1

К ноябрю 1927 года внутрипартийная борьба в советской России приняла крайние формы. Взаимные политические интриги, бесконечные дискуссии из теоретической плоскости окончательно перешли в сферу практических действий и закономерно увенчались массовыми казнями непокорных оппозиционеров. Невозможно без чувства брезгливости и отвращения читать подлинные страницы истории КПСС. Жестокая борьба за власть, развернувшаяся после смерти Ленина, означала по большому счету только одно: опрокинув самодержавие, большевики не знали, что делать с Россией.

Репрессивный аппарат, созданный в первые месяцы революции и получивший затем имя ОГПУ — НКВД, был использован Сталиным одновременно для истребления нескольких социальных слоев, потенциально опасных режиму личной диктатуры. Это, во-первых, «буржуазная интеллигенция» (включая строптивых представителей церкви), затем политические оппоненты внутри РКП и нелояльные рабоче-крестьянские массы, осознавшие, что они обмануты. На рубеже двадцатых-тридцатых годов стараниями официальной пропаганды изменился облик классового врага. Место «буржуя» и «белогвардейца» заняли «кулак», «враг народа». Перманентный кошмар, навязанный стране Сталиным, становился все более нестерпимым. Самые зоркие из интеллектуалов видели и необратимый процесс перерождения партии. Бабель, несомненно, принадлежал к их числу.

Что же привлекало взор писателя к советской политической полиции? Отчасти ответ находим в дневнике Полонского: острый, пряный, смертельный материал, слезы и кровь. И все-таки этого мало, чтобы понять, почему Бабель продолжает работать над книгой о ЧК даже в то время, когда шансов на публикацию фактически нет. Мое объяснение выглядит следующим образом.

Литературная критика упрекала Бабеля в молчании, а он мучительно искал новые способы художественной выразительности. Опыты с большими эпическими формами не давали желаемого результата, ряд произведений так и остался незаконченным, как например, повесть «Еврейка», читая которую, нельзя узнать автора «Конармии». Но роман о чекистах позволял ему соединение трагического материала с элементами психологического анализа. Это было шагом вперед по сравнению с «орнаментальной» прозой минувшего десятилетия. Любопытны высказывания Бабеля о Льве Толстом на творческом вечере в Союзе писателей в сентябре 1937 года. Он заявил, что в последнее время сосредоточился на Толстом — «самом удивительном из всех писателей, когда-либо существовавших». Технические приемы не главное. Главное в Толстом для него является «чувство мироздания». В качестве примера Бабель взял повесть «Хаджи-Мурат».

«Перечитывая „Хаджи-Мурата“, я думал, вот где надо учиться. Там ток шел от земли, прямо через руки, прямо к бумаге, без всякого средостения, совершенно беспощадно срывая всякие покровы чувством правды, причем, когда эта правда появлялась, то она облекалась в прозрачные и прекрасные одежды». Под влиянием Толстого, похоже, Бабель начинает формулировать для себя понятие писательского идеала. Поездка в Ясную Поляну летом 1938 года также свидетельствовала о повышенном интересе к творческому наследию великого русского художника слова. В декабре Бабель сказал корреспонденту «Литературной газеты»: «Хочу, чтобы в 1939 году в наших книжных магазинах можно было купить в дешевом и полном издании художественные произведения Льва Толстого. Достать их почти невозможно. Лишение это очень велико. Знаю по себе. С годами все неотразимее растет преклонение перед красотой и правдой этих книг»[20].

Итак, взявшись за роман о ЧК, Бабель к середине тридцатых годов пришел к мысли, что одного «смертельного материала» уже недостаточно. Нужно понять внутренний мир чекистов, показать их изнутри, а сделать это максимально правдиво можно лишь памятуя о знаменитой «диалектике души». Так возникает интерес к художественному методу Толстого.

На творческом вечере Бабель сказал, что принадлежит к разряду тех людей, «которых слово „что“ мало занимает. <…> По характеру меня интересует всегда „как и почему“. Над этими вопросами надо много думать и много изучать и относиться к литературе с большой честностью, чтобы на это ответить в художественной форме»[21]. Зрелость гражданина, пытливый ум и природное любопытство побуждали Бабеля искать ответы на многочисленные вопросы, которые задавали себе все порядочные люди. Как и почему вчерашние революционеры превращались в фанатичных исполнителей преступных директив? Как и почему коммунисты шли работать в «органы», постепенно становясь палачами, а затем и жертвами страшной машины? Что двигало гэпэушными следователями — верность идее или страх за собственную жизнь? Почему врагами народа оказались миллионы ни в чем неповинных людей?.. И, наконец, вопрос вопросов для такого писателя, как Бабель: что должен чувствовать человек, который расстреливает, и тот, кого ведут на расстрел? В середине тридцатых узники лубянских камер, надо полагать, активно интересовали Бабеля, чего раньше, как писатель признавался Фурманову, он за собой не замечал.

Близость к влиятельным работникам ОГПУ — НКВД помогала Бабелю писать книгу во многом необычную. Помимо специфической информации, получаемой из первых рук, он имел возможность непосредственно изучать своих собеседников. Общеизвестен интерес Бабеля к «бывалым» людям. Сотрудники политического сыска как раз принадлежали к этой категории. Большинство из них являлись участниками гражданской войны, кто-то прошел и первую мировую. Их политические биографии нередко походили на одиссею авантюрного толка. За плечами служба в чрезвычайных комиссиях или ревтрибуналах, а в мирное время многие осели на партийной, советской и хозяйственной работе. С помощью своих «высокопоставленных знакомых», которых Бабель, по свидетельству Т. В. Ивановой, любил, он неоднократно решал различные житейские проблемы. И не только личные. Подобно Горькому ему уже в середине двадцатых годов приходится хлопотать за арестованных ГПУ интеллигентов: в воспоминаниях художницы В. М. Ходасевич есть рассказ об участии Бабеля в судьбе ее первого мужа…

Властные полномочия «солдат Дзержинского» вкупе с индивидуальными чертами характеров, часто весьма сильных, несомненно, привлекали Бабеля. Круг его чекистских знакомств вплоть до 1937 года был достаточно широким. Вглядимся пристальнее в отдельные лица.

С полномочным представителем ОГПУ по Северному Кавказу Ефимом Евдокимовым Бабель выезжал на охоту, когда жил в Кабардино-Балкарии. Благодаря вмешательству Евдокимова мать писателя получила в 1926 году заграничный паспорт. Потом они вместе приезжали на строительство «Ростсельмаша» и в крупнейший, известный на всю страну, зерносовхоз «Гигант». Как пишет Роберт Конквест, позднее Евдокимова назначили секретарем Ростовского и Азово-Черноморского обкома. В годы массовых репрессий он «жаловался в Москву, что террор заходит слишком далеко. Как бы то ни было, он сам вскоре исчез»[22].

О Валерии Михайловиче Горожанине читатель уже знает. На Украине он занимал заметный пост в аппарате ГПУ. Бабелю, вероятно, импонировала интеллигентность этого чекиста, любовь к литературе. В качестве писателя Горожанин мог быть интересен Бабелю — Валерий Михайлович переводил А. Франса и даже написал о нем книгу[23].

Сближал и родной город: Горожанин когда-то учился на юридическом факультете Одесского университета. Однако у людей, близко знавших Бабеля, сохранилось стойкое предубеждение против Горожанина. Однажды в разговоре со мной Исаак Леопольдович Лившиц почему-то назвал его предателем. Что он имел в виду? Тамара Владимировна Иванова говорила мне, что Горожанин всегда вызывал в ней чувство недоверия: «Я ощущала в нем большую фальшь. Сладко-фальшивый, он старался завязать тесные связи с писателями». Антонина Николаевна Пирожкова как-то припомнила, что Горожанин был недоволен, узнав о совместном проживании Бабеля с иностранным подданным.

Еще одно лицо — Моисей Савельевич Горб, возглавлявший, как пишет А. Ваксберг, «один из так называемых „спецотделов НКВД“, чекист „генеральского уровня“»[24]. Т. В. Ивановой запомнились слова Бабеля, сказанные о Горбе: «Вот парадокс. Ему приходится расстреливать людей, а ведь это самый сентиментальный человек, каких я знаю». Наблюдение ценное. Не из этого ли теста, в котором перемешаны жестокость с чувствительностью, были слеплены нацистские военные преступники?.. По странной случайности фамилия сентиментального чекиста почти та же, что и у героя стихотворения Михаила Голодного «Судья Горба» (1933). Поэт рассказывает историю председателя ревкома, отправляющего на смерть сначала «гада-женщину», затем начальника угрозыска, бравшего взятки у крестьян, потом провокатора. Последний оказывается братом судьи — знакомая трагическая коллизия эпохи гражданской войны.

— Сорок бочек арестантов!

Виноват…

Если я не ошибаюсь,

Вы — мой брат?

Ну-ка, ближе, подсудимый,

Тише, стоп!

Узнаю у вас, братуха,

Батин лоб…

Вместе спали, вместе ели.

Вышли — врозь.

Перед смертью, значит.

Свидеться пришлось.

Воля партии — закон,

А я солдат.

В штаб к Духонину! Прямей

Держитесь, брат!

Суд идет революционный,

Правый суд.

Конвоиры песню «Яблочко»

Поют.

Сцена у Голодного заканчивается, как и положено, на сдержанной героической ноте. Забрав жену, детей и две винтовки, судья Горба уходит от погони махновцев

Суд идет революционный,

Правый суд.

В смертный бой мои товарищи.

Идут.

Весьма вероятно, что свой сюжет автор имел возможность заимствовать из биографии М. С. Горба, хотя таким, как Горб, в аппарате ОГПУ счет шел на десятки, если не на сотни.

Ну, и, конечно, в перечне именитых чекистов Яков Саулович Агранов, печально известный куратор русской интеллигенции, спец по писателям. Прямых документальных подтверждений о встречах Бабеля с Аграновым (за исключением письма Гронского) нет. Но миновать умело расставленных сетей «Янечки» Бабель, конечно, не мог. Особенно любил Агранов неформальное общение с литераторами. Слыл интеллектуалом, много читал. Новые материалы красноречиво говорят, что Яков Саулович представлял собой страшноватую фигуру на кровавом чекистском небосклоне. В юные годы он — местечковый «профессиональный революционер», член партии эсеров. Как часто бывало в те годы, от эсеров ушел к большевикам, да не просто в другую партию, а прямо под крыло Ленина. В 1919 году Агранов становится секретарем малого Совнаркома и одновременно «особоуполномоченным при Президиуме ВЧК». Большой мастер авантюр и провокаций, верный сталинский холоп, он возглавил в двадцатые годы «отдел по слежке и преследованию членов внутрипартийных оппозиций»[25]. Сначала Агранов занимал должность помощника секретно-политического отдела ОГПУ, потом сделался его начальником и вскоре стал заместителем наркома Генриха Ягоды. Роман Гуль в 1938 году писал о нем как о руководителе Литконтроля секретного ведомства (когда тот уже был, по-видимому, расстрелян): «Во главе Литконтроля ОГПУ долгое время стоял известный чекист Яков Агранов, в свое время вынесший смертный приговор поэту Н. С. Гумилеву и расстрелявший много представителей русской интеллигенции. Задача этой организации не контролировать то, что написано (это дело Главлита), не давать директивы пишущим (это дело Культпропа), а следить за тем, что могло бы быть написано, т. е. персонально освещать всех советских писателей, поэтов и журналистов, пусть даже самых преданных режиму. И Литконтроль ОГПУ освещает всех писателей не только беспартийных, но и партийных, он следит за теми же Стецким и Волиным, за всеми чиновниками Главлита и Культпропа вне зависимости от их высокого или низкого положения. Это, так сказать, особая цензура даже над цензорами и особая слежка даже за сыщиками. <…> Писатели Запада не могли бы даже приблизительно представить себе атмосферу провокации, слежки, шпионажа, шантажа, угроз, в которой живут советские писатели. Если когда-нибудь откроются архивы Литконтроля ОГПУ, картина порабощения литературы этими мерами превзойдет, вероятно, даже самое пылкое воображение»[26].

Фальсификация следственных дел была основной специальностью Агранова, дослужившегося в конце концов до звания комиссара госбезопасности 1 ранга. В книге бывшего Главного военного прокурора СССР Б. Викторова «Без грифа „секретно“» приводится письмо вдовы известного русского ученого-аграрника А. В. Чаянова, где она рассказывает об иезуитских методах, применявшихся Аграновым на допросах мужа. Нет, сам Яков Саулович никого не истязал физически. Он добивался психологической победы над беззащитной жертвой, склонял своих подследственных к самооговору и клевете. Не исключено, что Сталин лично поручил Агранову заниматься делами крупных ученых и писателей, брошенных в застенки НКВД. За теми, кто гулял на свободе, Агранов также следил очень зорко, — пример с Маяковским напрашивается сам собой. Внешне дружба с писателями казалась довольно безобидной. Агранов с женой часто появлялся в писательских домах, в «салонах» и на вечеринках. Некоторые московские литераторы удостаивались чести быть приглашенными к Агранову на дачу в Зубалово. Михаил Зощенко записал в середине пятидесятых годов: «Агранов подарил револьвер Маяковскому. (А мне сказал — после обеда: „Пойдем, дружище, постреляем немного из духового ружья“.)»[27]

В июле 1937-го «Яня» будет арестован и через год расстрелян. Как считает В. Скорятин, «знаток советской литературы» оставил после себя тайник с ценными материалами, до сей поры не найденный[28]. Не удивлюсь, если в случае обнаружения тайника, там окажется рукопись Бабеля о ЧК. Едва ли ловец писательских душ выпустил ее из своих рук…

…Кто еще? Достоверно известно: одесский чекист Владимиров, знаменитый зубр ГУЛАГа Семен Фирин, шеф НКВД Генрих Ягода. Все они так или иначе служили Бабелю «моделями» для романа. Жена писателя Антонина Николаевна Пирожкова вспоминает: «Как-то, возвратившись от Горького, Бабель рассказал:

— Случайно задержался и остался наедине с Ягодой. Чтобы прервать наступившее тягостное молчание, я спросил его: „Генрих Григорьевич, скажите, как надо себя вести, если попадешь к вам в лапы?“ Тот живо ответил: „Все отрицать, какие бы обвинения мы ни предъявляли, говорить „нет“, только „нет“, все отрицать — тогда мы бессильны. Позже, когда уже при Ежове шли массовые аресты, вспоминая эти слова Ягоды, Бабель говорил:

— При Ягоде по сравнению с теперешним, наверное, было еще гуманное время“»[29].

Николай Ежов, сменивший Ягоду осенью 1936 года, открыл еще одну страшную страницу в истории советского общества. Большой террор приобрел новые качественные и количественные характеристики. Бабель знал Ежова (и о Ежове) лучше многих других писателей — и о том речь впереди, — поэтому казался Илье Эренбургу мудрее прочих. «Однажды, покачав головой, он сказал мне: „Дело не в Ежове. Конечно, Ежов старается, но дело не в нем…“»[30]

Оценить по достоинству догадку Бабеля, его проницательность и понимание кровавых сталинских спектаклей — не просто. Ведь у большинства советских людей страх уживался с иллюзиями, угроза фашизма ослепляла и существенно сужала возможность свободного выбора. Об этой трагической коллизии впервые было рассказано в мемуарной книге Эренбурга. «Мы ничего не понимали», — признавался автор в начале шестидесятых.

А Бабель? С ним, конечно, все обстояло сложнее и драматичнее.