1

В шестой книге мемуаров Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь» есть признание, которое заставляет задуматься. На склоне дней он писал: «Меня могли бы арестовать в годы произвола, как арестовали многих моих друзей. Я не знаю, с какими мыслями умер Бабель, он был одним из тех, молчание которых было связано не только с осторожностью, но и с верностью»[137].

Трудно заподозрить писателя с таким колоссальным жизненным опытом в наивности. Эренбург много знал, о многом молчал и о многом догадывался. Спросил же молодого прокурора, занимавшегося реабилитацией Мейерхольда: «Наверное, и я там где-нибудь прохожу?» Сотрудник ГВП промолчал, пораженный интуицией Эренбурга. Но дело Бабеля… Если Илья Григорьевич имел в виду молчание своего друга в застенках НКВД, он ошибался.

Бабель, равно как и Мейерхольд (и, вероятно, Кольцов) был принужден давать показания на Эренбурга, ибо в основе действий следчасти лежала директива Сталина — любыми путями разоблачить «международного шпиона», сделать из Эренбурга ключевую фигуру сфабрикованной «вредительской» организации деятелей культуры. Как литератор, хорошо знающий Францию, имеющий там прочные связи в различных официальных и неофициальных кругах, Эренбург, конечно, являлся удобным персонажем для лубянских сценариев.

Сталин непосредственно руководил репрессиями. В своих кровавых расчетах вождь был прагматиком, он подходил к человеку с сугубо утилитарной меркой «нужен — не нужен». Кто-то или что-то требовалось ему в одном экземпляре: один МХАТ, один Булгаков, один Эйзенштейн, один Шостакович, одна Л.Орлова, один Эренбург. Режим нуждался в ярких лицах-символах, способных гипнотизировать и восхищать международное общественное мнение. В сотни раз более сильным гипнотизером, как пишет Надежда Мандельштам, было слово «революция». Сталин гениально воспользовался эйфорией целого народа, сумев отвести его глаза от очевидных параллелей советского социализма с нацистским режимом в Германии.

Весной и летом 1939 года Сталин еще не решил окончательно, нужен Эренбург или не нужен, поэтому следователи на Лубянке старались изо всех сил. В любой момент заготовки на известного писателя могли быть востребованы. К арестованному Бабелю вопросов об Эренбурге больше, чем о ком-либо другом.

Что он мог добавить к портрету товарища, общественно-политическая репутация которого накануне второй мировой войны уже ни у кого (кроме Сталина) не вызывала сомнений?.. Говоря иначе, Эренбург имел прочную репутацию советского писателя. За участие в испанской войне получил орден. Широко печатался. Слыл борцом за новую социалистическую культуру. Но Бабель прекрасно помнил то время, когда об авторе «Хуренито» писали с нескрываемой враждебностью, называя то клеветником, то писателем «новобуржуазным», то детищем кафе и богемы. Показательна оценка, данная А. В. Луначарским: «У нас есть сейчас один писатель, который, как мне кажется, будучи маленьким по сравнению с Гейне, все-таки во многом его напоминает. Это — Эренбург. У него есть известная сентиментальность, иногда печаль по поводу собственной беспринципности, но он всегда беспринципен. Был он у белых, затем перешел к красным, но и к тем и к другим он относится внутренне иронически. Это все для него — материал, чтобы писать, все представляется ему мишенью для его блестящих стрел. Человек в высшей степени даровитый, хотя далеко не гейневского размаха, он скептик, который все желал бы превратить в пепел своим сомнением, ничего не оставить на месте. Его скепсис направлен преимущественно на ценности старого мира, и с этой точки зрения кое в чем он наш союзник»[138].

В высказывании наркома просвещения по существу варьировалась мысль Н. И. Бухарина, написавшего годом раньше в предисловии к сатирическому роману Эренбурга, что главное в умной веселой книге «бывшего большевика» — критика капитализма. В этом качестве иронического обличителя капиталистической Европы Эренбурга терпели на страницах «толстых» советских журналов. И мало кто догадывался, насколько важной считал писатель свою миссию на Западе. Бабель в тюрьме писал: «Основное его честолюбие — быть культурным полпредом советской литературы за границей».

Чуждый крайностям вульгарного большевизма, Илья Эренбург всегда стремился к тому, чтобы СССР и Европа лучше знали друг друга, прежде всего — в сфере культуры. Своеобразная посредническая роль писателя не всеми понималась правильно. Принимая во внимание неадекватные представления об Эренбурге у некоторых соотечественников, Бабель старался объяснить его значение для современного литературного процесса, писал о том влиянии, которое Эренбург оказывал и на него лично.

«Давнишняя националистическая установка Воронского была сдана в архив и сменилась западнической тенденцией Эренбурга. Зависть к „неограниченному“ выбору тем у западных писателей, зависть к „смелой“ литературе (Хемингуэй, Колдуэлл, Селин) — вот что внушал Эренбург во время наездов своих в Москву. В течение многих лет он был умелым и умным пропагандистом самых крайних явлений западной литературы, добивался перевода их на русский язык, противопоставлял изощренную технику и формальное богатство западного искусства „российской кустарщине“.

Вслед за Эренбургом с теми же утверждениями выступил и я…»

В позиции западника Эренбурга, какой она представлялась Бабелю, нет криминала. Однако у следователей НКВД задачи другие, что видно из сопоставления письменных показаний Бабеля и майских допросов. Вдумаемся в технику фальсификации.

СОБСТВЕННОРУЧНЫЕ ПОКАЗАНИЯ

«Ко второй моей поездке (32–33 год) относится укрепление моей дружбы с Эренбургом, связавшим меня с французским писателем Мальро. Оба мы — и я, и Эренбург — делились с Мальро информацией, имевшейся у нас об СССР.

В начале знакомства с Мальро он заявлял, что интересуется этой информацией, п. ч. хочет писать книгу об СССР, потом сказал, что объединение одинаково мыслящих и чувствующих людей полезно для дела мира. С Мальро я и Эренбург встречались часто, делились с ним всем, что знали. Я лично несколько раз писал ему через проживавшего в Москве его брата — Роллана Мальро».

«Вопросы, которые чаще всего ставил Мальро, были вопросы о новом семейном быте в СССР, о мощи нашей авиации, о свободе творчества в СССР.

Я знал, что Мальро является близким лицом многим видным французским государственным деятелям, поэтому не могу не признать связь с ним шпионской».

«Все сведения — о жизни в СССР он (И. Эренбург. — С. П.) передавал Мальро и предупреждал меня, что ни с кем, кроме как с Мальро, разговоров вести нельзя и доверять Роллану нельзя, протестовал против пребывания в СССР Роллана Мальро, которого он считал ничтожным и ненужным человеком. Вообще же он был чрезвычайно скуп на слова и туг на знакомства. Связь свою с Мальро он объяснял тем, что Мальро представляет теперь молодую радикальную Францию и что влияние его будет все усиливаться. Держать Мальро в орбите Советского Союза представлялось ему чрезвычайно важным, и он резко протестовал, если Мальро не оказывались советскими представителями достаточные знаки внимания. Он рассказывал мне, что к голосу Мальро прислушиваются деятели самых различных французских правящих групп — и Даладье, и Блюм, и Эррио…»[139]

ПРОТОКОЛ ДОПРОСОВ (май 1939 г.)

«Ответ: Не желая ничего больше скрывать от следствия, я хочу правдиво показать о своих шпионских связях, установленных мною через советского писателя И. Эренбурга с французским писателем Андре Мальро.

Вопрос: Предупреждаем вас, что при малейшей попытке с вашей стороны скрыть от следствия какой-либо факт своей вражеской работы, вы будете немедленно изобличены в этом. А сейчас скажите — где, когда и с какой разведкой вы установили шпионские связи?

Ответ: В 1933 году во время моей второй поездки в Париж я был завербован для шпионской работы в пользу Франции писателем Андре Мальро.

Поскольку с ним меня связал Эренбург, я прошу разрешения подробно остановиться на своих встречах и отношениях, сложившихся у меня с Эренбургом.

Вопрос: Если это имеет отношение к вашей шпионской работе, то говорите.

Ответ: Мое первое знакомство с Эренбургом, произошедшее в 1927 году в одном из парижских кафе, было весьма мимолетным и перешло в дружбу только в следующий мой приезд в Париж, в 1933 году.

Тогда же Эренбург познакомил меня с Мальро, о котором он был чрезвычайно высокого мнения, представив мне его как одного из самых ярких представителей молодой радикальной Франции. При неоднократных встречах со мной, Эренбург рассказал мне, что к голосу Мальро прислушиваются деятели самых различных французских правящих групп, причем влияние его с годами будет расти, что дальнейшими обстоятельствами действительно подтвердилось.

Вопрос: Выражайтесь яснее, о каких обстоятельствах идет речь?

Ответ: Я имею в виду быстрый рост популярности Мальро во Франции и за ее пределами.

Вопрос: Каких же позиций советовал вам Эренбург держаться в отношении Мальро?

Ответ: Мальро высоко ставил меня как литератора, а Эренбург в свою очередь советовал мне это отношение ко мне Мальро всячески укреплять.

Вопрос: В каких целях?

Ответ: Будучи антисоветски настроенным и одинаково со мной оценивая положение в СССР, Эренбург неоднократно убеждал меня в необходимости иметь твердую опору на парижской почве и считал Мальро наилучшей гарантией такой опоры.

Вопрос: Все-таки непонятно, для чего вам нужно было иметь твердую опору на французской почве. Разве вы не имели такой опоры на советской территории?

Ответ: За границей живет почти вся моя семья: моя мать и сестра проживают в Брюсселе, а десятилетняя дочь и первая жена — в Париже. Я поэтому рассчитывал рано или поздно переехать во Францию, о чем в частности говорил Мальро.

Вопрос: Изложите подробно содержание ваших встреч и бесед с Мальро?

Ответ: Летом 1933 года в одной из встреч, происходивших у Мальро на квартире в Париже, по улице Бак, дом № 33, он сказал мне, что со слов Эренбурга осведомлен о моем желании жить во Франции.

Мальро при этом заявил, что в любую минуту готов оказать нужную мне помощь, в частности пообещал устроить перевод моих сочинений на французский язык. Мальро далее заявил, что он располагает широкими связями в правящих кругах Франции, назвав мне в качестве своих ближайших друзей Даладье, Блюма и Эррио.

До этого разговора с Мальро Эренбург мне говорил, что появление Мальро в любом французском министерстве означает, что всякая его просьба будет выполнена.

Дружбу с Мальро я оценивал высоко, поэтому весьма благожелательно отнесся к его предложению о взаимной связи и поддержке, после чего мы попрощались.

В одну из последующих моих встреч с Мальро он уже перевел разговор на деловые рельсы, заявив, что объединение одинаково мыслящих и чувствующих людей, какими мы являемся, важно и полезно для дела мира и культуры.

Вопрос: Какое содержание вкладывал Мальро в его понятие „дела мира и культуры“?

Ответ: Как это будет видно из моих дальнейших показаний, Мальро, говоря об общих для нас интересах „мира и культуры“, имел в виду мою шпионскую работу в пользу Франции.

Мальро мне сообщил о том, что собирается написать большую книгу об СССР, но не располагает достаточными источниками такой информации, какую мог бы ему дать постоянно живущий в СССР писатель.

Затем Мальро предложил мне взаимный обмен информацией, на что я согласился.

Мальро обещал часто приезжать в СССР и предложил далее в его отсутствие связываться на предмет передачи информации с „нашим общим другом“ — Эренбургом.

Вопрос: Уточните характер шпионской информации, в получении которой был заинтересован Мальро?

Ответ: Мальро, по его словам, занимался самыми разнообразными проблемами, затрагивающими широкий круг интересов Советского Союза.

Под прикрытием якобы его заинтересованности проблемами социалистической морали и быта в СССР Мальро в действительности проявлял настоящий интерес шпиона к состоянию советской авиации (он сам — бывший военный летчик), к парашютному спорту и спорту вообще, а наряду с этим требовал от меня подробных характеристик отдельных писателей и выдающихся государственных деятелей СССР. В бытность свою в Москве в 1934 году Мальро, как мне стало позже известно, близко сошелся с советскими писателями Пастернаком и Юрием Олешей».

На первый взгляд, почти все совпадает и все очень стройно. Шпион Эренбург знакомит Бабеля с разведчиком Мальро и тем самым вовлекает в ловко расставленные сети. Бабель становится поставщиком секретной информации в обмен на обещание влиятельного французского писателя помочь остаться на Западе, то есть сделаться невозвращенцем. Компрометация полная. На поверку оказывается, что зеркало московских гэбэшников — кривое. Отмечу лишь основные моменты, идущие вразрез с правдой.

Сначала о мотиве невозвращения на родину, — мотиве не новом, банальном и обсмеянном самим Бабелем в дни первого своего посещения Франции (1927–1928). Уже тогда до писателя доходили слухи о том, что он якобы не собирается возвращаться. Бабель категорически отвергал сплетни «скучных людей». В письмах тех лет тоска по родине звучит неподдельно.

«Я отравлен Россией, скучаю по ней, только о России и думаю».

«Телу здесь жить хорошо — душа же тоскует по „планетарным“ российским масштабам».

«Мне и здесь передавали о том, что московские сплетники болтают о моем „французском подданстве“. Тут и отвечать нечего. Сплетникам этим и скучным людям и не снилось, с какой любовью я думаю о России, тянусь к ней и работаю для нее».

Перспектива стать эмигрантом-невозвращенцем, подобно Г. 3. Беседовскому, не прельщала Бабеля. «Еврей с русской душой», где бы он ни жил, прежде всего гордился званием русского писателя. Не понимать этого — значит ничего не понимать в творческой индивидуальности автора «Конармии», «Заката», прекрасных рассказов об Одессе. Что могло ждать его на чужбине? Кроме нищеты — отсутствие тем, воздуха, а это означало бы творческую смерть. Вот если бы он был коммерсантом, тогда резон иной. Владимир Брониславович Сосинский, встречавшийся с Бабелем в Париже, рассказывал мне, что Исаак Эммануилович с иронией относился к брату первой жены Льву Гронфайну, у которого нашелся свой бизнес в Америке — производство (или сбыт) сантехнических принадлежностей. «Всяческие унитазы и прочие сортирные дела его раздражали, он звал Евгению Борисовну домой», — говорил Сосинский, смеясь.

Т. В. Иванова считает, что «вопрос о желании либо нежелании Бабеля уезжать за границу остается открытым»[140]. У меня есть основания думать иначе. Конечно, он мог последовать примеру Михаила Чехова или Евгения Замятина, но такая мысль, вероятно, даже не приходила ему в голову. Вспоминаю разговор с сестрой писателя М. Э. Шапошниковой осенью 1975 года. Как только я затронул интересовавшую меня тему, Мария Эммануиловна убежденно заговорила:

— Знаете, то, что при Сталине тогда было плохо, не являлось для него поводом, чтобы покинуть Россию. На просьбы Евгении Борисовны остаться брат неизменно отвечал: «Дура, ты не знаешь, какое у меня положение!..» Приезжая к нам, всегда твердил то же самое: что верит в свое положение, верит, что с ним ничего не может случиться. Помню, он и в последний раз говорил мне так же… Начал объяснять, а потом махнул рукой: «А, ты дура, все равно не поймешь…»

Интерес Бабеля к культуре Франции и его пребывание в Париже давали повод для сплетен в московских литературных кругах. Может быть, кто-то припомнил слова Виктора Шкловского: «иностранец из Парижа»…[141] Но Шкловский имел в виду стиль, когда предлагал сравнивать Бабеля не с Мопассаном, а с Флобером.

Спустя полвека Валентин Катаев придаст старым слухам форму законченной концепции. Самое удивительное, что образ Бабеля искажён пером талантливого писателя и, к тому же, земляка. «Как я теперь понимаю, — написал Катаев, — конармеец чувствовал себя инородным телом в той среде, в которой жил. Несмотря на заметное присутствие в его флоберовски отточенной (я бы даже сказал, вылизанной) прозе революционного, народного фольклора, в некотором роде лесковщины, его душой владела неутолимая жажда Парижа. Под любым предлогом он старался попасть за границу, в Париж. Он был прирожденным бульвардье… Не исключено, что он видел себя знаменитым французским писателем, блестящим стилистом, быть может, даже одним из сорока бессмертных, прикрывшим свою лысину шелковой шапочкой академика, вроде Анатоля Франса»[142].

Я уверен, что мысль о «жажде Парижа» получила специфически полицейское преломление в сводках сексотов НКВД. Единственная цель — скомпрометировать Бабеля в глазах советских властей. Тем интереснее записки Андре Мальро, читая которые становится ясно, как ошибался Катаев. Французский литератор пишет о встречах с Олешей и Пастернаком. Их мечты о Париже носят чисто эстетический (следовательно, не криминальный) характер и напрочь лишены какой-либо политической окраски. Итак, внимание: «Москва 1934 года. Обед в гостинице „Националь“ с Олешей и Пастернаком. Олеша хватает несколько маленьких ваз, ставит их на наш стол, говорит: „Полевые цветы! Нужно быть садовником, выращивать цветы…“ — садится и начинает мечтать: „Ты увезешь нас в Париж, Бориса и меня. Париж — это наша романтика. Будут лавки модисток, женские шляпки… Мы сядем на скамейку на площади Пигаль“. — „Поглядим себе под ноги, — говорит Пастернак своим глубоким голосом слепца, — и скажем: „Вот грязь, по которой ходил Мопассан!..““»[143]

Так мог бы сказать и Бабель, и, как знать, возможно, он говорил Мальро нечто подобное.

Этого, разумеется, было достаточно сценаристам следственной части. И поскольку Сталин мог санкционировать арест Эренбурга неожиданно, Лубянка занималась разработкой его связей с иностранцами, среди которых на первом месте значился Мальро.

В оценке Мальро — как политической, так и литературной — Бабель разделял точку зрения Эренбурга. По возвращении из Франции осенью 1933 года на встрече с московскими журналистами Бабель сказал: «Там есть интересный писатель, человек, произведший на меня наибольшее впечатление, — Андре Мальро, который пишет о китайской революции. Это один из будущих столпов французской литературы. Он пользуется в работе всеми приемами. Знает все. Он переводится»[144]. Немного подробнее текст газетного отчета, близкий к стенограмме: «Андре Мальро еще не решается поставить крест на буржуазной цивилизации, от которой он унаследовал многое. Он пытается переплавить свои идеи в описание китайской революции… В его книгах чувствуется огромное беспокойство за настоящее, за пути в будущее»[145].

Фальсификаторы с Лубянки усиленно делали из левого радикала Мальро матерого шпиона, нимало не заботясь об истинном политическом облике писателя, чьи симпатии к СССР в тридцатые годы приобрели широкую известность. Конечно, умница Мальро понимал, что «советское общество есть тоталитарное общество», и тем не менее в спорах с оппонентами избегал аналогий с фашистским режимом. Как все здравомыслящие интеллигенты на Западе, он верил в торжество гуманизма на российской почве, а главное — одним из первых осознал суровую необходимость выбора. Мальро писал, что либеральной интеллигенции в Европе «приходится выбирать не столько между демократией и коммунизмом, сколько между коммунизмом и фашизмом»[146].

Верность антифашистским гуманистическим убеждениям писатель доказал на деле, командуя эскадрильей самолетов в Испании; чуть позже, в годы второй мировой войны, сражаясь против Гитлера.

Советская разведка не могла не знать о борьбе Мальро на стороне республиканцев. Но военная разведка и политический сыск — разные вещи; их цели (отчасти и методы) различны. Поэтому Мальро как антифашист следствию неинтересен. Зато профессия летчика предоставляла богатые возможности для фантазий в рамках всеобщей шпиономании. Необходимо принять в соображение и еще один существенный исторический фактор: допросы Бабеля идут весной и летом 1939 года, то есть накануне визита Риббентропа в Москву. В августе будет подписан печально известный пакт о ненападении. Антифашизм не в моде, хотя кое-кто в СССР уже понимает, что война с Гитлером неизбежна. Угождая Сталину, НКВД разоблачает английских, польских, французских и прочих агентов вражеских разведок, — только не немецких. Мальро — француз, да еще военный летчик. Какая удача! Вот почему в протоколе майских допросов сочиняется такой диалог между двумя следователями (Шварцман и Кулешов) и арестованным писателем.

«Вопрос: Скажите, разве Мальро уже при первой своей парижской встрече с вами в 1933 году не интересовался получением от вас шпионских сведений об СССР?

Ответ: В встречу, происходившую в Париже в 1933 году, я передал Мальро ряд известных мне шпионских сведений. Мальро, прежде всего спросил меня, соответствуют ли действительности слухи о том, что Советский Союз строит могучую авиацию, добавив, что во французских кругах к этим слухам относятся недоверчиво, полагая, что СССР по уровню своей технической культуры не в состоянии освоить производство сложных машин и моторов.

Вопрос: Как же вы ориентировали Мальро по вопросу о советской авиации?

Ответ: Я сообщил Мальро, что советское правительство предпринимает энергичные шаги к созданию могущественного воздушного флота и в этих целях широко развернуло подготовку кадров летчиков, строит ряд новых самолетных заводов, аэроклубов. Далее, я передал ему свои впечатления от непосредственного общения с отдельными летчиками, в частности, с Громовым, которого характеризовал как одного из самых влиятельных летчиков советской страны, воспитавшего целые поколения летчиков на точном американизированном подходе к своему делу. Я сообщил также Мальро об интересных работах в области моторостроения выдающегося советского конструктора Микулина и о работах Туполева по строительству тяжелых бомбовозов.

Кроме того, Мальро получил от меня известные мне сведения о развитии парашютного спорта и физкультуры, которым — информировал я Мальро — советское правительство придает большое значение в деле подготовки к будущей войне».

Забегая вперед, скажу, — что в январе 1940 года, на суде, Бабель отвергнет измышления о том, будто он «ориентировал» Мальро в вопросах развития советской авиации. Все сведения на эту тему почерпнуты им из материалов газеты «Правда». Никаких упоминаний о ведущих авиаконструкторах нет и в собственноручных показаниях писателя. Снова подтасовка, и — к несчастью — не последняя.