Глава 25

Глава 25

Уводит в путь по земле Брета Гарта и далее, до Портленда, в сопровождении старины Калифорнии, объясняет, отчего, увидев, как живут другие люди, двое бродяг затосковали по дому

Я брел одиноко дорогою старой,

О, был кто печальней меня,

Когда я увидел, как юная пара

Шла мимо, смехом звеня?

У Сан-Франциско только один недостаток — с ним трудно расстаться. Подобно набожному Гансу Брайтману, я «ухожу из этого города у моря», сожалея о тех чудесных местах, которые покидаю. Я прощаюсь с учеными мужчинами и остроумными женщинами, «забегаловками», биржевыми конторами, где занимаются спекуляцией, покерными притонами, откуда с песнями и криками люди катятся к дьяволу под стук игральных костей в стаканчиках. Я с радостью остался бы, да боюсь, что, поистратившись, окажусь на улице, и тогда мне несдобровать. Внутренний голос подсказал мне: «Убирайся подобру-поздорову на север. Приударь-ка по Виктории и Ванкуверу, отдохни денек-дру-гой под сенью старого флага». И вот я направил свои стопы в Портленд, штат Орегон, что сулило полуторасуточное путешествие по железной дороге.

Мы тронулись в путь с весьма умеренной скоростью (миль двадцать пять в час, не более) по пригородным улицам, где проживало тысяч пятьдесят народу, и, продвигаясь сквозь толпы экипажей и ребятишек, мимо витрин магазинов, ухитрялись никого не задеть. Я был разочарован.

Когда негр-проводник снабдил пассажиров всем необходимым для ночлега и тут же, на полке, удалось разрешить проблему раздевания, меня озарила счастливая мысль: случись что-нибудь, придется оставаться на своем месте в ожидании, когда керосиновые лампы подожгут опрокинувшийся вагон и поджарят всех живьем. Значительно проще выбраться из переполненного театра, чем из пульмана. Когда я понял, что обилие никеля, плюша и красного шелка не спасает от духоты и пыли, поезд вырвался на залитые ярким солнечным светом берега реки Сакраменто. Полки были преобразованы в сиденья, поспешно открыли несколько окон, однако в длинном вагоне, похожем на гроб, не стало прохладнее. Мы сидели там словно чумазая команда. Было шесть утра, становилось нестерпимо жарко, однако своими заспанными глазами я увидел за окном страну Брета Гарта и возликовал. Там были сосны и холмы, те самые, поросшие мадронью[343] холмы, где сражались с судьбой его рудокопы. Там раскинулась пышущая жаром красноватая земля, которая словно демонстрировала, откуда они намывали золото. Промелькнули узкое высохшее ущелье и красная пыльная дорога, где, бывало, сам Гемлин[344] останавливал почтовые кареты, чтобы развлечься после элегантной праздности и блестящей карточной игры.

В лучах солнца лежали срубленные деревья, словно потом истекая смолой. Все это обнимала вездесущая, вибрирующая жара, точно такая, как и в рассказах Брета Гарта, жара, которую он своим волшебным пером словно загоняет в голову читателя. Когда мы остановились возле скопления ящиков, осчастливленных званием города, радость переполнила меня. Название местечка звучало как-то вызывающе — не то Амбервилль, не то Джексонбург, но он владел литым чугунным фонтаном, достойным города с тридцатитысячным населением. Рядом с фонтаном находился отель, который вместе с трубой был не выше семнадцати футов, а по соседству, на склонах холмов, стояли дубы и сосны, буйствовал кустарник. Бурый медвежонок (настоящий Малыш Сильвестр) был привязан к пеньку, торчавшему из земли напротив отеля; в пыльном мареве дремал навьюченный мул; какой-то человек в красной рубашке и шляпе с обвислыми полями подпирал плечом отель; рудокоп в синей рубашке завернул за угол, а двое других подались внутрь, чтобы опрокинуть стаканчик. Из соседнего домика вышла девушка и, прикрыв лицо загорелой ладонью, стала смотреть на тяжело отдувавшийся паровоз. Она не узнала меня, но я догадался, кто она, — это была Мелисса. Она так и не вышла замуж за школьного учителя и, вечно юная и прекрасная, осталась навсегда среди этих сосен. Краснорубашечника я тоже признал. Он был одним из тех бородачей, которые стояли за спиной Теннесси, когда тот вырвал компаньона из лап правосудия. Река Сакраменто, протекавшая тут же, кричала, что все это — правда. Поезд тронулся. Малыш Сильвестр остался стоять на своей мохнатой голове, а Мелисса взмахнула чепчиком.

— Нравится? — спросил адвокат, мой попутчик. — Ведь это для вас в диковинку?

— Нет. Хорошо знакомо. Хотя я не был нигде, кроме Англии, мне кажется, что я уже видел все это.

Последовал быстрый как молния ответ:

— Да, так когда-то жили в Венеции.

Адвокат понравился мне с первого взгляда. Мы выпили за Брета Гарта, который, как вы, наверно, помните, «заявил права на Калифорнию, но та отказалась от него. Он превратился в англичанина».

Откинувшись на спинку дивана, я ждал, когда миля за милей передо мной пройдут страницы давно прочитанной книги. Я получил все, что хотел: от «Незначительного человека», который, сидя на пеньке, играл с собакой, до «Той саркастической личности» — тихого мистера Брауна, который влез в поезд, появившись из леса, и из его уст действительно словно изливались сера и яд. Он только что проиграл дело в суде. А вот Юба Билл так и не показался. Поезда лишили его работы. Совершенно незнакомый хулиган прижал меня в угол и начал рассказывать о богатствах страны и о том, что должно было из этого получиться. Я запомнил из его лекции лишь, что Сакраменто, та самая река, изгибам которой мы так преданно следовали, изобилует форелью.

Затем в наш разговор вмешался крепкий жилистый старик с сильной проседью в волосах и стал расспрашивать о форели. Ему вторил секретарь страховой компании. Думаю, что тот шел по следам лиц, умерщвленных поездами, но тоже оказался заядлым рыболовом. Оба повернулись в мою сторону.

Откровенность жителей Запада просто восхитительна. Говорят, что в восточных штатах я встречу людей иного склада, намного сдержаннее. Калифорнийцы считают, что люди из Новой Англии принадлежат к другой породе. Это напоминает соперничество наших пенджабцев и мадрасцев; только здесь это выражается более ярко.

Старик взял отпуск, чтобы половить рыбу. Встретив «товарища по оружию», он предложил составить союз удилищ. Агент страховой компании промолвил: «Я не задержусь в Портленде, но могу познакомить вас с человеком, который наведет на рыбу». Потом оба рассказывали небылицы, а поезд мчался через леса. Вдали виднелась снежная вершина какой-то горы. Там, где местность была открытой, появились виноградники, фруктовые сады, пшеничные поля, и каждые десять миль — два-три десятка деревянных домишек и не менее трех церквушек (большой город имел бы тысячи две населения и безграничную веру в свое великое будущее). Время от времени мелькали яркие рекламные стенды, которые призывали людей оставаться на постоянное жительство, строиться и осваивать землю. В больших городах нам удавалось покупать местные газеты, узкие, как лезвие ножа, но вдвое острее — издания, переполненные рекламами на новые жатки и сноповязалки, сведениями о ценах на скот, перемещениях именитых граждан («чья слава простирается далеко за пределы их местожительства — на целые мили по Гарлемской дороге»). Эти листочки не отличались изяществом, но все они призывали добрых людей ходить за плугом, строить школы для ребятишек и заселять холмы. Только однажды я обратил внимание на резкую, весьма патетическую смену настроения. Мне показалось, что чья-то молодая душа изливала свое горе в стихах. Редактор втиснул строки между цветистыми рекламными объявлениями агента по продаже земельных участков (человека, торгующего землей с помощью лжи) и портного-еврея, который распродавал «шикарные» костюмы по «сногсшибательно низким ценам». Вот эти четверостишия. Думаю, они говорят сами за себя:

Бог создал и укоренил сосну,

Вершину в небо вознес.

Они выжгли сосну, чтоб поднять цену

На пшеницу, на рожь и овес.

Процент за душу погибшей сосны

До самого неба возрос,

А цена на пшеницу не меньше иены.

Подскочившей на рожь и овёс.

Люди с поджатыми губами и пронзительным взглядом, которые садились на поезд, не станут читать эти строки, а если прочтут, то ничего не поймут. Да хранит небо ту бедную сосну, которая подпирает небо в пустыне.

Когда к составу прицепили дополнительный паровоз и оба локомотива тяжело задышали, кто-то сказал, что мы начали подниматься в горы Сискию. Собственно говоря, подъем начался от самого Сан-Франциско, и вот, проезжая сплошными лесами, мы оказались на высоте свыше четырех тысяч футов над уровнем моря, затем, совершенно естественно, спустились вниз, но спуск этот на две тысячи футов проделали на отрезке пути всего в тринадцать миль. Меня заставили призадуматься вовсе не скрип тормозов или открывшийся вид на три крутые извилины дороги, которые, судя по всему, лежали на целые мили под нами; даже созерцание туннеля или товарного поезда, который проезжал чуть ли не у нас под колесами, не произвело на меня столь сильного впечатления, как те эстакады высотой в сотню футов, словно сложенные из спичек, по которым мы проползали.

— Думаю, что строевой лес — наше проклятие и благо одновременно, — сказал старик из Южной Калифорнии. — Эти эстакады выдерживают пять-шесть лет, а потом их невозможно отремонтировать. Иногда их уничтожают пожары, а поезда срываются вниз.

Это было сказано на самой середине стонущего пролета, который ходил под нами ходуном. Изредка попадался обходчик, следивший, как мы спускаемся вниз, однако железнодорожная компания не слишком заботилась об осмотре путей. Очень часто скотина выходила на полотно, и тогда машинист гудел по-особому дьявольски громко. В молодости старик сам был машинистом и поэтому скрасил путешествие рассказами о том, что может произойти, если мы зацепим молодого бычка.

— Видите ли, иногда они застревают ногами под решеткой-скотос-брасывателем, и тогда паровоз сходит с рельсов. Помню случай, когда боров пустил под откос поезд с туристами. Было убито шестьдесят человек. Но я прикидываю — наш машинист будет повнимательней того.

Эта нация уж слишком часто «прикидывает» все на глазок. Некий американец объяснил это довольно выразительно: «Мы «прикидываем», что эстакада вроде бы простоит вечность, «прикидываем», что, авось, залатаем размытую колею, что дорожное полотно будет чистым, и «доприкидываемся» иногда до того, что вместо депо попадаем в ад».

Спуск доставил нас в глубь штата Орегон — страны пшеницы и леса. Путь пролегал по соснякам, по полям пшеницы, и так продолжалось до самого Портленда, где проживают более пятидесяти тысяч жителей. Само собой разумеется, они пользуются электрическим освещением и, конечно же, лишены мостовых. Портленд — морской порт примерно в сотне миль от океанского побережья, и туда заходят большие пароходы. Город довольно беден, он не вправе прихвастнуть, что на Тихоокеанском побережье ему нет равных, и жалуется на это обстоятельство соснам, которые сбегают к городу с тысячефутового гребня. Там можно посидеть в пестро разукрашенном баре, оборудованном телефоном и музыкальным ящиком, а через полчаса оказаться в глухом лесу.

В Портленде производят пиломатериалы и строительные детали из дерева, пиво и экипажи, кирпич и бисквиты. На тот случай, если вы забыли обратить внимание на эти факты, для вашего сведения повсюду развешаны плакаты с великолепными видами города, снабженные надписями, уточняющими стоимость произведенных продуктов в долларах. Все это превосходно и вполне уместно для осваиваемой земли. Однако, когда утверждают, что это цивилизация, приходится возражать. Цивилизованные люди в первую очередь умалчивают о долларах, потому что те — всего лишь смазочное масло, которое помогает машине жизни гладко катиться вперед.

Жители Портленда настолько занятые люди, что им некогда позаботиться об устройстве канализации или асфальтировании улиц. Вследствие этого четырехэтажные кирпичные блоки выходят фасадами на булыжные мостовые, дощатые тротуары и прочее, что и того хуже. Я наблюдал, как копали фундамент. Сточные воды, которые накопились, пожалуй, за два десятилетия, так пропитали почву, что моим глазам предстало истинно восточное зрелище — полные лопаты компоста. Однако, как и полагается, местная пресса клялась, что нет места на земле, подобного Портленду (Орегон, США), вела хронику достижений орегонцев и заявляла, что все выдающиеся граждане США — выходцы из Орегона.

Очень жаль, что неделю назад в этом кипучем, трудолюбивом городе был зарегистрирован случай применения огнестрельного оружия. Некий почтенный гражданин застрелил другого на улице и теперь заявлял, что действовал в порядке самообороны, потому что тот, другой, имел при себе револьвер (либо убийца попросту предполагал это). Не удовлетворившись тем, что он сразил противника намертво, убийца легко и просто разрядил револьвер в поверженного человека. Я читал его показания, и мне стало тошно. Насколько я понимаю, если бы при мертвом теле нашли оружие, убийца остался бы на свободе. Мало того, что это было самое настоящее убийство, гнусное само по себе, заявление преступника о собственной невиновности отдавало утонченной трусостью. Этот оставшийся в живых скот просто испугался, вообразив, что другой человек потянулся к заднему карману, что в центре цивилизованного города застрелят его самого и так далее. В конце концов присяжные разошлись во мнениях. Но хуже всего следующее: процесс освещался репортером, который, по-видимому, сам знал толк в оружии; дело разбиралось присяжными, отлично осведомленными в тонкостях «револьверной» этики, обсуждалось на улицах людьми, тоже искушенными в особенностях «игры».

Однако вернемся к более веселому. Агент страховой компании представил нас как своих друзей человеку, занимавшемуся продажей земельных участков; тот быстро препроводил нас на денек-другой на берега Колумбии, чтобы самому успеть навести справки о рыбной ловле. Он обошелся с нами без лишних формальностей. Он называл старика Калифорнией, я спокойно отзывался на Англию или Джонни Булля, а страховой агент стал Портлендом. Какая возвышенная и великолепная форма обращения!

Итак, я и Калифорния сели на пароходик и прелестным голубым утром поплыли по реке Уилламетт, на которой стоит Портленд, навстречу великой Колумбии — реке, где ловят лосося, попадающего затем в банки, опустошаемые, когда мы в Индии принимаем нежданных гостей. Калифорния представил мне пароходик и пейзаж. Он показал рубку парохода, рассказал, чем отличается хохлатая птица крохаль от какой-то другой птицы, и описал природу местных заводей. Все, что я запомнил в этой поездке, — восхитительное ощущение реальности марктвеновских Гекльберри Финна и лоцмана с Миссисипи. Я чуть ли не узнавал те плёсы, по которым плыли на плоту Гек и Джим. Мы находились на границе штатов Орегон и Вашингтон, но это не имело значения. Колумбия заменила мне Миссисипи. Мы плыли между поросшими лесом островками, где берега изобиловали оползнями; в поисках фарватера наш пароходик метался из стороны в сторону на протоке шириной в добрую милю (совсем как его миссисипский собрат), а когда мы хотели подобрать или высадить пассажира, то выбирали местечко помягче и тыкались носом в берег.

Калифорния разговаривал с каждым новичком и называл мне место, где тот родился. Длинноволосый коровий пастырь проломился сквозь чащобу кустарника, помахал шляпой и был принят на борт. «Южная Каролина, — сказал Калифорния, почти не глядя на парня. — Выговор мягче моего». Все оказывалось так, как говорил Калифорния. Я удивлялся, а тот только прищелкивал языком.

Каждый островок нес на спине бремя тучных пшеничных полей, фруктовых садов и беленький деревянный домишко. Если сосны густо покрывали остров, там обязательно стояла лесопилка. Дрожащий визг пил звенел над водой, напоминая жужжание уставшей пчелы. По обрывкам фраз, которые ронял Калифорния, я узнал, что он владеет судами-лесовозами, несколькими ранчо, торгует пиломатериалами, имеет партнера и получает неплохой доход, сделав за тридцать пять лет весьма яркую карьеру. Однако он выглядел таким же беспутным бродягой, как и я.

— А теперь, молодой человек, мы увидим неплохой пейзаж. Вы будете петь и плясать от радости, — сказал Калифорния, когда лесистые острова с мягкими очертаниями сменились более суровым ландшафтом.

Пароходик очутился посреди осиного гнезда подводных скал, которые таились на глубине не более одного фута от поверхности кипящей, бугрившейся воды. Потом мы пытались пробиться напрямик ка-кой-то протокой, и штурвальное колесо ни разу не перекладывалось дважды на один и тот же борт. Затем мы столкнулись с плавающим бревном, отчего по всему пароходику словно пробежала судорога, а чуть позже — с великолепным лососем, который плыл кверху брюхом, растворив жабры, — величественная двадцатифунтовая рыбина из реки Чинук, погибшая в расцвете сил.

— Скоро увидим лососевые колеса, — сказал человек, который жил «там, в Уошугле». Его шляпу, словно блестки, украшали форелевые мухи. — Лососи из Чинука не идут на муху. Консервные заводы черпают их колесом.

За очередным поворотом мы увидели эту адскую машину, которая состояла из проволочных сеток. Она вращалась течением и была установлена на барже, привязанной к берегу. Калифорния длинно и замысловато выругался, а когда ему сообщили вес хорошего ночного улова (несколько тысяч фунтов), поток ругательств усилился.

Только вообразите это подлое и кровавое убийство! Но вы там хотите во что бы то ни стало отведать консервированной лососины, и заводы не могут существовать, если перестанут опускать в воду свои снасти.

А вскоре Калифорния чуть было с ума не сошел. Он приплясывал на носу парохода, вскрикивая: «Посмотрите, какой красавец! Голубчик ты мой!» Он заметил водопад — облачка белого пара, растрепанные ветром и срывавшиеся вниз с гребня горы. Настоящий водопад на высоте восемьсот пятьдесят футов! Голоса его струй звучали громче самой реки.

— Невестина фата! — воскликнул судовой казначей.

— Да пропади пропадом казначей и те, кто его так окрестили! Почему бы не назвать его «Брабантские кружева», что идут по пятьдесят долларов за ярд? — возмущался Калифорния, и я согласился с ним.

В этой стране немало водопадов с названием «Невестина фата», но говорят, что лишь немногие из них прекраснее тех, что низвергаются в Колумбию. Затем потянулись пейзажи, какие природа выставляет напоказ с беззаботной щедростью, словно желая проявить обычную любезность, и оказывается деспотически пышной. Река была стиснута гигантскими каменными стенами, увенчанными развалинами восточных дворцов. Потом, попав в окружение поросших соснами гор, полоса зеленоватой воды сделалась шире. Посреди потока, словно коготь с большого пальца самого дьявола, торчала скала высотой в сотню футов. Коса ослепительно белого песка, казалось, сулила общее понижение ландшафта, но за поворотом глазам открылось иное. О! Мы неслись под стенами мрачных трехъярусных крепостей, украшенных сверху шапками лавы и соснами. Вдали выдвигался в небо (на высоту четырнадцать тысяч футов) массивный купол горы Худ, а внизу клубилась река, опоясанная тополями. Я присел и стал наблюдать за Калифорнией, который теперь висел чуть ли не за бортом, стараясь рассмотреть оба берега разом. Он заметил в моих руках блокнот и оскорбился:

— Молодой человек, оставьте бумагу в покое. Ни вы, ни вам подобные не сумеете это обрисовать. Вот Блэк, романист, так тот смог и даже описал, как ловят лосося. Так-то.

Он сверкнул на меня глазами, словно ждал, что я встану и сделаю то же, что Блэк.

Мы достигли островка, где была проложена железнодорожная ветка. С ее помощью нам предстояло перебраться на другой пароходик. Казначей объяснил, что здесь много порогов.

Мы проехали миль шесть в игрушечных вагончиках по самому краю речной кручи. Иногда мы ныряли в душистые сосновые рощи, пламеневшие лесными цветами. Река сузилась, превратившись в турбулентный поток. Там, где она по-настоящему взбунтовалась, правительство Соединенных Штатов соорудило шлюз. Вода — кипящая, брызжущая пеной масса. Бревно, которое неслось вниз по течению, наскочив на камень, раскололось вдоль и исчезло в пенном водовороте. Я содрогнулся. Злополучная колода промелькнула в каких-то шестидесяти футах у меня под ногами, и я испугался, как бы она не задела нас, выскочив на поверхность.

По плавучей эстакаде поезд словно въехал в реку, и я, сам не знаю как, очутился на другом пароходе. Перекаты остались ярдах в двухстах ниже по течению. А когда мы отчалили и колеса еще не ударили по воде, нас потащило назад с такой силой, будто пароход волокли на буксире. Холмы расступились, и перед нами открылась равнина.

Калифорния начал было сокрушаться по поводу утери круч и обрывов, как мы едва не наткнулись на каменную стену футов четыреста высотой, увенчанную гигантской фигурой человека, словно наблюдавшего за нами. На скалистом островке белела могила одного из первых переселенцев, который, как рассказали, сделал большие деньги в Сан-Франциско, а потом предпочел обрести покой посреди индейского захоронения. Сгнившая деревянная хижина, где были сложены кости умерших индейцев, стояла по соседству с могилой.

Река побежала по каналу с базальтовыми берегами, которые были окрашены индейцами в желтое, ярко-красное и зеленое, а куда более грубыми скотами — заляпаны плакатами, рекламировавшими всякую дрянь. Мы достигли Далласа (центр овцеводства и производства шерсти, а также речной порт). Когда американец приезжает в незнакомый город, чувство долга обязывает «приобщить его» к себе. Жестом человека, которому ни к чему не привыкать, Калифорния забросил куртку на плечо, и часов в восемь вечера мы вместе отправились исследовать Даллас.

Солнце еще не зашло, и было светло в течение часа. Казалось, каждый старожил владел здесь небольшой виллой и собственной церквушкой. Молодые люди прогуливались парочками, а старики посиживали себе на крылечках (не у парадного входа, что ведет в благоговейно зашторенные гостиные, а сбоку); супружеские пары подвязывали грушевые деревья или собирали вишни. Я почувствовал запах сена и услышал звон колокольчиков. Это коровы возвращались домой лугами, усеянными кусками застывшей лавы. Калифорния мчался по дощатым тротуарам, критикуя вслух хозяйскую мальву и более совершенные способы пересадки груш, а когда мимо проходила парочка, принимался рассказывать увлекательные истории из своей молодости. Я чувствовал себя так, будто знавал этих людей прежде, настолько меня заинтересовали их быт и они сами. Какая-то женщина висела на калитке, болтая с подругой. Проходя мимо, я услышал, как она сказала «юбка» и снова «юбка… я дам тебе выкройку». Я догадался, что женщины обсуждали покрой платья. Мы наткнулись на парня и девушку, которые прощались в сумерках, и до меня донеслось: «Когда мы увидимся снова?» Я понял, что для сердца, обуреваемого сомнениями, этот крохотный городок, который мы обежали за двадцать минут, может показаться огромным, как Лондон, и непреодолимым, как военный лагерь. Я благословил обоих, потому что вопрос: «Когда мы увидимся снова?» понятен каждому, кто живет в этом мире. Громко хлопнула чья-то калитка, и ее стук прокатился по опустевшей улице.

— Послушай, Джон Булль[345], как-то одиноко становится на сердце от всего этого, — сказал Калифорния. — У тебя есть кто-нибудь дома? У меня вот жена и пятеро ребятишек. Ведь я только в отпуске.

— И я только в отпуске, — отозвался я, и мы побрели в пропахший плевательницами отель. Увы! Все же нашлось нечто недостойное мирного, опрятного городка, о котором я только что болтал. В укромном углу какой-то лавки была комната с предусмотрительно занавешенными окнами, где играли в покер, пили и сквернословили те самые молодые люди, которые совсем недавно ворковали с девушками. Там продавались дешевенькие книжонки, поучавшие, как проливать кровь (чтобы отравить мальчишеские мысли), и смаковались грязные истории о похотливых служанках (для растления молодых девушек). Калифорния мрачно рассмеялся. Он сказал, что так обстоит дело во всех городках Соединенных Штатов.