Хвороба с немцами

Дорогой мой читатель, а я не пишу мемуаров и дневников. И поэтому не обязан строго следовать хронологии событий или в точности цитировать высказывания моих героев. Я занят совершенно другим делом. Я пытаюсь излагать свои мысли, описывать свои чувства, свои эмоции. В моём повествовании перекликаются события, времена, ощущения, которые витиевато сплетены в моей голове временем моего детства, юности, молодости и теперь уже зрелости, переходящей в самую, как мне кажется, грустную и тоскливую пору человеческого бытия – надвигающуюся старость. В соответствии с вышесказанным я не принимаю никакой критики и никаких замечаний по поводу мною написанного.

Было начало 70-х годов прошлого века. Нас выселили из Чистаков в глухо ненавидимое мной Измайлово, и любой предлог попасть в центр города, а тем более на родные Чистые пруды я считал за счастье и радость. Была весна, не помню точно какого года, я учился на втором или третьем курсе. Отец был в Цхалтубо, в санатории Министерства обороны, лечил ногу. Звонок по телефону, короткий разговор, мама кладет трубку и обращается ко мне: «Надо ехать на Чистые, на Архипова. У Гриши завтра очередь подходит за мацой, кроме тебя ехать некому, в три часа ты должен быть на Архипова, и смотри не вздумай с кем-нибудь там вступить в очередную свою идиотскую дискуссию. Там полно провокаторов, а ты студент МАИ».

Буду откровенен, и, прежде всего, сам с собой. Мне нравилась московская протестантская кирха, нравился очень Домский собор в Риге, нравилась средневековая и совершенно европейская архитектура старого Таллинна или Вильнюса. Я обожаю орган, очень люблю клавесин, камерную музыку Баха, Вивальди. И не только, а теперь и подавно, мой любимый город Париж, прогулки по Сене на пароходике вечером, когда влюбленные парочки целуются на берегу и в воздухе пахнет весной и любовью. Ах какой прекрасный, какой сказочный, какой замечательный город Париж, и как там любится, как дышится! Но я отвлекся. Это был совсем не Париж и даже не Таллинн, это было скучное здание Московской хоральной синагоги (в то время единственной в городе), и там не было никакого органа, а была унылая и довольно скорбная, утлая обстановка и атмосфера.

Я явился к положенному времени, даже чуть раньше, нашёл очередь за мацой и дяди Гриши там не обнаружил. В очереди мне объяснили, что у каждого есть свой номер и никакого смысла вставать последним нет. После чего я отправился на улицу покурить и поглазеть с высокого крыльца синагоги на родные Чистопрудные переулки и дворы. Район этот я знал как свои пять пальцев и сейчас знаю и, несмотря на новое время и новые условия жизни, думаю, и сейчас смогу уйти там через проходные дворы и знакомые с детства подвалы от любого агента 007. Впрочем, когда я сегодня гуляю или проезжаю на машине мимо Московской хоральной синагоги, то перед глазами у меня немедленно вырастает картина моего детства. Мы идём с Сусаком (Володькой Сусаковым, моим одноклассником и закадычным кентом) из хоккейной секции, после тренировки. Коньки, клюшки, щитки, краги, форма, и все понавешено на нас, потому что никаких сумок, в которые бы всё это влезало, нет, а таскаться с чемоданом считалось не по форсу.

Подходим к синагоге, и Сусак, высоко подняв голову, вещает мне: «Слышь, Кабан, переведи, что там написано, я тебе рубль дам». Сусак, Володька, слышишь меня, это я Кабан, я зову тебя из наших теперешних пятидесяти с гаком, там написано на иврите «Бейт Акнесет», буквальный перевод – «дом собраний», а синагога слово греческое, и я не знаю, что оно означает, надо бы посмотреть. Володь, рубль давно мой. Не забудь мне его отдать при встрече, где бы она ни состоялась, тут или там.

Стою, курю себе на крыльце синагоги свою родную «Яву», подходит дядя Гриша. Высокий, сухопарый, серое пальто, кепка. «Молодец! Хвороба с немцами, вовремя пришёл, а вот куришь зря. Я вот не курю, и у меня все зубы свои, хвороба с немцами, бросай курить. Пошли». Заходим в синагогу, дядя Гриша чувствует себя как дома, я расстегиваю куртку и пытаюсь снять шапку – в здании тепло, даже жарко. «Ты что, хвороба с немцами? Правду мне Рафаил сказал, что ты в синагогу никогда не ходишь, ты что снимаешь шапку, это тебе что церковь, что ли? У тебя что, в кармане ермолка есть?» «Какая – думаю про себя – ермолка у меня в кармане, жара тут у вас, а я в своей красавице ушанке ондатровой». «Стой здесь, хвороба с немцами», – говорит дядя Гриша, завернув в какую-то комнату и плотно закрыв за собой дверь.

Через минуту выходит, сияя, как рубиновые звезда на башне Кремля. «На тебе подарок от раввина, ермолка из Израиля, прямо в пакете, нераспечатанная, это тебе за то, что ты коэн, что твой приход в синагогу – благословение от Бога. Ты хоть знаешь, что такое коэн, хвороба с немцами?» Я начинаю говорить, цитировать Еврейскую энциклопедию Брокгауза и Эфрона. Дядя Гриша останавливается и внимательно меня слушает, еще несколько евреев появляются около нас, и через минуту меня прерывают и начинают засыпать вопросами. В том числе на идиш.

Дядя Гриша тянет меня за руку, мы уходим. «Я же предупредил Ирину, чтобы ты молчал тут, тебя что понесло-то, хвороба с немцами, тут помалкивать надо, здесь полно всяких поцов, которые заложат враз, хвороба с немцами. Молчи! Пошли за мацой!» Я пытаюсь что-то сказать в своё оправдание и обращаюсь к нему на «вы». Всех братьев и сестер отца я называю на «вы», дядями и тетями, только с тётей Машей и дядей Исааком я на «ты», а Исаака называю и без «дяди». «Ты что, хвороба с немцами, ты что мне выкаешь? Я тебе что, Арон что ли, или Аня, или Соня, я простой рабочий, у меня четыре класса образования, я амгорец, безграмотный. Понял, хвороба с немцами? Ну так иди сюда, я тебе покажу, где Берел молился, где у него было место».

Мы входим в маленькую комнату, и дядя Гриша начинает читать молитву, вынув из кармана молитвенник. Голос прерывается всхлипываниями, на щеке слеза. Он заканчивает молиться, и мы выходим в коридор. «Ты помнишь Берела, помнишь?» – спрашивает дядя Гриша, смахнув слезу со щеки. Я понимаю, что врать нельзя: «Нет, не помню. Дядя Борис погиб, когда мне было девять лет, и я мало его видел». «Ты мало видел Берела, ха, ты что говоришь-то, хвороба с немцами. Да Берел всегда говорил твоему отцу, что тебя надо учиться отдать, что ты смышлёный очень, и Исаак тебя хвалил всегда. И еще Берел говорил, что когда-нибудь этот бардак закончится и, может быть, ты будешь раввином, и тебе смиху наденут. Понял? А ты Берела не помнишь, вейзмир, а может, и не помнишь, ты же совсем был маленький, когда Берел погиб», – и опять по лицу его покатилась слеза, и дыхание сбилось. Он откашлялся, успокоился и заявил мне: «Ну всё, я сделал то, о чем меня просил Рафаил, теперь пошли за мацой и очередь уже подходит, наверное».

Мы вошли в помещение, через двадцать минут получили свою мацу, и я свою пачку положил в сумку, а дядя Гриша взвалил себе на плечо огромную коробку. «Я, хвороба с немцами, твой отец в Цхалтубо лечится, а я должен всем мацу развезти. Понял, хвороба с немцами, пошли домой».

На улице к дяде Грише подбежал какой-то маленький, плюгавый и не очень опрятный старый еврей. Разговор шёл на идиш, перемежаясь «хворобой с немцами» и русскими матерными ругательствами, после чего дядя Гриша махнул рукой и мы пошли в сторону Покровки. «Дядя Гриша, – спрашиваю я, – а что ты ругался с человеком этим, что он хотел от тебя?» «Шидуах – есть такое слово в нашем языке, он тебя сосватать хочет, я ему покажу сватовство, хвороба с немцами». «А что плохого-то, может, какая девушка хорошая, красивая и не дура», – начал филосовствовать я.

Дядя Гриша быстро сказал что-то на идиш, потом посмотрел на меня и добавил по-русски: «Ты что, хвороба с немцами, вздумал меня жизни учить, сосунок, сейчас я дам им телефон Рафаила, чтобы они могли устроить шедуах. Это что такое, вот это вот вторсырье поганое будет сватать племянника покойного Берела и внука покойного Якова Алексаныча? Ты же по отцу акоэн, а по матери от ашкенази. А они кто? Да ни вжисть! Иди домой, хвороба с немцами, и сумку не урони, а то вместо мацы принесёшь бабушке мацовую муку на кнейдлих, хвороба с немцами, зайгизунт!» После чего дядя Гриша бодро зашагал в сторону метро Кировская, неся на плече огромную коробку с клеймом Московской хоральной синагоги на улице Архипова со здоровенной синей печатью в виде Маген Давида.

Дядя Гриша, Гирш Айзикович Коган, 187 см ростом, косая сажень в плечах, ни капли жира до самой смерти, родной ты мой, старшина второй статьи, морская пехота, десант на Малой Земле, медаль «За Отвагу» и солдатский орден Славы 3-й степени, ты слышишь меня? Слышишь, хвороба с немцами, я не ем хлеба и мучного в пейсах, держу пост на йом кипур (ин-кипер), и у меня шестнадцать лет назад родился сын, в Израиле, в Бней-Браке, и ему сделали брит на руках у моего отца. Айзик Беньямин Коган (Акоэн). Всё хорошо, дядя Гриша, всё хорошо, я, слава Богу, здоров, ХВОРОБА С НЕМЦАМИ!