2

Бутырки описаны во множестве воспоминаний бывших узников сталинских тюрем, и это избавляет меня от необходимости рассказывать (с чужих слов) об одном из самых мрачных мест советской пенитенциарной системы. Поэтому опять обращаюсь к документам.

Новый год Бабель встретил в Бутырской тюрьме. Напрасно ждал он вызова к руководителю Союзной прокуратуры. И 2 января писатель обратился к верховному правосудию с новым заявлением.

«Прокурору СССР

от арестованного И. Бабеля,

бывш. члена Союза Советских писателей.

Во внутренней тюрьме НКВД мною были написаны в Прокуратуру Союза два заявления — 5/XI и 21/XI 1939 года — о том, что в показаниях моих оговорены невинные люди. Судьба этих заявлений мне неизвестна. Мысль о том, что показания мои не только не служат делу выяснения истины, но вводят следствие в заблуждение, мучает меня неустанно. Помимо изложенного в протоколе от 9/Х, мною были приписаны антисоветские действия и антисоветские тенденции писателю И. Эренбургу, Г. Коновалову, М. Фейерович, Л. Тумерману, О. Бродской и группе журналистов — Е. Кригеру, E. Вермонту, T. Тэсс. Все это ложь, ни на чем не основанная. Людей этих я знал как честных и преданных советских граждан. Оговор вызван малодушным поведением моим на следствии.

Бут. тюрьма,

2/I 1940 И. Бабель»[201].

Писатель не мог знать, что дни его сочтены, и, вероятно, в глубине души надеялся на гуманность суда. Напрасные надежды. Признание вины считалось в то время «царицей доказательств», а вырвать признание у беззащитного человека не составляло для палачей большого труда.

Последнее обращение Бабеля — к председателю Военной коллегии Верховного Суда СССР Василию Ульриху; оно датировано 25 января.

«Председателю Военной коллегии Верх. суда СССР

от арестованного И. Бабеля, бывш.

члена Союза Советских писателей.

5/ХI, 21/XI—39 года и 2/I—40 года я писал в Прокуратуру СССР о том, что имею сделать крайне важные заявления по существу моего дела и о том, что мною в показаниях оклеветан ряд ни в чем не повинных людей.

Ходатайствую о том, чтобы по поводу этих заявлений я был до разбора дела выслушан Прокурором Верховного суда.

Ходатайствую также о разрешении мне пригласить защитника; о вызове в качестве свидетелей — А. Воронского, писателя И. Эренбурга, писательницы Сейфуллиной, режиссера С. Эйзенштейна, артиста С. Михоэлса и секретарши редакции „СССР на стройке“ Р. Островской.

Прошу также дать мне возможность ознакомиться с делом, так как я читал его больше четырех месяцев тому назад, читал мельком, глубокой ночью, и память моя почти ничего не удержала.

25. I.40. И. Бабель».

С таким же «успехом» можно было биться головой о стену. В стране, где господствовала «классовая юстиция» (выражение А. Вышинского), где признания несчастных жертв получались под пытками, все разговоры о праве не имели смысла. Генсек правил бал, глумясь над общечеловеческими ценностями, в чем ему помогала партия, ближайшее окружение и огромный аппарат политической полиции. Армвоенюрист Ульрих — один из палачей. «Это была живая составная часть гильотины», — говорит о нем Д. Волкогонов[202]. Потрясающие штрихи к портрету «судьи-убийцы» находим у А. Солженицына. Описывается очередное судилище. «Он не пропускает случая пошутить не только с коллегами, но и с заключенными (ведь это человечность и есть! новая черта, где это видано?). Узнав, что Сузи — адвокат, он ему с улыбкой: „Вот и пригодилась вам ваша профессия!“»[203]

Ульрих начинал в петроградской ЧК под началом Якова Агранова как авантюрист и провокатор, причастный к выдуманной операции «Вихрь». В 1921 году вместе они сфальсифицировали т. н. «Себежское дело»[204] и продвинулись по службе. Надо полагать, то была не единственная «липа» Ульриха. Мало кто знает, что кровавый чекист пробовал подвизаться даже на педагогическом поприще. В Российской государственной библиотеке мне удалось разыскать брошюру Ульриха «Исторический материализм. Пособие для слушателей 1-го рабоче-крестьянского радиоуниверситета» (Л., 1929). Боже, спаси и сохрани нас впередь от таких учителей!

Получив заявление Бабеля, Ульрих в тот же день назначил подготовительное заседание Военной коллегии. Участники заседания: небезызвестные бригвоенюристы Д. Я. Кандыбин и Л. Д. Дмитриев, военный юрист 2 ранга Н. В. Козлов (секретарь), а также исполняющий должность Главного военного прокурора бригвоенюрист Афанасьев. Протокол № 166 гласит, что пятеро «жрецов правосудия» дружно определили:

«1. С обвинительным заключением согласиться и дело принять к своему производству.

2. Предать суду Бабеля И. Э. по ст. ст. 58-1а, 58-8 и 58–11 УК РСФСР.

3. Дело заслушать в закрытом судебном заседании, без участия обвинения и защиты и без вызова свидетелей, в порядке закона от 1/XII—34 г.

4. Мерой пресечения обвиняемому оставить содержание под стражей».

А заявление Бабеля? Они повертели его в руках, пошутили и запечатали в отдельный пакет, скрепив сургучной печатью.

Через несколько часов Бабелю вручили стандартный бланк с текстом, уведомляющим обвиняемого в получении копии обвинительного заключения.

«РАСПИСКА

„25“ января 1940 г.

Мною, нижеподписавшимся Бабелем Исааком Эммануиловичем, получена копия обвинительного заключения по моему делу о предании меня суду Военной Коллегии Верховного суда Союза ССР.

Подсудимый И. Бабель.

Вручил: секретарь Военной Коллегии

Верховного суда Союза ССР военный юрист

ранга____________Мазур».

Жертвы советской судебной системы наивно полагали, что имеют право на защиту и вызов свидетелей. Формально УПК эту процедуру предусматривал, однако после убийства Кирова все правовые гарантии у «врагов народа» фактически были отняты.

За год до принятия свирепого закона от 1 декабря Главный прокурор А. Вышинский в речи по «Делу о вредительстве на электрических станциях в СССР» разъяснял, в чем отличие «классового суда» от суда «буржуазного». Полемизируя с одним из английских парламентариев, обронившим едкое замечание о советском правосудии «прежде признание, а юридическая помощь потом», Вышинский подчеркивал: «Да, наш процессуальный кодекс и наше процессуальное право в стадии предварительного расследования не знают участия защиты, но это потому, что самый наш закон — и я должен об этом напомнить сегодня — и, в частности, статьи 111 и 112 Уголовно-процессуального кодекса на самые государственные органы возлагают обязанность всестороннего и полного исследования дела — обязанность исследовать обстоятельства как уличающие, так и оправдывающие привлеченных к ответственности, как усиливающие, так и смягчающие ответственность»[205].

К 1939 году ситуация правового нигилизма, вызревшая на фоне сталинской пресловутой теории об усилении классовой борьбы по мере развития социализма в СССР, была очевидной. Ни 111, ни 112, ни 206 статьи УПК, на которые любил ссылаться Вышинский, практически не действовали. Логика высокопоставленных бандитов опиралась на разглагольствования об особом характере советского строя. «Мы никогда не должны забывать, — говорил в той же речи прокурор, — что самая природа нашего государства в отличие от буржуазных государств обязывает нас к иному подходу в решении различных задач нашего государственного строительства, чем это имеет место в буржуазных государствах»[206].