3

Весной 1936 года Мальро вместе со своим младшим братом-журналистом из парижской газеты «Се суар» приехал в Советский Союз. Здесь его ждали теплые встречи с Эйзенштейном, Мейерхольдом, Бабелем, Олешей и другими деятелями советской культуры. Визит Мальро совпал с начавшейся дискуссией о формализме, и я полагаю, что гостеприимным хозяевам стоило большого труда объяснить Мальро, что происходит.

Французский писатель был настроен доброжелательно, но сохранял независимость суждений и чувство юмора. Некоторые высказывания Мальро отличались завидной проницательностью. Так, на встрече с членами президиума правления ССП 4 марта, когда речь зашла о новом фильме «Мы из Кронштадта» по сценарию Вс. Вишневского, Мальро сказал: «Вообще фильм хороший. Его, конечно, надо показать за границей. Он произведет большое впечатление, но это не будет такой победой советской кинематографии, какой были некоторые фильмы Эйзенштейна и Пудовкина. Вот мне говорил Бабель, что замечательный фильм снимает сейчас Эйзенштейн. Может быть, этот фильм выдвинет опять советскую кинематографию на первое место в мире». Прощаясь с коллегами, Мальро пошутил: «Вообще, если можно так сказать, то в советском искусстве много вещей, являющихся смешением Пастернака с Панферовым»[159].

Через три дня братья Мальро в сопровождении Бабеля и Кольцова отправились в Крым к Горькому. Надеюсь, читатель помнит, как писал арестованный Бабель об этой поездке. К сожалению, писал слишком кратко, делая акцент на фигуре Горького. А что же Мальро? И о чем велись беседы на даче в Тессели? Ответить на поставленные вопросы, пусть в самом общем плане, помогут дополнительные источники. Сначала М. Кольцов. «Мы были у Максима Горького вместе с Андре Мальро, приехавшим из Парижа, чтобы ознакомить великого просветителя с проектом „Новой энциклопедии“, который возник в международных писательских кругах.

…Ласково и гостеприимно, но при этом строго, подробно, придирчиво расспрашивал он Мальро — обо всем, во всех разрезах. Улыбаясь, Мальро выкладывал себя то как романист, то как знаток Китая, то как пропагандист среди французской молодежи, то как философ искусства, то как издательский работник, то как бывший археолог»[160].

Более информативными (что естественно) являются записки венгерского политэмигранта Эрвина Шинко, автора «московского дневника». Одно время Бабель и Шинко общались довольно часто; многое, о чем позднее написал венгерский литератор, слышал от Бабеля только он в полночных беседах за чашкой чая. Вот рассказ Бабеля о поездке к Горькому в передаче Шинко.

Встреча Горького и Мальро, по словам Бабеля, едва не кончилась полным провалом, так как Мальро, всегда одержимый своими собственными идеями, совсем не склонен замечать, что лишь он один — огонь и пламя. Пока говорили об энциклопедии, все шло гладко: издание такой книги было старой мечтой Горького. На предложение Мальро, чтобы в СССР работу редакции возглавил Бухарин, Горький ответил утвердительно: да, он считает фигуру Бухарина превосходной. Но когда Мальро спросил, читал ли Горький прошлогоднюю статью К. Радека о Джойсе, в которой книги этого писателя оценивались как антигуманный апофеоз общественному и человеческому гниению, беседа приняла странный характер. Горький сказал, что не читал статью Радека, однако, если Радек так написал, то он, Горький, с ним согласен. Конечно, он попробует еще раз прочесть Джойса… впрочем, это почти физически невыносимое занятие. На возражение Мальро, будто Джойс означает важный этап в развитии человеческой впечатлительности, Горький сделал протестующий жест рукой и заговорил о Бунине. Мол, хотя Бунин эмигрант и контрреволюционер, но в литературном творчестве далек от индивидуалистической большой моды Запада с ее больными нервами. Услышав слово «индивидуализм», Мальро вспомнил о Ницше…

Далее Э. Шинко пишет о Бабеле: «Он был так сильно привязан к Горькому, что во всем себя с ним идентифицировал. Хотя он очень ценил Мальро, но о его роли в дискуссии с Горьким невольно рассказывал с оттенком юмора, почти злорадства».

…Я делаю эти экскурсы в малоизвестное прошлое с одной единственной целью — нарисовать по возможности объективный портрет Мальро, портрет, не имеющий ничего общего с тем образом шпиона, который создан в материалах бабелевского дела.

В письме к Р. Роллану от 22 марта 1936 года Горький писал: «Был у меня Мальро. Человек, видимо, умный, талантливый. Мы с ним договорились до некоторых практических затей, которые должны будут послужить делу объединения европейской интеллигенции для борьбы против фашизма»[161]. Совместным планам не суждено было сбыться: вскоре Горький умер… Мог ли Бабель предположить в те дни, что интерес Мальро к жизни советских людей, общение с Горьким будут превратно истолкованы потом следователями НКВД? В протоколе майских допросов эта тема прозвучит зловеще.

«Вопрос: Мальро приезжал еще в Советский Союз?

Ответ: Мальро приехал в Советский Союз весной 1936 г. В этот раз ему удалось подробно информироваться у меня относительно положения дел в СССР, в частности, о положении в колхозной деревне.

Я передал Мальро сведения о положении в колхозах, основанные на моих личных впечатлениях, вынесенных от поездки по селам Украины.

Его интересовало, оправилась ли Украина от голода и трудностей первых лет коллективизации?

При этом Мальро просил меня изложить несколько конкретнее быт колхозов, нарисовать отдельные фигуры колхозников, рассказать о распорядке работы в колхозах. Он также добивался ответа на вопрос, что сталось с украинскими кулаками, высланными на Урал и Сибирь в первые годы коллективизации. Я подробно информировал Мальро по всем затронутым им вопросам, в мрачных красках нарисовал отрицательные стороны колхозной жизни, указал на несовершенство учета и оплаты труда в колхозах и слабость организации колхозного производства».

На Лубянке без труда выдумывают шпионскую сеть, в которую якобы попал советский писатель. Выстраивается внешне правдоподобная цепочка: разведчик Мальро «оставляет» в Москве брата-связника для передачи секретной информации французской разведке. Бабель один из тех, кто эту информацию поставляет, а кроме того — секретарша М. Кольцова некая Болеславская. Еще раз откроем протокол.

«Вопрос: Итак, какие же сведения вы передали французской разведке через Раллана Мальро?

Ответ: В конце 1936 года я от Андре Мальро, через его брата, получил письмо с просьбой сообщить о положении во всех областях советского искусства и литературы в связи с кампанией против формалистов в СССР. В данном случае его интересовала политическая сторона вопроса и судьба конкретных личностей, как композитор Шостакович, поэты Тихонов и Пастернак, писатели Олеша и Шкловский.

В своем ответе я информировал Андре Мальро о настроениях и переживаниях формалистов, особенно Шостаковича и Пастернака, с которыми я изредка встречался, а также сообщил общие сведения о кампании против формалистов.

Вопрос: Известно ли вам, почему вдруг Мальро так заинтересовался положением формалистов в СССР?

Ответ: Дело в том, что Мальро через меня подробно информировался о настроениях советской интеллигенции, все слои которой были затронуты известной кампанией в печати против формалистов в искусстве, литературе и зодчестве.

Помню, что второе письмо от Мальро шло в том же плане изучения настроений в стране, но на этот раз он интересовался реакцией, вызванной прошедшими процессами над Зиновьевым — Каменевым, а затем Пятаковым — Радеком. Я подробно информировал Мальро о том, что эти процессы — по моим наблюдениям — явились убедительными для рабочих слоев населения, но вызвали недоумение и отрицательную реакцию среди части интеллигенции».

Представляю, с какими чувствами читал эти сценарии Сталин (такая возможность не исключается). При помощи репрессивного аппарата НКВД диктатор получал в руки тот компрометирующий материал, который хотел получить. Картина мира по Сталину была безысходно мрачной: всюду враги, везде шпионы, верить нельзя никому. Если враг не сдается, его уничтожают. Если сдается, — тоже. Особенно опасны те, кто не согласен с его, Сталина, режимом личной, никем и ничем не ограниченной власти.