательно подогнано.

Я углубился в изучение этих вещиц, а профессор копался в изделиях из слоновой кости и панциря черепахи, в расшитых шелках, инкрустированных безделушках, филиграни и еще бог знает в чем.

— Я уже не такого высокого мнения о нем, — сказал профессор (он имел в виду индийского ремесленника), извлекая на свет крошечную статуэтку из слоновой кости, изображающую маленького мальчика, который пытался выгнать из лужи буйвола.

Только вообразите — вырезать из твердой кости целый рассказ! Мы с профессором думали об одном и том же и раза два уже говорили на эту тему.

Над нашими головами, чуть слышно шурша промасленной бумагой, раскачивались большие пузатые фонари, но они не были расположены к разговору, а торговец в голубом тоже молчал.

— Твоя хотела покупай? Класивый весь есть, — сказал наконец он и набил трубку табаком из темно-зеленого мешочка, перехваченного браслетом из зеленого халцедона, а может быть, то был нефрит.

Он поиграл счетами из темного дерева; рядом лежала расходная книга, обернутая в промасленную бумагу, поднос с индийской тушью и кисточки на фарфоровых подставках. Торговец сделал запись в книге, изящно нарисовав выручку последней сделки. Конечно, китайцы проделывают это тысячелетиями, однако жизнь и ее опыт то и дело поражают меня своей новизной, как когда-то Адама, поэтому я изумился.