2

Замысел вещи мог возникнуть в 1918 году, когда Бабель служил на Гороховой в иностранном отделе Петроградской ЧК. По окончании гражданской войны писатель вернулся в Одессу, затем уехал в Тифлис и Баку, работал репортером «Зари Востока», вновь появился в родных пенатах и начал печататься в местных газетах. Так пришли к читателю герои «Одесских рассказов» и «Конармии». Но книгу о ЧК он ни разу не анонсировал.

Первые упоминания о ней находим в дневнике Дмитрия Фурманова. Вскоре после знакомства (декабрь 1924 г.) Фурманов записал содержание ночного разговора с Бабелем и свои впечатления о нем. «Книг хранить не умеет, не любит — дома нет почти ничего. Особенно жадно посматривал на сборники из гражданской войны. Потом говорил, что хочет писать большую вещь о Чека.

— Только не знаю, справлюсь ли — очень уж я однообразно думаю о ЧК. И это оттого, что чекисты, которых знаю, ну… ну, просто святые люди. И я опасаюсь, не получилось бы приторно. А другой стороны не знаю. Да и не знаю вовсе настроений тех, которые населяли камеры, — это меня как-то даже и не интересует. Все-таки возьмусь»[15].

Лукавил ли Бабель, говоря о «святых людях»? Едва ли. Почувствовавшие взаимную симпатию, молодые литераторы беседовали откровенно. Полагаю, что дело проще, чем может показаться на первый взгляд. Круг известных Бабелю чекистов в двадцать четвертом году был еще сравнительно небольшим и не вызывал у него негативных эмоций. Бабель видел пока одну сторону медали, а сидящие в камерах его не интересовали. Вместе с тем инстинкт художника подсказывал ему, что неполнота знания опасна. Можно ли браться за перо? Это противоречие тревожило и мучило Бабеля.

Следующая запись Фурманова не менее интересна. При очередной встрече Бабель касается волнующей его темы, намекая на цензурные ограничения. «Давно уже думает он про книгу, про „Чека“, об этой книге говорил еще весной, думает все и теперь». «Да „всего“ пока нельзя, — говорит, — сказать, а комкать неохота, — потому думаю, коплю, но терплю… Пишу драму. Написал сценарий. Но это — не главное. Главное — „Чека“: ею охвачен»[16].

Сомнения не преодолены, напротив — еще более усилились. Цензор внешний и цензор внутренний сильнее художника. Рискну выдвинуть версию, сообразную логике творческого процесса. С одной стороны, Бабель загипнотизирован силой «святых людей», стоящих на страже революции. С другой — вчерашний толстовец и убежденный гуманист не в силах примириться с волной репрессий, направленных даже и против врагов. Он знает, что многих узников тюремных камер ждет смертная казнь. По мере укрепления режима личной власти Сталина менялся контингент заключенных: места врагов советской власти постепенно занимали те, кто эту власть завоевывал…

К началу тридцатых годов политический климат в стране стал более суровым. Общество вступило в «реконструктивный период». Грандиозные стройки первой пятилетки возглавил передовой отряд ОГПУ — руководители специального управления, ГУЛАГа. Перед советской литературой была поставлена конкретная задача: показать новую жизнь в ее «революционном развитии». Все стремительно менялось. Бабель отчетливо понимал несвоевременность своих специфических писательских интересов. Он едет на Украину, чтобы увидеть строительство еврейских колхозных колоний и приходит в смятение. Урывками пишет серию автобиографических рассказов о детстве, понимая, что литературная общественность ждет от него совсем другое. Иногда печатает «хвосты» из «Конармии» или «Одесских рассказов». И несмотря ни на что работает над «большой вещью» о ЧК.

Летом тридцать первого года Бабель явился к редактору «Нового мира» Вячеславу Полонскому с новыми рассказами. Читал «В подвале», «Аргамак», кое-что из книги о коллективизации. Полонский пришел в восторг, хотя незадолго до встречи успел прочитать три «эротических» новеллы Бабеля и отверг их, опасаясь за «попутническую» репутацию автора. Возможно, кроме эротических сюжетов Полонский ознакомился и с чекистскими. После ухода Бабеля записал в дневнике: «Почему он не печатает? Причина ясна: вещи им действительно написаны. Он замечательный писатель, и то, что он не спешит, не заражен славой, говорит о том, что он верит: его вещи не устареют и он не пострадает, если напечатает их позже… Бабель работал не только в Конной, он работал в Чека. Его жадность к крови, к смерти, к убийствам, ко всему страшному, его почти садическая страсть к страданиям ограничила его материал. Он присутствовал при смертных казнях, он наблюдал расстрелы, он собрал огромный материал о жестокости революции. Слезы и кровь — вот его материал. Он не может работать на обычном материале, ему нужен особенный, острый, пряный, смертельный. Ведь вся „Конармия“ такова. А все, что у него есть теперь, — это, вероятно, про Чека»[17].

Написано с завидной точностью и максимально информативно. Например, Полонский ссылается на мнение А. Воронского, тоже читавшего некоторые новые рассказы Бабеля и признавшего их «контрреволюционными», то есть непечатными. Таким образом, даже доброжелатели и поклонники Бабеля понимали, что у затянувшегося «молчания» имелись свои веские объективные причины.

Существует мнение, что замысел, о котором Бабель рассказывал Фурманову (а также художнице В. М. Ходасевич)[18] не был осуществлен, но отзвук его сохранился в рассказе «Фроим Грач»[19]. К счастью, мне удалось убедиться в обратном. Бабель сдержал слово, данное Фурманову.

Все прояснилось благодаря нашему известному кинодраматургу Алексею Яковлевичу Каплеру. Он дал согласие побеседовать со мной и ответить на вопросы. Договорились о встрече в нижнем холле Центрального Дома литераторов.

Серенький февральский денек 1974 года. Прихожу в ЦДЛ за полчаса до срока и устраиваюсь на диване. Посматриваю на вход. Ровно в три с противоположной стороны из коридорчика, ведущего в кафе, появился Каплер и направился прямо ко мне. Оказалось, он тоже пришел пораньше и уже успел приготовить для разговора по чашке кофе и несколько пирожных. Мы сели за столиком в углу, и я, не теряя времени, приступил к расспросам. Чувствовалось, что Алексею Яковлевичу приятен разговор о Бабеле, которого он хорошо знал. Слушая Каплера, я недоумевал: отчего он не пишет мемуаров? Кажется, даже спросил об этом, но утвердительного ответа не получил. Сначала мы говорили про участие Бабеля в фильме Сергея Эйзенштейна «Бежин луг», потом я спросил о романе. Быть может, Бабель мистифицировал современников? «Нет, почему же, — живо отреагировал Каплер, — я хорошо помню, что однажды присутствовал на вечере, где Бабель читал отрывок из романа…» Я тотчас схватился за карандаш, чтобы как можно точнее записать рассказ Каплера. Вот он.

«Как-то мне позвонил Илюша Бачелис и сказал, что сегодня вечером у него на квартире Бабель будет читать новые вещи. „Приходи, если хочешь“. Что за вопрос! Не представляю себе человека, который мог бы отказаться от такого удовольствия. Я, конечно, обещал прийти к Бачелису на его квартиру в Оружейном переулке. Илюша в то время ведал искусством в „Комсомолке“, его хорошо знали в писательских и журналистских кругах.

Пришел я вовремя. Полон дом гостей, все ждут Бабеля, а он опаздывает. Наконец, раздался звонок, и на пороге появился Бабель в сопровождении незнакомого мне, да, видимо, и всем остальным, человека. „Знакомьтесь, — говорит Исаак Эммануилович и указывает на своего спутника, — знаменитый троцкист Семичев“. Да-а… Лица у присутствующих вытянулись, в комнате воцарилась тягостная пауза. Понимаете: тридцать седьмой год! Уже вовсю шли аресты, люди исчезали бесследно. Но вижу, что Бабель доволен всеобщим замешательством, глаз лукавый, и сам вот-вот начнет смеяться. Тут же выяснилось, что привел он с собой старинного приятеля, наездника с московского ипподрома. Вот так любил пошутить…»

— И как же прошла читка? — перебил я Каплера. — Наверное, Бабель читал неизвестные рассказы, а не отрывок из романа?

«Да нет. Он предупредил нас, что это именно глава из нового романа.

Назывался не то „Чека“, не то „Чекисты“. О чем глава? Насколько помню, это история коменданта губернской „чеки“, который приводил приговоры в исполнение… И вот он пришел в негодность, заболел что ли… Его демобилизовали, дали пенсию, и поехал он к себе в родную деревню. Ну, так вся глава о том, как этот человек не может найти общий язык с крестьянами, которые, кажется, ничего о своем земляке толком не знают. Или, может быть, наоборот — все знают и потому ненавидят. Бывший комендант-чекист испытывает драму страшного одиночества от невозможности найти контакт с нормальными людьми. Гигантской силы вещь…»

— Как вы думаете, где же рукопись романа? — спросил я Каплера.

Алексей Яковлевич отхлебнул из чашки, вздохнул:

— Когда меня выпускали на свободу, то вернули все вещи и бумаги. В этом учреждении существовала строгая форма. Я не сомневаюсь, что к Бабелю применили другую форму — «подлежит уничтожению».

Вероятно, выражение горького разочарования появилось на моем лице. И тогда, как бы в утешение, Каплер рассказал, что вскоре после смерти Сталина на каком-то литературном собрании Фадеев вспомнил отзыв «хозяина» о бабелевском романе. Книга, мол, хорошая, однако издать сейчас (то есть в 1936–1938 гг. — С. П.) нельзя, разве что лет через десять. Для членов Политбюро и верхушки НКВД роман по указанию Сталина отпечатали в количестве пятидесяти экземпляров. Как официальное лицо и руководитель Союза писателей Фадеев пытался найти рукопись Бабеля и даже привлек к поискам Генерального прокурора СССР. Видимо, не получилось…

В отличие от Каплера Иван Михайлович Гронский, бывший редактор «Известий» и «Нового мира», а позднее узник ГУЛАГа, такой информацией не обладал. Тем не менее его ответ на мой запрос относительно романа Бабеля представляет определенный интерес. В октябре 1977 года Гронский писал мне, что «Бабель собирал материалы о чекистах и с некоторыми из них он даже имел беседы (с Аграновым, Прокофьевым, Р. П. Катаняном и др.). Были и у меня с Бабелем беседы о чекистах — о Ф. Э. Дзержинском, В. Р. Менжинском, И. С. Уншлихте и о др. работниках ВЧК, с которыми я был знаком и к которым относился с большой любовью и глубочайшим уважением. <…> Рассказы о чекистах Бабель слушал с жадностью. Что-то заносил в свою записную книжку. Задавал вопросы. Но никогда, ни разу он мне не говорил о том, что у него имеется готовый роман о ЧК».

Про спецтираж романа, изготовленный для партийных вождей, Иван Михайлович написал так: «До июля 1938 года я встречался с членами Политбюро, особенно с М. И. Калининым, который, как известно, живо интересовался художественной литературой и часто встречался с писателями. Но никто из них о романе Бабеля и об его „отпечатании“ мне ничего не говорил. Не слыхал я о таком „отпечатании“ и от писателей. А встреч и разговоров с ними у меня было много. Были разговоры и о Бабеле».

* * *

Я пишу эти страницы осенью 1993 года. По сравнению с недавним прошлым кое-что в нашем архивном деле стало проще, какие-то двери приоткрылись. Как результат — новые публикации, статьи, неизвестные ранее факты. Есть и сенсационные находки. В присутственных местах Министерства безопасности России теперь можно увидеть людей, работающих с документами, на которых десятки лет стоял гриф секретности. Железные челюсти Левиафана слегка разжались. Но роман Бабеля, посвящённый охранникам страшного чудовища, все еще не найден и будет ли найден? Как знать. Возможно, в бункерах Президентского архива или в хранилищах Политбюро на какой-нибудь дальней полке стоит объемистая папка и ждет своего часа…