4

И, конечно, Максим Горький.

В показаниях, написанных собственноручно, Бабель не ограничился только упоминаниями имени учителя. Он вспомнил Горького в один из драматичнейших периодов его жизни, фактически — накануне кончины. С октября 1935 г. по май 1936 г. Горький жил в Крыму, на правительственной даче в Тессели. В гости к нему приезжали знакомые писатели, государственные деятели, журналисты. Бабель появился в первой декаде марта вместе с М. Кольцовым — оба сопровождали братьев Мальро.

Левый радикал, французский писатель Андре Мальро был в то время увлечен социалистическим строительством в СССР. Подобно многим интеллигентам на Западе Мальро с надеждой смотрел в сторону Москвы. Нарастающая угроза гитлеризма, нешуточная для Европы, побуждала искать альтернативу в советской России. И Мальро стал тем деятельным участником сложного культурно-дипломатического процесса, который наметился в середине 30-х годов между двумя мирами, — старым и новым.

Мальро подкупал своей импозантностью, чувством юмора, аристократизмом. Его литературный талант вызывал уважение. Выступая на Первом съезде писателей (1934), Горький отнес Мальро к числу «светлых имен» современной французской литературы. Молодой писатель излучал энергию и был переполнен обнадеживающими идеями.

Бабель писал в тюрьме: «…он приезжал в СССР, чтобы повидаться с Горьким по делам Всемирной Ассоциации революционных писателей. Сопровождали Мальро Кольцов и Крючков; по просьбе А. М. поехал и я, оставаясь во все время поездки чисто декоративной фигурой.

В памяти у меня запечатлелось, что на вопрос Мальро, считает ли Горький, что советская литература переживает период упадка, Горький ответил утвердительно. Очень волновала Горького тогда открытая на страницах „Правды“ полемика с формалистами, статьи о Шостаковиче, с которыми он был не согласен. В эти последние месяцы жизни в Крыму (март 36 года) Горький производил тяжелое впечатление — одиночество вокруг него было создано полное, Крючков тщательно старался изолировать его от остального мира».

За минувшие десять лет в печати появилось немало материалов о Горьком, в том числе и нелицеприятных. К сожалению, не все авторы заслуживают полного доверия. Во всяком случае портрет большого русского писателя подчас выглядит не вполне правдивым. Вот почему так важен новый свидетель (в лице Бабеля) последних месяцев жизни Горького.

Благодаря Бабелю мы получаем дополнительный аргумент в пользу реалистической версии о несогласии Горького с грубым курсом Сталина в области культуры. Как известно, дискуссия о формализме и натурализме, развернувшаяся в творческих союзах, началась 28 января 1936 года статьей в «Правде» — «Сумбур вместо музыки» (об опере «Леди Макбет Мценского уезда»). 6 февраля «Правда» обрушилась на балет «Светлый ручей» в Большом театре (музыка Д. Шостаковича). Название второй статьи было не менее зловещим — «Балетная фальшь». Курсивом в тексте выделялись фразы, принадлежавшие лично Сталину, например — о музыке выдающегося композитора: «Она бренчит и ничего не выражает». Столь же агрессивны и другие материалы в советских газетах: «О художниках-пачкунах», «Вдали от жизни», «Какофония в архитектуре» и проч.

Литераторы созрели для навязанной им дискуссии к концу марта. Видимо, Бабелю не удалось отказаться от участия в общемосковском собрании писателей 26 марта, на котором он, между прочим, вновь отшутился по поводу своих «творческих пауз». Цитирую по стенограмме: «Меня упрекают в молчании. Нужно сказать, что я в этом деле рецидивист, так что если меня судить, то нужно строго»[135].

Кампания против формалистов имела воспитательные цели и являлась частью общего курса партии на ниве советской культуры. Горький, как выясняется, с материалами прессы был не согласен, волновался. Тем не менее 9 апреля в «Правде» появилась его статья «О формализме». И что же? В защиту Шостаковича и зловредных «пачкунов» — ни слова, зато о самой дискуссии сказано четко: «Спор о формализме я, разумеется, приветствую». Создается впечатление, что у Горького не хватило духу отклонить требование высших партийных инстанций.

В письме к В. И. Немировичу-Данченко от 1 января 1936 года он назвал себя «хитрым стариком». На фоне избыточного эпистолярного кокетства такая автохарактеристика представляется симпатичной. Да, Горький лукавил, любил лукавить и в случае с формалистами остался верен избранной тактике: участие принял, но никого персонально не обругал, не заклеймил. «Хитрый старик» решил отделаться общими рассуждениями на злобу дня. Начав с одобрения дискуссии, Горький писал далее: «И так как спор этот возник не внутри союза, а подсказан со стороны, — является сомнение: не покончено ли с этим делом только на словах? Мне кажется, что спор о формализме можно бы углубить и расширить, включив в него тему о формах нашего доведения, ибо в поведении нашем наблюдается кое-что загадочное»[136].

Концовка статьи, где Горький довольно кисло отзывается о современной советской литературе, подтверждает написанное Бабелем. Тревога за судьбу братьев-писателей была неподдельной.

В протоколе майских допросов Бабеля горьковский сюжет утратит одни детали и обрастет другими. Авторам сценария не нужна дискуссия о формализме, им нужен секретарь Горького Петр Крючков и бывший нарком Генрих Ягода. (Хотя неясно для чего, ибо оба уже расстреляны.) На Лубянке, конечно, очень хорошо понимали законы жанра. Судите сами.

«Мальро в разговорах со мной очень интересовался настроениями Горького, с которым в 1936 году имел встречу в Тессели (Крым). Чтобы не возвращаться больше к этой встрече, которая происходила в моем присутствии, хочу изложить содержание разговоров Мальро с Горьким по поводу советской литературы.

Вопрос: Этот разговор в какой-либо степени характеризует Мальро?

Ответ: Весьма. По своему обыкновению Мальро засыпал Горького самыми разнообразными вопросами. Один из таких вопросов был поставлен в прямо провокационной форме: не считает ли Максим Горький, что советская литература переживает период упадка?

Горького, которого я знаю с 1916 года, в этот период мы застали в мрачном настроении. Атмосфера одиночества, которая была создана вокруг него Крючковым и Ягодой, усердно старавшимися изолировать Горького от всего более-менее свежего и интересного, что могло появиться в его окружении, сказывалась с первого дня моего посещения дачи Горького в Тессели.

Моральное состояние Горького было очень подавленное, в его разговорах проскальзывали нотки, что он всеми оставлен. Неоднократно Горький говорил, что ему всячески мешают вернуться в Москву, к любимому им труду.

Как близкий к Горькому до последних дней его жизни, я прошу разрешения привести известные мне факты обволакивания Горького со стороны Крючкова и Ягоды.

Вопрос: Приведите эти факты.

Ответ: Не говоря уже о том, что под прикрытием ночи в доме Максима Горького, уходившего спать к себе наверх, Ягодой и Крючковым совершались оргии с участием подозрительного свойства женщин, Крючков придавал всем отношениям Горького с внешним миром характер официозности, бюрократичности и фальши, совершенно несвойственных Алексею Максимовичу, что тяжело отражалось на самочувствии Горького.

Подбор людей, приводимых Крючковым к Горькому, был нарочито направлен к тому, чтобы Горький никого, кроме чекистов, окружавших Ягоду, и шарлатанов-изобретателей не видел.

Эти искусственные условия, в которые был поставлен Горький, начинали его тяготить все сильнее, обусловили то состояние одиночества и грусти, в котором мы застали его в Тессели, незадолго до его смерти».

Смерть наступила утром 18 июня 1936 года. Это единственное, что известно достоверно. Все написанное о причинах смерти Горького — не более чем догадки.