2

Три ночи напролет его допрашивают помощник начальника следственной части НКВД капитан ГБ Л. Шварцман и старший следователь Н. Кулешов. Результатом активного натиска явился объемистый, около 50 страниц, протокол, необходимый руководству. Вот как все начиналось.

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА

АРЕСТОВАННОГО БАБЕЛЯ ИСААКА ЭММАНУИЛОВИЧА

от 29-30-31 мая 1939 года

Бабель И. Э., 1894 года рождения,

уроженец гор. Одессы, б/п, до ареста —

член Союза советских писателей.

«Вопрос: Вы арестованы за изменническую антисоветскую работу. Признаете ли себя в этом виновным?

Ответ: Нет, не признаю.

Вопрос: Как совместить это ваше заявление о своей невиновности с свершившимся фактом вашего ареста?

Ответ: Я считаю свой арест результатом рокового для меня стечения обстоятельств и следствием моей творческой бесплодности за последние годы, в результате которой в печати за последние годы не появилось ни одного достаточно значительного моего произведения, что могло быть расценено как саботаж и нежелание писать в советских условиях.

Вопрос: Вы хотите, тем самым, сказать, что арестованы как писатель, не выпустивший за последние годы сколь-нибудь значительного произведения. Не кажется ли вам чрезмерно наивным подобное объяснение факта своего ареста?

Ответ: Вы правы, конечно, за бездеятельность и бесплодность писателя не арестовывают.

Вопрос: Тогда в чем же заключаются действительные причины вашего ареста?

Ответ: Я много бывал за границей и находился в близких отношениях с видными троцкистами, прежде всего, с Воронским.

Вопрос: Вы говорите о близости к троцкистам по своим политическим убеждениям?

Ответ: Да, я в 1924—29 гг. был близок с Воронским, потому, что разделял его политические взгляды на положение и задачи советской литературы.

Вопрос: А Воронский не делал попыток организационно связать вас с другими троцкистами?

Ответ: Он делал такие попытки.

Вопрос: С кем персонально связал вас Воронский?

Ответ: С Лашевичем и Зориным, а однажды, в 1924 году, меня в числе других писателей представил Троцкому.

Вопрос: Подробно вы еще покажете о своих встречах с Троцким и другими его сообщниками. Следствие же сейчас интересуют антисоветские связи, которые вы установили во время своих поездок за границу.

Ответ: В бытность свою в Париже в 1925 году (так в протоколе. — С. П.) я встречался с троцкистом Сувариным, меньшевиком Николаевским, белоэмигрантами Ремизовым, Цветаевой и невозвращенцем Грановским.

Вопрос: Потрудитесь объяснить, почему вас, советского писателя, тянуло в среду врагов той страны, которую вы представляли за границей?

Ответ: Конечно, мои встречи за границей имели не только познавательный интерес, но явились также результатом моих собственных антисоветских настроений.

Вопрос: Вам не уйти от признания своей преступной, предательской работы. Оглашаем вам только два изобличающих вас показания (арестованному Бабелю оглашаются показания о нем арестованных б. заведующего отделом культуры и пропаганды ЦК ВКП(б) Л. Стецкого и б. члена Союза советских писателей Б. Пильняка-Вогау).

Учтите, что в распоряжении следствия имеются и другие материалы, неопровержимо устанавливающие вашу причастность к антисоветской работе. Приступайте к показаниям, не дожидаясь дальнейшего изобличения».

Тут нужно сделать первую остановку и прокомментировать свидетельские показания лиц, к тому времени уже расстрелянных. Замечу кстати, что Бабель об этом не знает.

Борис Пильняк, автор знаменитого романа «Голый год», скандально нашумевшей «Повести о непогашенной луне» и дружно ошельмованного романа «Красное дерево», был уничтожен весной минувшего года как троцкист, участник диверсионно-вредительской организации и… японский шпион. В июне 1954 года следователь Главной военной прокуратуры (ГВП) Ворончихин при составлении обзорной справки о Пильняке так изложил суть его «разоблачительной» информации, касающейся Бабеля: «Зная Воронского как ярого троцкиста, он, Пильняк, агитировал за него некоторых писателей, как-то: Сейфуллину, Бабеля, Лидина и Буданцева и в результате этого упомянутые писатели полностью солидаризировались с Воронским. В период, когда Воронский находился в ссылке, Бабель и Сейфуллина ездили к нему и привезли от него вести относительно той линии, которой должны придерживаться антисоветски настроенные писатели для борьбы с партией и партийным руководством».

Не густо. Улики по нашим меркам, прямо скажем, смехотворные, но в эпоху беззакония вполне достаточные.

Фигура Алексея Ивановича Стецкого (1896–1938) в деле Бабеля, на первый взгляд, почти случайна. Один беспартийный писатель, другой партийный функционер, член ЦК — что общего? В недалеком прошлом Стецкий входил в группу подающих надежды молодых экономистов, учеников Бухарина. (Р. Конквест почему-то называет его «старым экономистом».) Потом их пути разошлись, Стецкий избрал карьеру администратора. Роман Гуль писал в 1938 году, еще не зная о судьбе Стецкого, что вот, мол, если Слепков, Марецкий и Айхенвальд поплатились жизнью за свою оппозиционность режиму Сталина, то Стецкий «как раз сделал карьеру на том, что первый донес Сталину на своего бывшего учителя Бухарина, когда тот написал известные „Записки экономиста“»[58]. Схваченный в апреле 1938 года, Стецкий уже через три месяца был расстрелян по приговору Военной коллегии Верховного Суда. Каким же образом стало возможно использовать показания Стецкого против Бабеля? Логика простая. Уж если руководит Агитпропом, значит, имеет прямой контакт с руководством Союза писателей. На допросе 29 июля 1937 года от Стецкого упорно добивались ответа на вопрос, в чем заключались новые методы антисоветской работы среди писателей. И он фантазирует о контрреволюционной группе правых, куда якобы вовлек Гронского, Киршона и Динамова. Далее в показаниях Стецкого появляется имя Бабеля. Цитирую выписку из протокола допроса: «В то же время Гронский проводил по моим указаниям выдвижение и объединение антисоветски настроенных писателей, как, например, Пильняка, поэта Васильева, Бабеля, Андрея Белого, Клюева, Низового… Значение этих писателей особо подчеркивалось. Их декларации заслушивались на публичных собраниях». Как видим, даже простое упоминание носило компрометирующий характер. Для политической полиции важна зацепка, остальное «журналисты» накрутят без труда. Кошмарность ситуации еще и в том, что Бабель не знает об участи Пильняка и Стецкого. Их родственники тоже ничего не знают. Всем кажется, будто они живы. Ну, может быть, изолированы и находятся в каких-то дальних сибирских лагерях…

Часто я думаю: а если бы не пелена тайны? То есть если бы люди знали, что арестованных уводят (увозят) на смерть? Если бы сами жертвы это сознавали? Ответ единственный: без большого обмана не было бы и большого террора.

…Вернусь к прерванному допросу. Выслушав прочитанные ему обвинения, Бабель сказал: «Как бы ни было тяжело признаваться в том, что, я полагал, не станет достоянием известности органов власти, я сейчас не вижу смысла в дальнейшем отрицании своей действительно тяжкой вины перед советским государством. Я прошу следствие задавать мне вопросы, на которые готов дать исчерпывающие и правдивые показания».

И вопросы последовали.

«Вопрос: Какую политическую окраску носили в прошлом соучастники вашей антисоветской работы и к какому времени относится установление с ними политических и организационных связей?

Ответ: Я был продолжительное время связан с троцкистами. Находился под их политическим влиянием и связал свою литературную судьбу с именем Воронского, сближение с которым началось в 1923—24 гг.

Вопрос: При каких обстоятельствах вы связались с Воронским?

Ответ: В 1923 году появилось мое первое произведение „Конармия“, значительная часть которого была напечатана в журнале „Красная Новь“. Тогдашний редактор журнала „Красная Новь“ видный троцкист Александр Константинович Воронский отнесся ко мне чрезвычайно внимательно, написал несколько хвалебных отзывов о моем литературном творчестве и ввел меня в основной кружок группировавшихся вокруг него писателей.

Вопрос: Кто из писателей входил в кружок Воронского?

Ответ: Воронский был тесно связан с писателями Всеволодом Ивановым, Борисом Пильняком, Лидией Сейфуллиной, Сергеем Есениным, Сергеем Клычковым и Василием Казиным. Несколько позже к группе Воронского примкнул Леонид Леонов, а затем после написания „Думы про Опанаса“ — Эдуард Багрицкий.

Я, как и остальные названные мною писатели, целиком подпал под идейное влияние троцкиста Воронского.

Вопрос: Воронский имел с вами беседы на троцкистские темы?

Ответ: Да, имел, но преимущественно под углом литературной политики.

Вопрос: Не пытайтесь разговорами на литературные темы прикрыть антисоветское острие и направленность ваших встреч и связей с Воронским. Эти ваши попытки будут безуспешны.

Ответ: Я, особенно первое время, был связан с Воронским на почве журнала „Красная Новь“, в котором мы оба сотрудничали. Сперва нас объединяла лишь общность взглядов на литературу, но затем я и по остальным вопросам политики и оценки положения в стране занял контрреволюционные, троцкистские позиции Веронского. Воронский вначале указывал мне и другим писателям, что мы являемся солью земли русской, старался убедить нас в том, что писатели могут слиться с народной массой только для того, чтобы почерпнуть нужный им запас наблюдений, но творить они могут вопреки массе, вопреки партии, потому что — по мнению Воронского — не писатели учатся у партии, а наоборот, партия учится у писателей.

От разговоров на литературные темы Воронский переходил к общеполитическим вопросам и в троцкистском духе критиковал внутрипартийный режим и положение в стране, делал клеветнические обобщения и выпады против существующего руководства партии и лично против Сталина.

Вопрос: Из ваших показаний следует, что разговоры на троцкистские темы Воронский вел не только с вами, но и с другими писателями. Вы это точно помните?

Ответ: Я говорю правду. Троцкистские разговоры Воронский вел не только со мной, но и со Всеволодом Ивановым, Пильняком, Сейфуллиной и Леоновым. Однако этим Воронский не ограничился. Он свел нас с видными троцкистами Лашевичем, Зориным и Владимиром Смирновым, постоянно отзываясь о них как о лучших представителях партии, примеру которых надо во всем следовать».

В основе вышеприведенного фрагмента допроса лежит текст, написанный рукой Бабеля. Сравнение сценария с подлинником обнажает технику изготовления материалов «активного следствия»[59]. Напомню, что речь идет о кружке русских писателей, группировавшихся вокруг журнала «Красная Новь».

«При разности темпераментов и манер нас объединяла приверженность к нашему литературному „вождю“ Воронскому и его идеям, троцкистским идеям. Приверженность дорого обошлась всем нам, скрыла от нас на долгие годы истинное лицо советской страны, привела к невыносимому душевному холоду и пустоте, стянула петлю на шее Есенина, сбросила других в распутство, в нигилизм, в жречество. Не уставая повторять, что мы являемся „солью земли“, Воронский и окружавшие его троцкисты насытили нас ядовитыми и демобилизующими идеями о ненужности для пролетариата государства (или, во всяком случае, о том, что не строительство нового и невиданного государства должно явиться нашей темой), идеями о временности и крайней относительности мероприятий советской власти, старались убедить нас, что писатель должен смешиваться с народными массами только для того, чтобы почерпнуть нужный ему запас наблюдений — творить же он может вопреки массе, вопреки чаяниям и стремлениям партии, п. ч. не писатели должны учиться у партии, а наоборот… Все последующее показало, что ни одного правильного и дальновидного слова в этих формулах не было, но я принадлежал к числу тех, для кого ход событий являлся необязательным.

Воронский знакомил нас и старался сдружить с людьми, на которых он указывал, как на лучших представителей партии, как на образцы, которым надо следовать». (Из собственноручных показаний Бабеля.)

Наличие параллельных текстов делает картину сфабрикованного дознания более объемной, высвечивает живые детали, примечательные либо в связи с арестованным Бабелем, либо применительно к «творческой лаборатории» авторов протокола. Так, например, имя Сталина в показаниях писателя фигурирует совсем в другом контексте (и об этом ниже), однако в «диалоге» со следователями оно возникает как деталь, разоблачающая Воронского «и лично против Сталина». Законы жанра неумолимы.

Иногда тексты соперничают между собой по части подробностей, и все же они, как правило, взаимно дополняют друг друга. Ясно, что собственноручные показания Бабеля облегчили палачам искусное вышивание необходимых узоров в их парадных, то есть предназначенных для вышестоящего руководства, протоколах. Сравним еще два эпизода.

ИЗ СОБСТВЕННОРУЧНЫХ ПОКАЗАНИЙ БАБЕЛЯ

(ЦИТИРУЕТСЯ ПО АВТОГРАФУ)

Эти люди были Лашевич, Зорин, Вл. Смирнов, Серебряков — и однажды нам был показан «сам» Троцкий. На квартире Воронского (не то в 1924, не то в 1925 году) было устроено чтение, на которое пришли Троцкий с Радеком. Читал Багрицкий «Думу про Опанаса», присутствовали Леонов, я и еще кто-то, не могу вспомнить точно, возможно Всев. Иванов. После чтения Троцкий расспрашивал нас о наших творческих планах, о наших биографиях, сказал несколько слов о новом французском романе; помню попытку Радека перевести разговор с чисто литературных тем на политические, но попытка эта была Троцким остановлена[60].

ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА

(КОНЕЦ МАЯ 1939 г.)

Вопрос: Как это понимать, что Воронский вас «свел» с видными троцкистами?

Ответ: Дело в том, что в редакции «Красной Нови» мы бывали редко. Принято было за правило наши редакционные дела решать в интимной обстановке, на квартире у Воронского и гостинице «Националь». Собираясь по вечерам, мы обычно заставали уже у Воронского Лашевича, Зорина, Владимира Смирнова и Филиппа Голощекина. Иногда мы компанией переходили в другие номера той же гостиницы «Националь», занимаемые Лашевичем и Зориным. За водкой в этой компании велись разговоры на литературные и политические темы дня под углом троцкистских взглядов и оценок.

Однажды, в 1924 году, Воронский пригласил меня к себе, предупредив о том, что Багрицкий будет читать только что написанную им «Думу про Опанаса».

Кроме меня, как мне позже стало известно, Воронский пригласил к себе писателей Леонова, Всеволода Иванова и Карла Радека.

Вечером мы собрались за чашкой чая у Воронского. Воронский нас предупредил, что на читку он пригласил Троцкого.

Вскоре явился Троцкий в сопровождении Радека. Троцкий, выслушав поэму Багрицкого, одобрительно о ней отозвался, а затем по очереди стал расспрашивать нас о наших творческих планах и биографиях, после чего произнес небольшую речь о том, что мы должны ближе ознакомиться с новой французской литературой.

Помню, что Радек сделал попытку перевести разговор на политические темы, сказав: «Такую поэму надо было бы напечатать и распространить в двухстах тысячах экземпляров, но наш милый ЦК вряд ли это сделает».

Троцкий строго посмотрел на Радека, и разговор снова коснулся литературных проблем. Троцкий стал спрашивать нас, знаем ли мы иностранные языки и следим ли за новинками западной литературы, сказал, что без этого он не мыслит себе дальнейшего роста советских писателей. На этом закончилась наша беседа с Троцким.

Вопрос: Вы еще встречались с Троцким?

Ответ: Нет, больше никогда с Троцким я не встречался.

Вопрос: Это правда?

Ответ: Я говорю правду, следствие имеет возможность проверить правильность моего заявления о том, что с Троцким я, Бабель, больше никогда и нигде не виделся.

«Драматурги» с Лубянки отлично знали, что их сценарии кроме наркома читает сам «усатый режиссер» (выражение А. Солженицына), сидящий в Кремле. И потому старались. Они стремились придать тюремным «диалогам» максимум объективности, тщательно обдумывали вопросы, строго следили за четкостью формулировок подследственного. Иллюзия достоверности подкреплялась житейскими подробностями, всем стилем допроса, где странно звучащие старомодные обороты («потрудитесь объяснить») перемежались чекистскими ходовыми клише («ярый троцкист», «говорите прямо» и проч.). Проблема овладения специфическим литературным материалом была для них нешуточной. Многие понимали, что судьба переменчива: в любую минуту следователь может очутиться на месте подследственного. Для подавляющего большинства следователей ГБ действительность не оставляла выбора, вынуждая принимать участие в игре без правил. Да, не оставляла, если не считать вариант самоубийства.