Сумка под мышкой

«Луна хохотала, как клоун.

И в сердце хоть прежнего нет,

По-странному был я полон

Наплывом шестнадцати лет.

Расстались мы с ней на рассвете

С загадкой движений и глаз…»

С. Есенин

Шла середина первого десятилетия нашего XXI века. Я немного отдышался после развода с женой. Была весна, любимое моё время года. Я понемногу начал возвращаться к нормальной активной жизни. Купил себе что-то, ко мне вернулся мой привычный волчий аппетит, в том числе и по ночам. Перевалило за пятьдесят. Иногда томило одиночество, и я стал чаще приезжать в Москву. И по сей день на меня обижены мои друзья, которые, узнав, что я приехал и в городе, были оскорблены моим молчанием.

Однажды мама, она еще жила на Чистых, внимательно осмотрев мой не очень веселый облик, объявила своё традиционное: «Ты, похоже, совсем ничего не делаешь. Все депрессии только от безделья и лени. О любви надо было думать перед тем, как ребёнка второго заводить. Помог бы ты Нике, она совсем зашивается. Ты же знаешь, с тех пор как отец умер, она совершенно одна. Помнишь, когда он умер, я сказала тебе, что ни у тебя, ни у твоей сестры теперь никого нет, только вы сами друг у друга, как видишь, я оказалась права».

«Мама, помнишь поносного цвета детскую энциклопедию моего детства, которая в подметки не годилась дореволюционной и которую я обожал и зачитал до дыр? Так вот, там была статья, которая называлась «Всё живое из яйца». Мама, ты всегда права». Мама приподнялась, отхлебнула чай из дедушкиного подстаканника, улыбнулась глазами и посмотрела на меня одобрительно. «Ну, слава Богу, выздоравливаешь, видимо. К тебе вполне вернулась отцовская манера издеваться над всем миром, в том числе и над самим собой».

Через неделю я начал вести на медицинском факультете Государственной классической академии имени Маймонида занятия по компьютерному ликбезу. И это при моей стойкой антипатии к процессу преподавания и обучения. Я вообще считаю, что система образования, и не только в России, катастрофически устарела, никогда в жизни никаких групповых занятий не вёл, а тут… Я уставал, с непривычки садился голос, однажды, расхаживая по компьютерному классу, я споткнулся и всеми своими килограммами упал на молодую курсистку – хорошо еще, что привитые в хоккее навыки группироваться при падении помогли. А так бы мог и травмировать девочку. Класс был в восторге, кажется, моя жертва тоже не была оскорблена тем, что мои руки при падении попали ей в район торса.

Я начал искать способ уклониться от работы. На помощь пришла методика организации процесса обучения, которую я уяснил в процессе учёбы на физтехе. Студентов обучать надо руками и головами других студентов, тем более компьютерный ликбез. Через несколько дней были запущены в дело два старшекурсника с факультета математики и информатики – косматый, длинный и толстый Мишка и тощий московский армянин Арик, который по-русски говорил без намёка на акцент. Теперь я, если и находился на территории вверенного мне объекта, то исключительно в маленьком кабинетике, при котором был туалет и окно с видом на лес.

И вот однажды в дверь постучали и, не дожидаясь моего ответа, кто-то вошел, вернее как выяснилось, когда я повернулся на компьютерном стуле – вошла. Стройна, но не без выпуклостей. Ничего особенного, подумал я, правда, волосы, кажется, свои, светло-русая, это я люблю. Белая-белая кожа. Почти без косметики, я ненавижу шпаклёвку и краску на лице. Аккуратные хорошие руки, маникюр, но коротко острижены ногти. Терпеть не могу эти накладные когти. Джинсы без дурацких рисунков в виде жар-птицы или идиотских пальм, короткий твидовый пиджак, очень стильный, под ним рубашка нараспашку, пиджак расстегнут, хорошие добротные спортивные ботинки три четверти, но главное не это. Главное, и это сразу покорило, положило на лопатки, глаза. Боже мой, какие глаза! Как в стихах Королевича, ну конечно, как у Королевича: «Луна хохотала, как клоун». Лицо серьёзное, но глаза у неё не просто смеются – хохочут. А какие голубые при этом, небесно-голубые. Девушка называет меня по имени, я почти не слушаю её. С третьего раза до меня доходит: она староста 6-го выпускного курса медиков. Декан прислал ее ко мне, потому что у них не пройден курс компьютерного ликбеза, а в программе это есть. Девушка предлагает мне взятку, деньги, чтобы я проставил им зачет без всяких занятий, потому что им некогда, они выпускаться должны, у них диплом и госы, ну какая ко всем шутам информатика!

Сначала отказываюсь от взятки, аргументируя это тем, что сумма, какая бы она ни была, не решит никаких моих проблем. По роду службы, а она к тому же и временная, такие конверты каждый день мне носить не будут, надобности во мне ни у кого нет, а посадить могут и за эту ничтожную малость. Очень будет обидно травить анекдоты с зеками на нарах и кушать баланду из алюминиевой миски за такую малость, как 500 американских зеленых рублей, поэтому я сейчас плотно занят разработкой аналитической модели ограбления банка «Кредит Москва», где у меня работает управляющим старый знакомый. Редкая гнида, еврей и к тому же еще и врач-стоматолог, который в своё время обломал мне изумительные отношения с девушкой, которую я очень любил. Сдал, собака, меня с потрохами, что я жениться не хочу и не женюсь, даже если меня к стенке поставить под пулемет. Пришло время возмездия, заявил я, вставая и давая понять девушке, что аудиенция закончена.

Она продолжала сидеть на нашем гостевом стуле, который Арик с косматым Мишкой залили всем, что только льется и уборщица, музыкантша певица Олька по кличке Кармен, никакой щеткой смесь этих напитков оттереть не могла. «А меня Лида зовут, – сказала девушка, – я родилась и выросла в небольшом городе под Курском и первого еврея увидела, когда приехала в Москву в колледж учиться на модельера. У меня сокурсник был, еврей, москвич, мы с ним друг друга очень любили, но его мама нам не дала пожениться, потому что я русская». Я сел с размаху на свой стул, потому что хохотавшие глаза стали в два раза больше и излучали сияние. «Боже мой! – подумал я про себя, – а глаза-то какие сделались, она же сияет вся. Её бы Королевичу показать или на худой конец Катаеву. Однако поздно, уже и Катаев давно в бозе почил». Мой взгляд упал на ее правую руку. Обручальное кольцо, слегка тяжеловато для её руки. Она сидит чуть боком, пиджак расстегнут, ворот рубашки тоже, и не на одну пуговицу, не носит лифчик, грудь розовеет в просвете. Красивое молодое упругое тело.

Девушка поняла мой скользящий по ней взгляд: «Мы с мужем наш брак донашиваем. Я его ждала, пока он в армии был. Очень любила. Он пришел, не работал, не учился, мой папа его устроил учиться в технический ВУЗ. Он бросил. Девчонки, карты, выпивки. Я из-за него от нервов ребенка не удержала». Луна погасла на лице. Глаза стали обычные. Сумка по старинке, как ридикюль, зажата под мышкой, и вторая рука плотно её держит. Девушка ловит мой взгляд, смеется, глаза опять хохочут: «У меня несколько раз вырывали сумку в метро. Выработался рефлекс. Вот теперь всегда так держу, как бабуля покойная носила, она умерла, теперь я живу в её квартире, у меня мама москвичка, за папу замуж вышла и переехала в Железногорск. Папа тогда был там главным инженером крупного комбината, а был еще совсем молодой. Никто же не хочет жить на периферии». Меня покоряет слово «бабуля», теплею душой, так и мы с сестрой всегда называли нашу бабушку. Начинаю читать стихи:

«Вдоль маленьких домиков белых акация душно цветет.

Хорошая девочка Лида на улице Южной живет».

Останавливаюсь и замолкаю, девушка с места читает дальше:

«Ее золотые косицы затянуты, будто жгуты.

По платью, по синему ситцу, как в поле, мелькают цветы».

Вот так, думаю про себя, вот тебе и не читают ничего и не знают ничего. Спрашиваю, кто твой любимый поэт, отвечает: «Я очень люблю Цветаеву, я её понимаю, чувствую, а вы?» Отвечаю правду, как есть: «Нет, я не понимаю Цветаеву, она для меня слишком сложна. Для меня это как музыка Шнитке, я остановился на Маллере».

Я не зверь, приходит в голову мысль, а пусть несет зачетки и ведомости, проставлю я зачет, зачем ребят мучить, и самому быстрее. И вдруг она встает со словами: «Спасибо вам, мне всё равно, почему вы деньги не взяли, и то, что вы говорите, правильно, но все же берут. А нам ребята сказали со второго курса, что если мы уговорим вас занятия вести, то нам это будет очень полезно. Потому что вы и объясняете толково, и говорите интересно и еще про Гоголя с Пушкиным и Достоевским успеваете что-то рассказать. Мы с завтрашнего дня три недели подряд будем приходить каждый день кроме выходных, и заниматься с вами по шесть часов в день. Как раз за три недели весь курс и закроем». Мне кажется, первый раз я был рад, что буду вести занятия, потому что каждый день я буду видеть, как хохочут её глаза. Королевич всё-таки гений, в очередной раз подумал я, какие метафоры, как словом владел.

Через неделю мы ужинали с ней в Доме творчества в писательском городке и я рассказывал ей всё про Катаева, про Нагибина, про маму, про отца, про киноуниверситет, про свою первую любовь, которая жила там же недалеко, про, то как познакомился на улице со своей теперь уже бывшей женой, про Наполеона, войну 1812 года, про то, что здесь, в Переделкино, стояли кавалерийский корпус маршала Мюрата и пехотный дивизионного генерала герцога Анжу. Она не просто слушала, она не просто смеялась и живо реагировала, у нее светилось лицо, временами целиком превращавшееся в эти удивительные небесного цвета лучезарные глаза, которые хохотали, как клоун. Нет, я не Корлевич, я никогда не писал стихов и не буду и я не умею описывать личные переживания и эмоции. Я никогда не буду описывать близость, потому что для этого нужен высший талант, или это будет пошло, а значит, скучно.

Вечер катился в ночь, надо вставать и ехать домой. Лида жила далеко, на другом конце города, а работала в больнице на улице Алабяна, медсестрой на полставки. «Я сегодня не работаю, – сказала она. – И домой не поеду, я хочу остаться здесь с вами, пойдите, договоритесь о комнате.» «Лида милая, – возразил я, – ты что говоришь-то, ты же замужем! И вообще. Между нами разница в возрасте столько, сколько тебе от роду, я тебя ровно вдвое старше.» «Это вас не касается, замужем я или нет. Я подала на развод, и мы не живем вместе уже полгода. И вообще, это не ваше дело. Я вам нравлюсь, очень, у вас глаза горят, когда вы мне рассказываете и смотрите на меня. Идите, заплатите за комнату и возьмите ключи, а я вас внизу подожду на скамейке, хочу подышать лесным воздухом».

Нет, дорогой читатель, дверь в комнату, где стоит моя постель, всегда будет плотно закрыта. Таинство любви человеку описывать и рассказывать другим незаповедано.

Шло время. Мы встречались каждый день, иногда не расставались подолгу, но вместе не жили. Она ждала развода. Ходили в театр, на выставки, в кино, гуляли. Я читал ей стихи, наизусть, что бывает со мной крайне редко, читал «Анну Снегину», говорил, что если бы Королевич был жив, то он наверняка женился бы на ней, и они бы родили еще королев и королевичей с восхитительными хохочущими голубыми небесными лунами вместо глаз, как у всех людей. Она смеялась, у нее была манера согнуться и резко выпрямиться. Она полюбила мои любимые места и часто звонила мне на мобильный и говорила, что она уже на Девичке и чтобы я приехал.

Однажды я не выдержал и дал ей прочитать один из своих текстов, после того как в очередной раз она показала мне свои стихи. Она прочитала при мне, это был текст, который назывался «Урок математики», посмотрела на меня. Глаза не смеются: «Вы пишете, как живёте, как с женщиной спите.» Я удивился: «А как это?» «А как выстрел из пистолета». «А другие как?» – спросил я. – «А другие сиськи мнут», – ответила Лида.

Юбки она носила только когда шла в церковь, и всегда у неё был с собой в ридикюле платок, который она доставала, когда шла молиться, и всегда из церкви выходила с заплаканным и каким-то потерянным лицом. Надо было – и только так – поцелуями осыпать её щёки, и тогда она возвращалась сюда, на землю, последний раз всхлипывала, обнимая меня за шею, и, целуя в губы, говорила: «Вот я уйду, уйду в монастырь, вот увидите. У меня больше нет сил, понимаете?» Я не понимал, отстранялся и начинал выступать, что за чушь, какой монастырь, тебе рожать и рожать, помотри, какие у тебя бедра, какая попа, а грудь, ты можешь взвод своей грудью выкормить, а то и роту. Она успокаивалась, вздыхала, батальон, говорила она, и луна опять хохотала, как клоун, и мы ехали куда-нибудь. Только чтобы она успокоилась.

Я подарил ей чудесную тоненькую кожаную курточку от хорошего испанского дизайнера, купил в Тель-Авиве. Она носила её без ничего, просто на голое тело и была так хороша в ней, так прекрасна. Я был в неё влюблён по уши, она носила не снимая православный крест, который я купил ей в Иерусалиме и освятил в церкви Гроба Господня. Она снимала этот крест, целовала его и только после этого шла ко мне.

Перед самой защитой диплома, когда она уже все сделала, все закончила, мы с ней ужинали в маленьком итальянском ресторанчике на Рождественской улице. На ней было короткое чёрное вечернее платье, очень скромное, и бархатная полоска на шее, под которой белела цепочка и иерусалимский крестик из белого золота с маленьким брильянтиком. Она была прекрасна, глаза светились, она ждала, и я сказал спокойно и уверенно: «Лида, выходи за меня. Мы же любим друг друга и не можем друг без друга». Она была сосредоточена, спокойна. «Я благодарна вам за предложение. Любая женщина почтёт за счастье хотя бы проводить с вами время и встречаться, когда вы того пожелаете. Вы можете выбрать себе любую, и любая согласится. Но есть правило: женщина не должна отвечать на предложение о замужестве сразу. Так заведено на свете». Мы вышли на улицу. Прекрасный летний вечер, она обняла меня за талию, как только она умела, взяла меня сильной рукой и притянула к себе, так что я чуть не упал на неё и автоматически оперся на её плечо. Был такой поцелуй, такой горячий, такой свой, родной поцелуй.

Прошло несколько дней, она позвонила, сказала, что сидит на Девичке и ждет меня. Я приехал, она курила, хотя вообще не курила. На скамейке валялась пачка «Парламента» до половины выкуренная. Глаза совсем потухли. Она была в платье, на коленях лежал шёлковый коричневый платок, который изумительно шел к её русым волосам. «Вы не перебивайте меня, а то я сейчас разревусь, и мы поедем с вами в ЗАГС, а этого нельзя делать. Вы, вы самый лучший человек, нет, не то, ерунда выходит. В общем, я никогда не смогу быть счастлива без вас. Тоже какая-то ерунда. Я вас очень, очень сильно люблю. Мой духовник сказал, что нельзя без венчанья, понимаете? Теперь понимаете? А для вас, у вас… не в вере вашей дело, а в том, что вы потом не сможете жить, будете считать, что предали вашего отца и те шесть миллионов, которых фашисты задушили в войну. Понимаете? Пропади оно всё пропадом, я ходила к вашим, так они сказали мне, что не сделают по вашему обряду религиозную еврейскую свадьбу потому, что я не еврейка, потому что была замужем. Вы понимаете?»

Она рыдала на всю Девичку в голос, так что подходили люди и предлагали ей воды, валидол… «Лида, милая, да плюнь ты на все, пойдем с тобой распишемся, я же так тебя люблю, ты же моя, своя, ты же лучшая самая на свете, успокойся, перестань плакать, я сейчас сам разревусь тут. Лида, поедем и распишемся, ты же свободна уже, разведена». Она просохла лицом, прислонилась ко мне, положила голову на плечо: «Ты что мне врешь, у тебя русского паспорта нет, зачем ты врешь мне?» «Я всё узнал и в посольстве был, есть ЗАГС, который расписывает русских с иностранцами, никакой очереди, поехали, за сегодня и завтра все сделаем.» «Отвезите меня на Алабяна, у меня скоро смена, а мне еще надо переодеться, душ принять, жарко-то как, и я жить-то как буду, я же не могу без вас и с вами без венчанья не могу, уйду я в монастырь.»

Нет, она не ушла в монастырь и в ЗАГС со мной не пошла. Примерно через полгода она вышла замуж, через девять месяцев родила дочку, Дашеньку.

Королевич, к тебе я же могу посметь обратиться. Как ты считаешь? Ты же Королевич, ты не Командор, ты не памятник и не Бог, ты, как сказал о тебе Катаев, – обыкновенный гений.

«Тот образ во мне не угас.

Мы все в эти годы любили,

Но мало любили нас.»

А может быть, нет, и всё же, а вдруг?

«Мы все в эти годы любили,

Но, значит,

Любили и нас.»

А они все будут спорить, что там случилось с тобой в «Англетере», как же так, и почему, и такой еще молодой. И будут ковыряться, следственные эксперименты, выписки из истории болезни. Будут свои мещанские понятия применять к тебе и твоей королевской жизни. И взахлеб читать всё новые и новые сплетни. А ответ-то прост, вот он:

«Ни страны, ни погоста

не хочу выбирать.

На Васильевский остров

я приду умирать.»

Анна Ахматова об Иосифе Бродском – «В этом еврейском юноше есть что-то маяковское».