Мое первое интервью

Как сказала Татьяна Михайловна, глядя внимательно на свою дочь Ольгу: «Гены, доложу я вам, голубчик, жестокая вещь. Вот Олечка наша, вылитый папа академик. И лицом и натурой, слава Богу, хоть фигура моя. А то была бы еще и толстой и маленькой». Это я к тому, что я по натуре, несмотря на мою склонность к ёрничанию и издевательству над всеми, очень наивный и застенчивый человек. Наивный я в отца, а в кого застенчивый, я не знаю. И всегда, когда я начинаю говорить с незнакомым человеком, у меня болит голова. Мигрень, немедленно, даже если я вижу, что ко мне доброжелательно относятся. Я поэтому и по магазинам стараюсь не ходить и на бензоколонке заправляюсь там, где стоит автомат, который по карточке заправляет.

Был март 1990 года, моя первая весна в Израиле. Израильский март в целом, я думаю, теплее нашего московского июля. Всё цветет и благоухает. Тепло, я ездил на море купаться на велосипеде. Вокруг бурлила жизнь. Люди поголовно говорили на всех языках мира, из которых я понимал только родной русский. Дело в том, что у меня нет никаких способностей, это мягко сказано, к изучению языков, и когда мой дядя Исаак первый раз застал меня в возрасте понимания, думаю, лет в тринадцать или четырнадцать, он предложил мне модель сознания, которая устроила меня на всю жизнь.

Дело было так: я не просто явился домой с непонятым материалом по математике, но и в первый раз отверг попытки отца вмешаться в процесс обучения – внаглую заявил ему, что не понимаю, что он говорит. Так же я поступил и с пришедшей домой из университета сестрой и продолжал читать книжку, которая к геометрии имела отношение весьма опосредованное, а были это «Итальянские хроники» обожаемого мной тогда французского писателя Мари Анри Бейля, капитана интендантской службы наполеоновской армии, более известного под псевдонимом Стендаль. Как всегда умнее и тоньше всех поступила мама. Она даже и не пыталась открыть учебник по геометрии, которую я терпеть не мог по причине всякого отсутствия не то что пространственного, а вполне даже тривиального и вполне двухмерного плоскостного мышления. Как я в МАИ сдавал начерталку и ТММ, ведомо одному всемогущему Богу. Бедный профессор Эдельштейн, обрусевший сухопарый немец. Полагаю, что раз пять вы мою физиономию вынуждены были лицезреть на пересдачах ТММ. Мама, поняв, что происходит вещь вполне банальная, и лень наконец-то обнялась в медленном романтическом танце с отсутствием особых способностей, предложила покончить с дилетантизмом и пустыми разговорами и вызвать сапожника для пошива сапог.

На следующий день вместо обеда и послеобеденного отдыха Фавна (моя бабушка была глубоко уверена в том, что мужчина должен быть высок, а растут во сне, поэтому ежедневно после школы я должен был минимум два часа спать после обеда) меня ожидал сюрприз. «Ну что, шляпа, читаешь журнал «Мурзилка»? Я звонил Юрию Валентиновичу, он мне сказал, что ты во время урока считаешь ворон в окне и у тебя лицо человека, который о чём-то глубоко задумался. Он проверял, ты точно не думаешь о геометрии. Интересно, о чём?» – за столом сидел мой дядя Исаак, младший брат отца, учитель математики, который работал в школе на Сретенке, где учился мой закадычный кент Стас Рабинович, по кличке птица Марабу (нос входил в помещение первым, потом появлялась тощая и всегда голодная остальная часть). Дядя Исаак в школе на Сретенке, да и вообще в Баумане-ком районе и городе Москве, был славен тем, что любого дебила мог довести до четверки по математике в средней школе и поступить в так называемый ВУЗ второй категории типа МАДИ, МИИТ, МИРЭА, МИЭМ, МИЭТ и прочие. Был он сам гениальным математиком, удивительно добрым человеком и обладал совершенно детским умом, при этом феноменальной памятью, абсолютным музыкальным слухом и блестяще играл в шахматы. Поэтому встретить его на Покровском, Чистопрудном или Сретенском бульваре днём играющим в шахматы на скамейке и на спор насвистывающим Первый концерт Чайковского для фортепьяно с оркестром в правильном темпе и тональности большого труда не составляло. Война и его не обошла стороной. Слесаря дядю Ваню она лишила ноги, а на математике оставила след в виде контузии. Дядя Исаак не мог заниматься научной деятельностью, он не мог высидеть на стуле больше пятнадцати минут. Засыпал. Оставалась школа, и вся его жизнь после университета сосредоточилась на работе учителем математики в средней школе. Внешность, манера говорить, шутки, походка, фигура, одежда не оставляли никакого сомнения в его этнической принадлежности и месте рождения, вернее сказать, местечке рождения. Осознание и ощущение себя, понимание многих вещей пришло ко мне много позже, а в то время я никогда не подходил к нему на улице и не привлекал к себе его внимание.

Ситуация дома была накалена. За столом сидел отец и внимательно следил за происходящим. Я молчал. Исаак зашел с другой стороны: «Ну хорошо, ты же не намерен бросить школу, пойти работать на завод и доучиваться экстерном или в школе рабочей молодёжи, и я думаю, тебе не очень бы хотелось быть переведенным в 657-ю для дебилов, правда? Ну вот, не хочешь. Ты плохо знаешь Паперно, друг мой, он скотинка злопамятная и в покое тебя не оставит. Так что давай-ка, садись за стол и будем заниматься».

Выхода не было, я понял, что от меня не отстанут, и через пять минут душа понеслась в рай, причем в темпе и разрезе, который никакому Паперно не снился и в самом кошмарном сне. Через пятнадцать минут все было объяснено и понято, и за столом воцарилось чаепитие. Отец уехал, бабушка вышла на кухню, а Исаак, подвинувшись ко мне поближе, доверительно спросил: «Трёх мушкеторов» перечитываешь или «Виконт Де Бражелон» уже в деле, фильм, наверное, посмотрел в «Колизее»? Отличный фильм, а миледи какая красавица, и Констанция тоже ничего?» – глаза Исаака уехали куда-то к потолку, к нашей изумительной красоты веницианской люстре, настоящему произведению искусства, купленному моим дедом в Торгсине, кажется, к рождению мамы.

«Я читаю Стендаля, потому что он был бонапартист, а я тоже бонапартист и хочу заниматься историей войны 1812 года и совершенно не понимаю, зачем мне нужна для этого геометрия», – сказал я, зная, что в комнате мы вдвоем и Исаак точно меня не продаст отцу, потому что он добрый человек.

Исаак встал и забегал, удивительным образом набирая колоссальную скорость в лабиринтах нашей заставленной мебелью комнаты. Сейчас он не впишется в поворот, и конная бронзовая статуэтка государя императора Николая Павловича времен, когда он был еще только великим князем, упадет на пол или, не дай Бог, Исааку на ногу. «Перестань бегать тут, царя уронишь и будешь хромать потом, царь тяжелый, бронзовый, сядь на стул или на диван. Мне же влетит потом, что я тебя не угомонил», – сказал я в отчаянии.

Дальнейшее нельзя было предположить никак. Исаак подошел к статуэтке, снял ее с деревянного красавца столика с гнутыми ножками и стал внимательно изучать надпись. «Если он тут еще не царь, то должен быть не великий князь, а цесаревич, а тут написано что он великий князь, тогда как же он мог стать царем?» – на лице Исаака в этот момент было совершенно блаженное детское наивное выражение непонимания, у него не стыковалось. «Исаак, я тебя очень прошу, отдай мне коня и перестань бегать по квартире, ты сейчас что-нибудь уронишь или сам упадешь. Здесь негде бегать, иди в коридор, там мы с Димкой даже в футбол играем. Меня, кстати, тётя Римма спрашивала, не можешь ли ты с Димкой позаниматься, он там у себя на Арбате двойки стал по математике ловить. А Николай был великим князем, потому что наследником цесаревичем был Константин, который следующим шел за Александром, а у Александра не было детей. А Константин отрекся»…

Договорить он мне не дал. Изо всех сил ударив себя по лбу ладонью, закричал на всю квартиру так, что залаял из своего угла и бросился на него наш коричневый боксер Эрик, который до этого мирно спал на старой папиной полковничьей шинели с оторванными погонами. «Как я мог, как я мог забыть, ну конечно, потому и было восстание на Сенатской площади, ну, конечно, декабристы, Пестель, Муравьев-Апостол, Бестужев». «Никакого Пестеля в Питербурге тогда не было, – возразил я, – он служил на Украине, зато там был Каховский, который застрелил героя войны 1812 года генерала Милорадовича. А когда французская армия была в Москве, то капитан Мари-Анри Бейль, известный тебе как писатель Стендаль, разбирал в Кремле архивы вместе с Каховским, который в Кремле служил архивариусом». «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется», – процитировал Исаак. По его лицу скользила блаженная улыбка удивления. «Так вот чем занята твоя головушка, и вот почему тебе нет дела до геометрии. Ты намерен стать историком, так?» «Так, – сказал я, водружая царя на прежнее место и стараясь установить его так, чтобы не объяснять потом, что это не я пытался оторвать у него шпору и приладить её по какой-то своей надобности. – Именно так. Я буду заниматься Наполеоном, войной 1812 года и Великой Француской революцией, понятно тебе?» – заявил я Исааку с уверенностью своих тринадцати лет.

«Понятно, понятно, конечно, понятно. Только ты учти, что аттестат зрелости еще никто не отменял и Паперно замордует тебя тройками и двойками, если ты не будешь заниматься геометрией, и в конце концов мама будет вынуждена перевести тебя в другую школу, где ты будешь учиться с дебилами и у учителей дебилов, будешь читать журнал «Мурзилка» и книжки про пионера Витю Малеева, понял? Не шути с Паперно, я говорил, что он злопамятный, а математику не надо учить, и вообще ничего учить не надо, никакие предметы».

Пришел мой черёд удивиться: «Исаак, ты что говоришь-то, как это ничего учить не надо, тут не только Паперно, тут все замордуют, и химоза, и Крокодил, и Нисон Давыдыч, и Марьяша, тут уж правда придется воду сливать и в шесть пять семь переводиться!» «Не замордуют», – сказал Исаак и весьма доступным языком изложил мне модель восприятия мира, которую я охотно и быстро усвоил на всю свою жизнь и не жалею об этом. Сводилось сказанное дядей Исааком к тому, что голова человеку дана – если она ему дана – не для того, чтобы напрягать её заучиванием математических формул, или теорем, или стихов, дат, имен и фамилий, событий, физических и химических законов или математических уравнений. Смысл человеческой жизни сводится не к тому, чтобы запомнить, а к тому, чтобы понять, и если у тебя есть голова и ты понял, то это навсегда. «А стихи, как можно понять стихи, их же зубрить надо», – возразил я. «Не надо, – уверенно и спокойно сказал Исаак, – их тоже можно научиться понимать». «Это как это?» – удивился я. «А вот так!»

Через пятнадцать минут была разобрана глава из «Евгения Онегина», и это было сделано так, что через несколько месяцев я знал наизусть почти всю поэму, «почти» – потому что надоело, а некоторые главы помню наизусть и сейчас. Методика эта себя подтвердила и доказала многократно, и опробирована она не только мною, а всеми, кто хотел. В одной только сфере человеческих знаний она дала сбой, во всяком случае, у меня – в изучении иностранных языков, слова приходится учить.

Впрочем, не буду углубляться, я не лингвист. Вернемся в 90-й год и на Землю Обетованную. Через месяц обучения в ульпане (школа для изучения иврита в Израиле) стало ясно, что я не могу выучить алфавит. Картина была не просто плохой, она была отчаянной, беспросветной. И тогда я набрался наглости и решил: по-английски я кое-как говорю, могу объясниться в магазинах и в банке и даже слов много знаю из профессии, из программирования – буду искать работу, что мне этот ульпан с тамошними придурками. Заготовка резюме у меня была еще из Москвы. Вооружившись газетами, где объявления, даже написанные на иврите всё равно содержали перечень требующихся программных средств на английском, потому что «PL/?», или «С», или «Pascal» они и на суахили, и хинди так называются, я рьяно начал рассылать своё резюме. К моему удивлению, через некоторое время начали раздаваться телефонные звонки домой. А еще спустя дней десять мне назначили первое интервью и я отправился на автобусную станцию, чтобы ехать в Тель-Авив. Несомненно, Тель-Авив самая развитая в промышленном и вообще экономическом отношении часть Израиля, который один из моих московских друзей, побывав у нас в гостях в середине 90-х, совершенно справедливо называл после этого «городом Израилем» или «когда я был в городе Израиле».

Итак, 90-й год, март, я сажусь в автобус один. Мне немного не по себе. А туда ли я еду? Подхожу к водителю. Выясняется, еду туда и, с учетом дороги и пробок, минут через тридцать будем на месте. Успокаиваюсь и сажусь на место. Остановка, водитель открывает дверь и запускает пассажира. Я приподнимаюсь на стуле. Нет, это не просто сходство… Ну нет, одергиваю я сам себя, я же стоял у могилы, нет, ну я умом, наверное, двинулся от жары и иврита.

Человек садится на сиденье, чуть впереди меня с другой стороны. Я не могу оторвать от него глаз. Похож, не то слово. Двойник, даже шляпа фетровая, рост, фигура, лицо, и напевает что-то, мне хочется крикнуть: «Исаак!» Но я молчу. Человек достает еду, большую бутылку кока-колы и начинает с аппетитом есть и запивать еду колой. Даже ест так же, думаю я про себя. Мне не по себе. Спохватываюсь. Хватит бредить, надо повторить… «I graduated… Moscow Aviation Institute, Radio engineering department…. Nineteen seventy seven, system and application programming, apply mathematics… – лихорадочно в воспаленном своем сознании я пытаюсь строить английские фразы для интервью.

Пассажир поел и аккуратно сложил остатки еды в пакет, стряхнул с одежды крошки на пол и раскинулся на сиденье, положив обе руки на спинку. Боже мой, подумал я, он даже сидит так же, как Исаак сидел, и так же крошки стряхнул с себя после еды и всё время что-то бубнит про себя и жуёт губы. Человек – а людям вообще свойственно чувствовать, когда им пристально смотрят в спину, оборачиваться. Обернулся, один, второй, третий раз, и сказал что-то мне на иврите. Отвечаю по-английски, практикуюсь заодно: «I am sorry, unfortunately I don’t speak Hebrew». Следует длинная пауза, которая сопровождается бормотанием себе под нос и раскачиванием на стуле. «Точно как Исаак, – думаю я про себя, – если о чем-то размышлял, обязательно качался на стуле». Далее следует фраза, которая произносится, видимо, на идиш, судя по интонации и отдельным словам. «I am so sorry, but I don’t speak Jewish Yiddish too». Пауза еще более продолжительная, и вдруг следует: «Ты щто, оле хадащ (новый репатриант), слущай, Руссия, слущай? – произносит человек, не глядя на меня, с жутким, испепеляющим грузинским акцентом. Я счастлив, у меня эйфория, голова становится на место – язык общения найден, и это русский, родной, а акцент… а у меня какой в английском акцент? Мне говорили, тут у всех акцент, вся страна говорит с акцентом. Я почти кричу: «Да, да, я из России, из Москвы, недавно приехал». «Кущать хочещь?» «Нет. Спасибо, я не голоден». «А что, ты уже сегодня кущал?» «Да, и неполохо бы мне есть поменьше, я начал здесь поправляться».

Человек встал, подошел ко мне и стал внимательно разглядывать меня. Пауза. «А куда ты вообще сейчас едешь, а?»

В подробностях и с большим энтузиазмом я начинаю рассказывать, что еду в Тель-Авив, на интервью, выехал с большим запасом времени, потому что знаю, нельзя опаздывать. Говорю про профессию, про образование, про опыт работы и про то, что, наверное, по израильским понятиям я никто, как мне объяснили приехавшие из СССР десять-пятнадцать лет назад, но я готов пойти работать даже без денег, чтобы учиться и, возможно, себя показать.

Человек слушает меня с каменным непроницаемым лицом, молча, никакой реакции, глаза почти закрыты. Да, он точно как Исаак, который однажды заснул в школе, стоя у доски и доказывая теорему, он мог спать даже стоя. Пауза, длинная. Вдруг прорыв: «Слущай, а у тэбэ мама еврэй?» С тем же энтузиазмом и открытой душой я рассказываю ему всю историю своей семьи, всё, что знаю сам, при этом в моем голосе звучит что-то вроде гордости, что вот, прошли тысячи лет, и я вернулся сюда, на эту землю, с которой когда-то изгнали моих предков. Кажется, я гнул ему что-то про легионы Тита и Веспасиана, про Понтия Пилата, Йешуа, про Иудейскую войну. В общем, дорогой мой читатель, Остапа понесло. Он не перебивал, не задавал больше никаких вопросов. Дослушал и медленно направился к своему месту. И там, повернувшись, он сказал, я не забуду эту фразу никогда: «Веизмир, и кому я предлагал щишлик, кому? Значит, ты говоришь, что мама у тэбэ еврей и папа у тэбэ еврей, это только Всевышний знает, кто у тэбэ папа, это даже мама, может, точно нэ знает, и все у тэбя еврей, и ты приехал в Израил, чтобы работа здэс искат? Ты щто, болной?»

Читатель мой дорогой, это был один из первых настоящих уроков жизни, и он никогда мною не будет забыт.