Урок математики

«Светить – и никаких гвоздей!

Вот лозунг МОЙ

и СОЛНЦА!»

В. Маяковский

«И увижу две жизни

далеко за рекой,

к равнодушной отчизне

прижимаясь щекой.

Словно девочки-сестры

из непрожитых лет,

выбегая на остров,

машут мальчику вслед».

И. Бродский

Это было благословенное Богом лето 1971 года. Я просыпался утром с мыслью о том, что, Боже мой, какое счастье – я окончил школу и больше мне не нужно будет слышать убогие Зинкины уроки истории и обществоведения и слушать и смотреть провинциальный и бездарный театр одного актера, вернее актерши в исполнении Калерии Фёдоровны, не без основания и причины прозванной Зямой Кавалерией. Нет, я любил школу, я обожал свой класс, я любил учителей, и у нас были хорошие учителя. Но мой десятый год обучения в родной 310-ой школе был ужасен. Я всегда был и, видимо, останусь до конца жизни человеком настроения. Конечно, с годами, с возрастом, благодаря приобретенному опыту испортить настроение мне стало сложнее, но и сейчас это иногда случается. Вот, к примеру, знал же я, что один из моих приятелей и бездарен во всём, и завистлив, и сноб, и тем не менее показал ему один из своих текстов и потом пару дней ходил сам не свой, с головной болью и обдумывал, как надо это вот всё бросить, потому что таланта нет. Какого, к лешему, таланта, что бросить и кто бы говорил со мной про мой талант! Последних лет двадцать этот приятель живет тем, что сдаёт квартиру в центре Москвы, а теперь так устроился, что и за ту, в которой живет, денег не платит. Двадцать с лишним лет человек ни одной копейки своим трудом не заработал, а я всё равно расстроился, что ему мой текст не понравился.

Впрочем, ладно, я не об этом. А о том, что мне было шестнадцать лет, потому что у меня день рождения в июле – и летом того самого пресловутого 1971 года у меня было совершенно отвязанное настроение, потому что в моём распоряжении еще было следующее лето, если бы я сразу после школы не поступил в ВУЗ. Я жил в полное своё удовольствие. Дача, что уже само по себе замечательно. Природа, река Сетунь и зона отдыха на ней, Сомаринский пруд на излете оврага в писательском городке. Пруд в ту пору был под контролем маршала Будённого, так как часть пруда находилась на территории его дачи, и там для маршала разводили зеркального карпа. Маршал Семён Михалыч любил порыбачить с удочкой на берегу.

Преределкино в ту пору было заполнено небожителями, а именно писателями, режиссерами, актерами театра и кино, композиторами, белетмейстерами, артистами – в общем, цветом советской интеллигенции того периода, с детьми и внуками которых я состоял в тесных дружеских отношениях. Потому что и мы, как выражалась наша тётя Шура, мамина няня, которая всех на свете вырастила, мы тоже не пальцем деланы и не на помойке себя нашли. В общем, дорогие мои читатели, жил я просто припеваючи. У меня всё было, и никто от меня за это ничего не требовал и даже ни о чём не спрашивал. И семья наша выглядела более чем пристойно. Все мы были одеты и обуты, на участке стояла машина, в ту пору, если мне не изменяет память, «Волга», ГАЗ-21 темно-серого цвета с сиденьями из натуральной кожи, по тем временам, несомненно, понты. А если еще добавить, что в «Волге» этой мотор был от «мерседеса», который разбили и списали в дипкорпусе, а папа через свои связи этот мотор получил и руками двух сверхсрочников, своих бывших подчиненных Казака и Скляра, его к «Волге» приладил, то машина наша в известном смысле по тем временам была эксклюзивом и моё особое положение в посёлке главным образом объяснялось связями моего отца в автомобильном мире и его пониманием в машинах. Если добавить к этому, что отец очень хорошо понимал, что такое построить дом или положить дорожную насыпь, как делается фундамент под домом и прочее в таком духе, то с учетом времени, о котором говорится, были мы людьми в акватории от Боровского до Минского шоссе и в дачных поселках, находящихся там, весьма популярными.

Тут надо понимать и отдавать себе отчет в том, о каком времени идет речь. Не было тогда в Москве станций технического обслуживания и гаражей, куда можно было свободно заехать и сделать машину, как сейчас. Гражданского автосервиса практически не существовало, механиков катастрофически не хватало, а автомобиль считался таким сложным техническим средством, что любая поломка его превращалась в трагедию, как для народного артиста, так и для не менее народного писателя. К моему отцу обращались за помощью все, и он никогда никому ни в чём не отказывал. У папы были очень серьезные связи, как это тогда называли, в самых разных сферах. Сейчас, по прошествии почти сорока лет, я задумываюсь: а если бы я не сдал вступительные экзамены, смог бы мой отец меня избавить от службы в армии, или устроить на работу, где у меня была бы бронь, или заплатить, чтобы меня приняли в ВУЗ, даже если я не получу проходного бала? Не знаю, в СССР всегда была коррумпированная жизнь и процветали взятки. Однако мне трудно сегодня оценить возможности моего отца в ту далёкую пору.

Никогда не забуду, как однажды вечером я невольно подслушал его разговор с моей бабушкой. Она поила его чаем на террасе. «Рафаил, – начала она, – как вы оцениваете свои возможности в отношении моего внука? Если поступление в ВУЗ он провалит, сможете вы его избавить от службы в армии, как это вам удалось с вашим племянником Сашей Гойхманом или племянником Норочки Колей Лазаревым? Я хочу понять, что ждёт моего внука».

В ответ папа тоже был совершенно прозрачен: «Фанни Львовна, вы хорошо знаете, что я десять лет как в отставке. Мой сын не Саша Гойхман и уж точно не Коля Лазарев. Он давно усвоил основной закон жизни. И во дворе нашего дома на Чистых прудах и в Советской Армии этот закон один. Когда тебя пришли бить трое или пятеро, надо встать к стене, чтобы не могли ударить сзади, и держаться на ногах из последних сил, чтобы не били ногами лежачего. А потом нужно всех обидчиков подкараулить по одному и так отомстить, так избить каждого, чтобы больше им никогда не могло прийти в голову бить тебя втроем одного. И усвоил он эту науку великолепно, и давно никого не боится, а в хоккее научился терпеть боль. Вы же мне сами рассказывали, какую боль он терпел, когда у него было разбито шайбой лицо, и была гематома на весь глаз и скулу. А он при этом не плакал и спал как сурок. А вы тогда в первую же ночь после травмы сказали, что лицевая кость у него не сломана, иначе он не мог бы спать. Сейчас капитан 3-го ранга Володя Волков служит в горвоенкомате, а что будет летом следующего года, я не знаю».

Бабушка была совершенно спокойна и как всегда вежлива с отцом. Она заключила разговор в предельно ясной форме: «Было бы очень хорошо, чтобы вы объяснили моему внуку, а мне кажется, он этого не понимает, ваше отношение к его службе в армии».

Я тихо ретировался подальше от террасы и серьезно задумался, вероятно, первый раз в жизни. А в самом деле, что я буду делать? Ни о какой истории и литературе речи быть не может. Какие там гуманитарные науки, такого, как Крокодил, даже из нашей школы выжили за вольнодумство, так что же, я буду учиться у таких, как Зинка и Калерия Фёдоровна, а потом работать с такими, как они? Да ни в жисть! Лучше удавиться, как вспомню Зинкину убогую сбивчивую речь! А путаницу вечную дат и полководцев, а этот удушающий запах пота на весь класс и Зямины гримасы! Нет, всё, надо пойти попить березового сока у Сергутиных, Николай Фомич так его здорово делает, такой вкус, заодно Андрюшка наверняка опять карикатур новых нарисовал, ужасно у него смешно получаются толстые тётки на пляже в розовых лифчиках и трико производства китайской фирмы «Дружба Народов». Надо же, что китайские женские трико, что советский литературный журнал, что недавно введенный Брежневым гражданский орден – и все под одним названием. У нас такой богатый язык и такие убогие люди!

А всё потому, что училки такие, как Зинка с Калерией. Калерия Фёдоровна, «совгавань», зараза прибила вас в нашу 310-ю школу, откуда вы только взялись на мою тогда вихрастую голову. Кто там у вас был моряком, муж наверное, все свои речи вы всегда начинали со слов «А у нас в Совгавани»… Вы убили во мне любовь к гуманитарным наукам. Это из-за вас я не был знаком лично с Лилей Юрьевной Брик, потому что вы сформировали во мне стойкую ненависть к поэзии великого Командора.

Году в 72-м или 73-м мы с Таней Паперной были на даче у Валентина Петровича Катаева. «А ну-ка, ребятки, – сказал вдруг Катаев. – Вы оба такие молодые, красивые, такие еврейские, пошли-ка я вас познакомлю с Лилей Каган». «А кто это такая?» – выпалил я. «А это, – сказал моложавый еще совсем Катаев, – это самая великая и прекрасная женщина в нашей стране. Это Лиля Брик, подруга великого Командора».

У меня в голове возникла аналогия с «Маленькими трагедиями» Пушкина, я смекнул, что в словах Катаева есть какой-то намек, и выпалил с той же скоростью: «Валентин Петрович, я все ваши книжки читал и помню, но у вас ни про какого Командора ничего нет, вы на Пушкина намекаете?» Катаев посмотрел на меня хлестким своим пронизывающим насквозь взглядом и изрёк: «Где ты там учишься, в МАИ? Что ты забыл-?? там, парень? А Командор – это памятник на площади Маяковского, Командор – это Владимир Владимирович Маяковский, и я еще напишу книжку, где будет и про Командора, и про других». И тут я изрек, идиот, никогда не прощу себе: «Не, я не пойду, Валентин Петрович, я не пойду к Брик, я Маяковского не люблю и не понимаю, я люблю Сергея Есенина, я не пойду».

У Катаева от смеха началась судорога, он клокотал весь, не мог остановиться, до слёз смеялся и приговаривал: «Кого, кого ты не любишь? Ха-ха-ха-ха! Маша, Маша, иди сюда. Маша, посмотри на него! Он сказал, что не любит Командора. Ха-ха-ха-ха. Нет, тебя точно надо познакомить с Лилей. А ты сможешь такое сказать Брик, у тебя хватит духу?»

Калерия Фёдоровна, вы слышите меня, там, тут, неважно, это я стучусь в вашу память, помните, как вы нам читали Командора наизусть, в классе, помните? «Товарищу Нетте, пароходу и человеку», помните? А «Облако в штанах»? Я помню, это же было похоже на бездарный провинциальный водевиль. А как вы вставали посередине класса, откидывали назад свой тощий стан (вот уж воистину «тощая корова еще не газель!») и вскинув руку вверх, произносили: «Маяковский это да!!!!!» А что «да», Калерия Фёдоровна? Это «да» надо было как-то пояснить. Боже мой, бедный, бедный Командор! Сколько прошло лет, а я и сейчас напрягаюсь, когда вспоминаю эти мерзкие водевили, которые вы, Калерия Фёдоровна, разыгрывали на глазах у всего класса, и какого класса, Крокодилом обученного! От мерзостей, подобных вашим урокам литературы, нас всех тошнило. А Зяма, мой дорогой Зяма, он же при произнесении вашего имени демонстративно отправлял в рот два характерно сложенных пальца – тошниловка. Нет, я не попал к Лиле Юрьевне Брик, Катаев не взял меня, постеснялся, и слава Богу, а то я и там сморозил бы какую-нибудь чушь, а потом всю жизнь краснел бы при одной мысли о том, что и кому я посмел сказать.

В общем, дорогой мой читатель, со всеми этими Зинками, которые пахли на весь класс потом, и провинциальными дурами вроде Кавалерии Фёдоровны ни о каком гуманитарном образовании речи быть не могло. Слабость духа – конечно, отсутствие воли – несомненно, расхлябаность – абсолютно точно. А главное, мальчишке шестнадцать-семнадцать лет. Учителя, педагоги, инженеры хреновы человеческих душ, шли бы куда-нибудь, не знаю куда, наукой заниматься, что ли, хорошее дело, по крайней мере никому душу не искалечите… Мне сейчас часто говорят друзья, коллеги – посмотри, что делается, детей ничему не учат в школе, они не умеют говорить, писать, они ничего не читают. Господа и дамы, может быть, лучше ничему не учить и ничего не читать, чем вот так учить, как пытались учить меня? Вопрос вопросов…

Как сейчас помню, сижу я у Сергутиных, пью холодный березовый сок и думаю вслух: «Андрюх, Андрюха, вот ты скажи мне, вот ты художник. Это уже всем ясно. А я понятия не имею, кто я. Астрономом я не буду, это точно. Физику я сдам на физфак МГУ и даже может пятерку получу, но на устной математике они поставят, что захотят. А с моей фамилией, именем и отчеством скорее всего они захотят поставить два и поставят. Отец говорит, что с моим душевным обустройством я после этого могу сильно обидеться и расстроиться. С другой стороны, в МАИ экзамены с первого августа, и весь июль я как человек прокупаюсь и проиграю в футбол, чего думаешь, а?»

Андрюха заканчивает свою очередную карикатуру и сбрасывает её мне на колени. На рисунке, сделанном обычными чернилами и ручкой с пером, забулдыги стоят в очереди за пивом на пляже в трусах и майках, все как один похожи на политических руководителей как Родины в разные исторические эпохи, так и всего мира, Гитлер от всей души обнимается, покраснев лицом от выпитого пива, с Дуайтом Эйзенхауэром, у которого в руке бутылка, где крупно написано по-русски «ВЫСКИ», а Никита Сергеевич, сидя на плечах у Фиделя Кастро, пытается сбить с ног Джона Кеннеди, одетого в костюм бейсболиста и с битой в руках, которой он норовит попасть Фиделю по детородному отростку. В общем, через минуту мы оба, и я, и Андрюшка, катались от смеха по полу его террасы, и он своим меланхоличным голосом, прерываемым смехом с подвывом, восклицал: «А Хрущев-то, Хрущев, видел, он же без трусов у Фиделя сидит на шее, прямо голой жопой».

Дорогой читатель, в конце концов был выбран МАИ, потому что там все экзамены письменные и конкурс невелик, поскольку в стране вовсю шла эпоха развитого социализма, когда полноценным считался только тот, кто работал с загранкомандировками или занимался высоким творчеством, которое тоже сопровождалось поездками в загранку. Московский авиационный институт имени Серго Орджоникидзе готовил специалистов по самолето– и вертолетостроению, а также сопутствующим, смежным профессиям, как-то: вооружение, системы управления летательными объектами и прочее. Авиация и все, что с ней было связано, у нас была военная, строго засекреченная и глубоко отечественная, поэтому конкурса в 1971 году в МАИ не наблюдалось ни на одном факультете и ни по одной специальности. Для сравнения в ГИТИС имени Луначарского было порядка 150 человек на место. Так что, дорогой читатель, мой выбор был глубоко правильным, я косил от армии самым коротким и простым путём. Я просто шёл в неё служить добровольно.

Всегдашняя моя торопливость привела в тот день к тому, что я подхватился бежать домой и, придя на террасу, где все уже ужинали, громогласно объявил, что буду поступать в МАИ. У бедного Оси вилка упала из рук. Иосиф Лазаревич Решин, двоюродный брат моей мамы из Куйбышева – кандидат исторических наук, доцент кафедры истории партии Горного института, область приложения научных интересов – ранний, поволжский период революционной деятельности Владимира Ильича Ленина. Ося был знаменитостью, во время хрущевской оттепели в журнале «Семья и школа» он опубликовал статью, в которой у него В. И. Ленин, по-видимому в догимназическом еще возрасте, пытался прочитать в оригинале «Капитал» Карла Маркса и не смог, не хватило чего-то, то ли знания немецкого языка, то ли понимания законов политической экономии капитализма. Несмотря на оттепель, все огребли, как положено: редактора сняли, выговоры по партийной линии, понижения в должностях настигли всех, кому было положено огрести, только Ося вышел сухим из воды. Ну, почти сухим. Секретарь ЦК КПСС по идеологии товарищ Михаил Андреевич Суслов сказал так: диссертацию в спецхран, все статьи, какие были когда-либо – изъять. Никогда больше не печатать и выступать публично нигде не давать. А так, что с него возьмёшь, ясно, провокатор, жидовская морда. Надо было бдительность проявлять.

Удивительное дело, несмотря на явный удар по самому святому для каждого советского человека, а именно по Гениальному Вождю и Учителю всех народов, непосредственно и лично товарищу Ленину, Осю нашего оставили работать в Горном, и он в соответствии с расписанием и программой института вещал с кафедры студентам про историю великой партии того самого Ленина, на которого он посмел покуситься своей вражеской еврейской рукой.

Ося подскочил всей своей отнюдь невысокой, но и нелегкой фигурой и закричал на весь стол: «Ну вот, допрыгались, ты, Рафаил, добился своего. Ты хоть знаешь, что ты наделал? Он же готовый, совершенно сложившийся учёный историк, который мог бы, да что там мог… Ты читал его тетради по истории, его доклады, которые он готовил для школьных семинаров? Ах, Боже мой, с кем я говорю! Ирина, ну ты хоть понимаешь, что творится? Ника, а ты что молчишь? Нет, ты скажи здесь и сейчас то, что не раз говорила мне, что у твоего брата феноменальная память, что один раз прочитав учебник профессора Мельвиля по зарубежке, он мог бы идти в университет и сдавать Мельвилю экзамен! То же и с античной философией. Что он знает и читает Лосева. Чёрт вас возьми всех, что вы молчите, что в конце концов происходит-то?»

Слово взял я: «Ося, ты успокойся. Какой может быть истфак или филфак, если надо сдавать вступительный по иностранному языку, а у меня английский – моя твоя не понимай. Моя крымский татарин. Это во-первых, а во-вторых, я не хочу быть таким, как Зинка или Калерия, а таких, как ты и Крокодил, здесь душат и будут душить».

Ося сел на стул, огляделся, все молчали, и вдруг он улыбнулся решинской своей светлой улыбкой в уголки рта: «Кто такие Зинка и Калерия, я знаю, это школьные училки по истории и литературе. Судя по всему, весьма противные. А крокодил это что?» «Не что, а кто, – спокойно сказала мама. – Это его учитель литературы, которого из школы изгнали, потому что, когда шёл педсовет и решался вопрос о реабилитации Сталина, этот самый Крокодил заявил, что он в своем кабинете литературы портрет Сталина повесить не даст». «Так нет же нигде никаких портретов, не повесили же!» – вскричал Ося, подпрыгнув на стуле. «Потому и не повесили, Ося, что таких вот Крокодилов, как его учитель, оказалось, видимо, не один и не два. А то повесили бы, еще как бы повесили!» – с уверенностью сказал папа, и Ося наш совсем обмяк на стуле.

«Да не хочу я заниматься историей, которой ты занимаешься, понимаешь, не хочу! И партией этой я давно не интересуюсь, мне с ней всё понятно. И всем понятно, и тебе, просто и ты, и отец трусы и сказать это боитесь, а я не трус. И я не хочу быть таким, как Зинка или Калерия, а таким, как Крокодил, мне стать не дадут», – с жаром бросил я в лицо Осе и отцу обвинение в беспринципности. «Ну, ты язык-то попридержи, Крокодила-то твоего из школы всё-таки выперли и вместо уроков литературы тошниловку вам устроили. Так что пыл угомони свой, – пришел черед навести порядок за столом отцу. – Ладно, сынок, картина ясна. Математику будешь готовить с Исааком и Аркашей, Исаак программу МАИ знает, он там на подготовительных работал много лет. И билеты он привезет для подготовки. А физикой – со следующей недели, я найду человека из МАИ. Исаак и Аркаша будут приезжать сюда, а на физику будешь ездить в город», – папа подвёл черту под дебатами о выборе профориентации.

Читатель мой дорогой, мне было о ту пору шестнадцать лет от роду, и в таком-то возрасте и такими аргументами решался в семье вопрос моего образования и будущей профессии. Мрак, всё, что можно сказать по этому поводу почти сорок лет спустя. Беспросветный мрак. Но так оно всё и было.

Со следующего дня попеременно со мной начали заниматься математикой дядя Исаак, младший брат моего отца, закончивший мехмат МГУ сразу после Отечественной войны, и мой старший двоюродный брат Аркадий, который на мехмате учился в 60-е годы и тогда же его окончил. Аркадий со мной занимался и требовал с меня со всей ответственностью и, несмотря на сравнительную нашу возрастную близость и добрые отношения, спуску мне не давал. С дядей Исааком уроки были похожи на игру эрудитов под названием «угадайка».

Дело в том, что Исаак был близко знаком и дружил с моим школьным учителем математики Юрием Валентиновичем Паперно. Они и внешне имели сходство – оба небольшого роста, коренастые, с животом, только Паперно был, я думаю, моложе дяди лет на пятнадцать, поэтому седины у него еще не было, а у Исаака была. И еще между ними было различие: мой дядя Исаак был самый обыкновенный гений, а Паперно – прекрасный методист. Поэтому наши занятия математикой с Исааком начались с того, что он мне заявил: «Я вчера звонил Юрию Валентиновичу. Он о тебе хорошего мнения. Сказал, что ты с мозгами, в меру ленив и такой ВУЗ, как МАИ, тебе на один зуб. Он считает, что для МАИ заниматься специально не нужно. Я тебя тоже не первый раз вижу и с Паперно согласен. Паперно плохой математик, но лучший в Москве методист. После законченной у него школы можно в МАИ не готовиться. Но Рафаил сказал, а я исполняю. Вот тебе билет. Решай, а я пойду с Фанией Львовной поговорю, я её очень давно не видел».

Через полчаса Исаак зашел на террасу, я уже играл с Эриком, нашим коричневой масти красавцем боксером. Исаак бегло взглянул на решенные задачи и изрек следующее: «Я же говорил Рафаилу, но спорить бесполезно. К следующему разу перерешай все билеты. И слушай меня внимательно, а то будешь шляпа, читай журнал «Мурзилка». Если я сейчас начну с тобой заниматься всерьёз математикой, через месяц ты будешь знать программу для поступления в МГУ, но тебе для МАИ эта программа не нужна. Будет только хуже, ты начнешь нетривиальными способами решать тривиальные маишные задачки, запутаешься и можешь получить двойку. Ты всё понял? Только папе ничего не говори». «Что я должен понять и чего не говорить папе? Ты можешь ясно объяснить, что мы будем делать с тобой, июль только начался, а у меня первый экзамен второго августа». «Мы с тобой будем играть в «угадайку». Ты мне будешь наизусть или из книжки читать какой-нибудь текст, прозу или стихи, а я буду стараться угадать автора, произведение, ну в таком духе, а потом я буду тебе загадывать. На столе разложим билеты, ты решай задачки потихоньку, если папа зайдет или бабушка, только говори тихо, чтобы нас не слышал никто».

Дорогой мой читатель, мне так понравились наши уроки математики с Исааком, я получал истинное наслаждение от этих уроков. Ещё бы, ну, во-первых, у него была вот уж действительно феноменальная память. «Войну и мир», «Воскресенье», да что там наизусть, как насчет того чтобы если у него было выучено по собранию сочинений Льва Николаевича Толстого год такой-то, издательство такое-то. В общем он помнил «страница номер такая-то, 20-я строка» и поехали, со знаками препинания и интонациями. Боже мой, а как он читал! В лицах, ну то, что он был Пьер Безухов в тысячу раз лучше любого Бондарчука, это понятно, но он был прекрасная, изумительная красавица Элен и невозможно передать какая Наташа Ростова.

Заглянув за дверь и убедившись в том, что в соседней комнате никого нет, он начинал разыгрывать мизансцену, он танцевал тур вальса Наташи Ростовой с князем Андреем, потом он был то Кутузовым, то Наполеоном, то князем Багратионом, то капитаном Тушиным. А какой он был Платон Каратаев! Это был театр одного актера, настоящий урок литературы, музыки и танца, и пластики, и пения. Боже мой, как же он был одарен от Бога всем! Исаак, ты меня слышишь? Уверен, что слышит. Исаак, ты был самый настоящий ГЕНИЙ, ты был всем гениям ГЕНИЙ, наш Исаак. Я не просто любил тебя – уважал, преклонялся. Это всё не те слова. Они ничего не значат. Я тебя обожал. Умолял пойти со мной к Крокодилу и показать всё это. Да нет, куда там. Зачем? Я учитель математики, говорил он мне, а не актер и не чтец.

Исаак, ты читаешь то, что я сейчас пишу? Нет, не только о тебе, а вообще? Тебе нравится? Мне бы очень хотелось, чтобы тебе понравилось. Очень! Я многих видел на сцене. Очень многих. Я видел Льва Дурова в роли Яго в знаменитом «Отелло», поставленном Анатолием Эфросом на Малой Бронной. Я видел Сергея Шакурова в «Сирано де Бержераке» лет двадцать пять назад. Я видел Евгения Леонова в роли Тевье Молочника и в той же роли Михаила Ульянова в телепостановке.

Отец заплакал тогда у экрана телевизора. Я видел Любшина в «Тартюфе» Олега Ефремова и его же в великой пьесе Александра Вампилова «Прошлым летом в Чулимске». Я видел Олега Даля в роли Балалайкина в «Современнике». Видел молодую искрометную восхитительную Марину Неелову в «Двенадцатой ночи», видел на сцене Владимира Высоцкого в «Пугачеве» и «Гамлете», я видел, как работает на арене цирка Леонид Енгибаров, я слушал, и не раз, Сергея Юрского, я видел и знаю огромное количество великих фильмов разных режиссёров с великими актерами и актрисами. Я помню на арене цирка Олега Попова и Юрия Никулина. То, что делал на террасе нашей дачи в июле 1971 года мой дядя Исаак, ни с чем несравнимо. Я плакал, смеялся до колик, я подпрыгивал на стуле и катался по полу от смеха и слез. Мне ничего не было нужно, ни футбол, ни пруд, ни купание, ни велосипед, ни волейбол, ни даже девочки. Боже мой, какое же это было наслаждение, какая неописуемая радость смотреть и слушать моего дядю Исаака, и как сам он наслаждался тем, что показывал мне. Иногда он уставал или ему надоедало. Он садился к столу, пил чай, что-то напевал про себя и вдруг начинал читать стихи. Но как! Его природный гений вёл его по ритму стиха, как смычок виртуоза скрипача движется по струнам инструмента. Ни одного сбоя, ни малейшего фальцета, ровно и плавно он проходил по стихотворению, как по нотам клавира.

Но всему на свете рано или поздно приходит конец. Первый экзамен. Кажется, это была алгебра и арифметика. За час я решил все задачи, еще час я волынил, проверяя их взад-вперед. Потом мне надоело, я встал, подошел к столу и сдал работу. Вышел на улицу. Июль, приемная комиссия, какие-то девчонки снуют. Не тут-то было. Прямо почти у самого подъезда стоит наша серая «Волга», за рулем отец, место рядом с ним свободно. Исаак сидит сзади в фетровой шляпе и жует губы. Видно, что ему уже досталось. Хорошо, если обошлось без рукоприкладства. При этом он обожал моего отца, боготворил просто. Я сажусь, на лице отца гримаса. «Сынок, ты что явился? У тебя еще два часа времени на решение было. Ты что?» Я поворачиваюсь к Исааку и отдаю ему черновики, он в минуту пробегает по ним глазами и отдает их отцу со словами: «Рафаил, поехали, я же тебе говорил, зачем мы только притащились сюда. Высади меня у метро «Сокол». У него там пятерка». На этом закончились мои уроки математики с дядей Исааком.

Прошли годы. Осень – моё самое нелюбимое время года. Тоска на душе и какой-то надрыв всегда. Переделкинская аллея. Навстречу мне идет Валентин Катаев. «Валентин Петрович, вы не узнаете меня? Помните, много лет назад мы были у Вас с Таней Паперной? Вы предлагали пойти с вами к Лиле Юрьевне Брик». Катаев прищуривается: «Нет, не помню. – Эпизод как видно был не столь значительным для него, – А впрочем… Читали «Алмазный мой венец»?» «Валентин Петрович, да кто же не читал «Алмазный мой венец»? Конечно, читал, и очень понравилось». «А знаете, голубчик, почему Командор это Командор?» – спрашивает Катаев и на лице его гуляет та самая, характерная катаевская ухмылка, всегда обрамленная воротником самой красивой куртки или пальто. «Ну конечно, знаю, Валентин Петрович, ну кто же этого не знает, по всей Москве гуляет отпечатанный текст на машинке с разъяснениями, кто есть кто в вашей книге. Командор – это Маяковский, а прозвище такое – потому что памятник на площади Маяковского, как Пушкинский Командор, из бронзы и шагает», – отвечаю я Катаеву с задором. «А вот и нет, голубчик, вот и нет!» – Катаев как ребенок доволен и вдруг меняется в лице, которое начинает сиять, будто его подкрасили светящейся краской, и он кричит мне на всю аллею: «Командор потому, что он Командор, потому что скоро, через год-два, пять лет никто не будет читать меня, лет через десять перестанут читать штабс-капитана (Михаил Зощенко) и Ключика (Юрий Олеша), потом лет через пятнадцать все забудут Мулата (Борис Пастернак), особенно, когда освободят из заточения «Доктора Живаго», через двадцать пять забудут Синеглазого (Михаил Булгаков). И из всех, кого я знал, кого любил или не любил, останутся только двое: Королевич (Сергей Есенин), но его сияние поблекнет, он уже не будет так блистать, как раньше, как сейчас, и Командор. Командор будет стоять и светить всегда – «Вот лозунг мой и солнца», потому что Командор пришел навсегда, как Шекспир, как Мольер, как Гоголь, как Толстой, как Ветхий и Новый завет, понимаете, голубчик, Командор пришел навсегда, потому что он Бог».

Катаев уходил, походка была уже не та, сошёл лоск аристократа, старость, подумал я и зашагал к дому. Сейчас будет тепло, будет ужин, надо перечитать Командора, «если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно», вот тебе и Командор, а сколько тоски и лиризма. Кажется, Вознесенский как-то в Доме творчества здесь в Переделкино обронил фразу, что Маяковский очень часто болел простудами и мучался насморками, поэтому страшно боялся сквозняков. Хоть и Командор, а при этом был просто человеком.

Прошло почти сорок лет с тех пор, как я встретил Катаева на переделкинской аллее. Не просто прошло время. Сменилась эпоха. Нет больше СССР и нет советского образа жизни. Сейчас я скажу то, что думаю, хотя понимаю, что вызову гнев многих людей, в том числе людей, которые дороги мне и которым, хочется верить, дорог и я. Начну с Катаева. Он написал хорошую книжку, в конце 70-х она была просто необходима. Умная книжка, литературный кроссворд, тонкий, интересный, умный ход шахматиста. Давно никто не читает и не знает писателя Валентина Катаева. Он забыт, и его лучшая книга «Алмазный мой венец» никому сегодня не нужна. Ключик – Юрий Карлович Олеша, так и сложился ключик в кроссворде Катаева по инициалам ЮКО. Его хорошую, честную, нервную книгу «Три Толстяка» никто сегодня не читает – устарела тема. Штабс-капитан, Михаил Зощенко… Умный, тонкий писатель Михаил Михайлович Зощенко, хлесткий писатель. Умерла эпоха, умерла и его литература. Мулат, Борис Леонидович Пастернак. Роман «Доктор Живаго», да простит меня читатель, это типичная проза поэта. Яркий, жгучий, такой пронизывающий образ Лары. Возможно, это лучший, самый русский, самый ломкий женский образ в русской литературе XX века. И Юрий хорош, конечно, изломанный, уничтоженный советской жизнью, тонкий, рафинированный аристократ. Хорошая книжка, честная, нервная, но ушла эпоха и не нужны никому и Юрий Живаго, и Лара. Не читают больше… Самый крупный, самый значительный русский писатель этой эпохи – Синеглазый, Михаил Афанасьевич Булгаков. Я скажу правду, скажу то, что думал сорок, тридцать, двадцать, даже десять лет назад. Я считал, что Булгаков – это абсолютная истина, это классик. Как Гоголь, как Пушкин, как Достоевский. Когда мне человек говорил, что он не любит Булгакова, я переставал общаться, старался отстраниться, потому что для меня это было всё равно, что сказать: я не люблю Лермонтова, или мне не нравится Роден, или я равнодушен к Мольеру, или не люблю Шекспира. Я люблю Булгакова, я его обожаю, но сменилась эпоха и неинтересно читать про ту Москву, которой нет, и никогда больше не будет. Есть другая, она, может быть, в тысячу раз хуже той, которую увидел Булгаков и описал, но она другая. И то, что он написал, на нынешнюю Москву не ложится, ну просто никак. Что же касается глав о Понтии Пилате и Иешуа… Михаил Булгаков сделал очень большое дело для русской культуры. Его заслугу трудно переоценить, он помог русскому читателю, определенному срезу русского общества, изрядно прибитому душегубкой вульгарного материализма в сочетании с безбожием и мракобесием, которое насаждалось в русском обществе всеми правдами и неправдами, помог устоять и сохраниться и показал огромную фигу советской бездушной пропаганде атеизма в виде своего восхитительного романа «Мастер и Маргарита». Но, дорогой мой читатель, социальная миссия этого литературного произведения закончена. Сегодняшняя Россия медленно, но верно возвращается в лоно православной церкви, русские люди читают Евангелие, и им не требуется роман Булгакова как некий переходный мостик от безбожия к слову Господню. В сегодняшней России, вне всякого сомнения, присутствует в полной мере свобода вероисповедания.

Знаю, что навлекаю на себя гнев одного из близких мне людей. Юра, знаю, не согласитесь, а если немного встать сбоку и посмотреть на ситуацию без эмоций восторга, пережитого сорок лет назад при первом прочтении «Мастера»? Вот видите. Сейчас можно читать слово Божие, не адаптированное даже таким великим мастером, как Булгаков.

Теперь о Королевиче, о Сергее Есенине. Нет, поэты такого масштаба, такого великого дара и мастерства живут вне эпохи и вне времени, и социальная сторона жизни к ним не имеет никакого отношения. Сергей Есенин самый настоящий гений в абсолютном смысле этого слова. И я обожаю «Анну Снегину» и «Москву кабацкую», и всего Есенина, и молодого, и зрелого, как может быть зрелым только гений в двадцать шесть лет. Но что-то происходит, что-то фантасмагорическое, для меня необъяснимое, что-то такое, что, вероятно, знал Катаев, но это недоступно мне. Есенин блекнет, постепенно мерцание его звезды, его планеты, его солнца становится не таким ярким. Нет-нет, этой звезде светить еще очень долго, Есенин – это навсегда. Это как Тютчев, или Фет, или Баратынский, или Языков, или Веневитинов.

И теперь последнее. Главное. Здесь и говорить-то ничего не надо. Всё ясно без слов! Потому что зачем говорить о Боге, когда он Бог. Командор – это как Пушкин, как Лермонтов, как Гоголь, как Толстой, как Достоевский, как Андрей Платонов. Это – пока будут есть, пить, дышать, читать, то и Командор будет. Потому что у гениев так – не Командор в эпохе, и не эпоха в Командоре. А ЭПОХА КОМАНДОРА, а сам КОМАНДОР – это и есть ЭПОХА, потому что он БОГ!

«…вашим,

товарищ,

сердцем

и именем

думаем,

дышим,

боремся

и живём!..»