Соломон Мудрый

ПРОКУРОР: Вы говорите, что, будучи офицером СД, вы в соответствии с уставом исполняли приказы, так как за неисполнения приказа по законам военного времени вас могли растрелять?

НАЧАЛЬНИК ОТДЕЛА ГЕСТАПО IV-B-4 Адольф Эйхман: Да, это так.

ПРОКУРОР: В июле 1942 года пехотная дивизия вермахта с Восточного фронта в связи с понесенными тяжелыми потерями была отправлена на переформирование в Германию. На маленькой станции на польской территории эшелон остановился для замены паровоза и комнадир дивизии был вызван к коменданту станции, где ему был вручен приказ о том, что взвод из его дивизии должен быть выделен в распоряжение офицера СС для проведения акции, для растрела евреев. «Но мы боевая часть, отправлены с фронта для отдыха и пополнения, мы потеряли больше половины личного состава солдат и офицеров». «Это приказ, – бесстрастно заметил комендант.

Полковник вермахта вышел из кабинета коменданта и застрелился. У вас же было личное оружие, Эйхман, вы же были офицером?

АДОЛЬФ ЭЙХМАН: Но я же служил в гестапо, а не в вермахте».

Как сказал Ахиезер, в пространстве русского языка нет преемственности поколений и нет традиции. Каждое поколение начинает все сначала. Возможно, Ахиезер был глубоко прав, но я не хочу смириться с этим. Это очень опасно, потому что тема войны, которая звучит во всех моих текстах, это тема, которую нельзя забывать. Чем дальше мы уходим от войны, чем больше проходит времени, тем опаснее, потому что всё чаще даже сами евреи, в том числе израильтяне, выражают сомнения по поводу холокоста. В самом деле, такая прекрасная и культурная нация немцы, цивилизованная, образованная, такая аккуратная – и такой ужас. Шесть миллионов задушенных, расстрелянных, повешенных, закопанных заживо, убитых только потому, что они евреи. В это невозможно поверить. Нужно поверить! И не только потому, что есть документы, а потому что были и еще остались, очень мало – ведь люди редко живут до ста лет, но остались люди, которые прошли через этот ад или потеряли в этом аду свои семьи и близких. И важно, что я и многие мои ровесники этих людей видели своими глазами, мы их застали и знаем, что катастрофа в середине XX века была, и я считаю необходимым писать об этом, о людях, переживших катастрофу.

Шел 1990 год от Рождества Христова. Это был мой первый год проживания на Земле Обетованной. Очень для меня непростой год, очень нервный и напряженный. Уверен, то, что я скажу сейчас, у многих вызовет понимание, хотя, вероятно, еще больше найдется людей, которые не согласятся со мной. Я о чувстве внутреннего покоя и об ощущении защищённости. Возможно, существуют на свете люди, настолько уверенные в себе и настолько самодостаточные, что не нуждаются в этом ощущении, но я думаю, таких немного. Большинство же людей испытывают страхе перед завтрашним днем, и я полагаю, что это чувство сильнее, чем страх смерти, так как многие, достигнув среднего возраста, склонны полагаться на волю Всевышнего или волю рока, судьбы – это кому что больше по душе, и не думать о том, что будет с ними после смерти, а вот страх заболеть, испытать страдания и боль, страх остаться без пропитания, без крыши над головой, потерять свободу передвижения или попасть в заточение – все это толкает людей на многое, поэтому очередной политик-популист, который обещает всем золотые горы, каждой женщине по мужу, каждому мужчине гарем, всем детям бесплатные игрушки, а больным спасение от рака или СПИДА, имеет высокие шансы стать президентом или премьером, это уж зависит от государственного устройства.

Мы все в душе хотим спокойной жизни и тихой заводи, кроме тех немногих, которых называют новаторами и лидерами, а в психбольницах им обычно ставят диагноз «паранойя» и прописывают контрастный душ или обертывания. Вперед к победе коммунизма или уж на худой конец для начала социализма с человеческим лицом. А если серьезно, то вот как раз Гитлер популистом не был, и зря многие посчитали, что он только обещает германскому народу уничтожить главного врага нации – евреев. Будучи полным вегетарианцем и последовательным католиком, Адольф Шикльгрубер всеми силами, как мог, старался исполнить все свои предвыборные обещания и во многом преуспел.

Сейчас, в конце первого десятилетия XXI века, меня часто спрашивают, почему я в декабре 1989 года, не попав в США, благодаря лоббированию израильских интересов моими братьями и сестрами в Конгрессе и Сенате США, а именно сионистскому лобби, я поехал в Израиль. Вернее, почему я решил, несмотря на непопадание в США, оставить пределы СССР и эмигрировать в Израиль. Буду честен, у меня не было и нет никаких сионистских убеждений. Мне ближе позиция ортодоксального иудаизма, пока Мошиах (Мессия) не пришел и не указал, где надо повесить алтарь, и Храм в Ерушалаиме не восстановлен как ХРАМ ВЕРЫ, я имею право жить, где хочу. Машу рукой моим братьям в США и говорю им спасибо. Мне Канада нравится больше, чем США, я, пожалуй, проголосую на следующих выборах за месье Игнатьефф как за премьера Канады, хоть он и лейборист, но он же по отцовской линии русский граф, а я, как сказала мне моя бабушка перед смертью, пожалованный баварский барон. Хоть и национал, но социалисты Гитлер и Геббельс мои фамильные земли, разумеется, национализировали, увидев национальное происхождение фон Хармелей.

Тогда, в 1989 году в Москве, я видел жалкий оскал Горбачева, с опозданием на двадцать лет пытавшегося реализовать модель Дубчека, которая не факт что годилась в 1968 году в Чехословакии, но уж в СССР 1988 года попахивала жареным петухом, который вот-вот клюнет. На фоне всего творившегося возник мемориал «Память», превратившийся из общества охраны не пойми чего и где во вполне оформившееся, и очень быстро, фашистское движение. Любой человек хорошо понимает, что в стране с разваливающейся экономикой и, что еще хуже, прогнившей идеологией для фашизма и крайней его формы, а именно национал-социализма, открыты все двери и окна. Россия конца 80-х годов XX века чудом не пошла по пути национал-социализма. Да простят меня мои соотечественники, но все так сгнило и народ русский настолько безалаберен сам по себе, к тому же какой лидер из Васильева, ставшего тогда во главе общества «Память». Гитлер был личностью харизматической, хоть я и не люблю этого слова. Да что там, Гитлер был личностью, и этим всё сказано. Но в конце 80-х кто там личность и кто нет, сказать было трудно, зато стало очень нервозно и напряженно, вспомнились великие слова Николая Николаевича Озерова во время игр СССР-Канада. Когда Фил Эспозито показал нашим защитникам, что если его еще раз кинут на борт, то он кого-нибудь придушит, Озеров заорал во все горло в микрофон со стоном и ломкой в голосе: «Нет, товарищи телезрители, такой хоккей нам не нужен, надо уводить нашу сборную с поля, пока канадские профессионалы не перекалечили всех наших игроков. Нам такой хоккей не нужен!»

Как-то сдуру и по горячности, гуляя с собакой в Измайловском парке и попав на сходку товарищей в черных рубашках, я заявил, что, будучи евреем по национальности, я не испытываю никаких симпатий ни к Троцкому, ни к Зиновьеву и не понимаю, почему должен отвечать за их злодеяния, не отвечает же русский народ за Ежова, а грузины за Сталина. Аргумент мой вызвал некоторую озабоченность в рядах, как их тогда называли, «памятников», и мне милостиво разрешили остаться на собрании, где с трибуны несли такой бред и такую отсебятину, что мне стало скучно, и я ретировался. А ребята-то совсем ничего не знают и не разумеют, таких куда угодно можно вести за собой.

Начали появляться неприятные новости, где-то сожгли дачу, кому-то перевернули во дворе машину Обстановка стала накаляться. Теперь уже бывшую, а тогда реальную и горячо любимую жену стали обзывать в метро и магазинах жидовской мордой, намекая на то, что продуктов и белым людям в магазинах не хватает, а тут еще и евреи должны есть, это в контракте не было предусмотрено. Живите, мол, пока, а кушать вам необязательно.

Своё черное дело делала экономика. Никто не работал, начальство на этом не настаивало, а население наше не немцы и пахать впрок в надежде на лучшие дни давно устало. Картина близилась к катастрофе и усугублялась тем, что на руках у населения были какие-то несметные колличества советских денег, которые имущие классы почему-то не тратили. Никто в то время не покупал никаких дач и машин, что усугубляло инфляцию, потому что правительство просто печатало деньги. Обычный дефицит принял обвальный характер, одеться, обуться и надушиться одеколоном уже нельзя было ни за какие деньги, потому что склады были пусты. Создавалось крайне неприятное ощущение, что что-то делается преднамеренно и злонамеренно и вовсе не для того, чтобы скоро порадовать советского человека новой радостной жизнью, а вероятно, и даже скорее всего, чтобы опять загнать всех в Гулаг, причем, возможно, начать с жидомасонов, потом посадить сочувствующих жидомасонам, а потом, как это не раз уже было, в том числе в отечественной истории, посадить тех, кто сажал жидомасонов и сочувствующих им.

Медленно, но верно события развивались, в Грузии пролилась кровь, Вильнюс заполыхал, до этого Карабах, потом Баку. Дело близилось к развязке, и её не могло не быть. В целом же ни Горбачев, ни покойный первый Президент России Ельцин не только не были крупными политическими фигурами, но не обладали ни тот, ни другой, даже среднестатистическими способностями, чтобы просчитать многоходовку хотя бы на пять-шесть ходов вперед. Думаю, даже позицию себе плохо представляли. Этих королей не то что делала свита, а они без свиты не могли даже повернуться в мантии и сделать полшага самостоятельно.

И хочу подчеркнуть, что в советском обществе, а позднее при конфликте Ельцин – Верховный Совет в российском ждали и были уверены, что вот-вот появится человек типа Владимира Владимировича Путина, который многоходовки делать обучен, считать умеет и не сегодня-завтра покончит со всем этим горбачёвско-ельцинским бардаком. А вот каких политических взглядов этот человек будет, какие он будет носить костюмы, какие пить напитки и куда повернет он флюгер внутренней и внешней политики, было непонятно, и все ждали худшего, а именно кого-то вроде Лаврентия Павловича Берии.

Народ потихоньку начал расползаться за пределы Родины, опасаясь оказаться если не лесом, который рубят, то уж точно щепками, которые летят. А не хотелось, хотелось пожить, на машинках поездить, мир посмотреть. В общем, оказавшись жертвой поправки Буша – Бейкера, которая за отданную Германию отменила для СССР статус Империи Зла и лишила таких, как я, въезда в Штаты через Вену и Рим, я решил сделать короткий привал на Земле Обетованной, а потом двинуть дальше в сторону Калифорнийщины или на худой конец Оклахомщины. Кто же знал, что в Тель-Авиве в американском посольстве потенциальным эмигрантом в США из Израиля может считаться только араб, или друз, или черкес и прочие в таком духе, но никак не бывший советский еврей. О Великая Америка, о двойной стандарт! И по сей день из России, Украины и прочих мест прибывают люди в США, или Канаду, или Австралию в статусе беженцов – куда беженцев, откуда беженцев, но беженцев. И доказывают же в посольствах всякую туфту про то, как кто-то детей в школе притесняет или их на работу не принимают, какой только бредятины не начитаешься и не наслушаешься.

Но я в 1989 году приехал в Израиль как репатриант, а не как беженец и не как эмигрант. Наша горбачевская Родина с человеческим лицом лишила меня паспорта и гражданства и, сделав персоной нон-грата с израильской визой в руках, выдворила из СССР с тысячью долларами в кармане и разрешенным одним чемоданом на физическое лицо. А израильтяне, которые впоследствии тоже показывали мне козью морду, и не раз, тогда в аэропорту «Бен-Гурион» сделали меня полноценным гражданином. И хотя я отлично понимаю, что и там был свой интерес, я за это им благодарен. С 10 декабря 1989 года, со дня прибытия в Израиль, я полноценный гражданин этой страны.

Израиль встретил меня солнцем, теплом, изобилием товаров в магазинах и тем, что все вокруг свободно изъяснялись по-английски. Всё радовало, настроение было прекрасное, понемногу все обустраивалось, было на чем и где спать, было что есть, и даже весьма пристойно есть, и меня окружали люди, которые как миниум были доброжелательны. Как и все человечество, израильские евреи плохо переносят чужой успех и благополучие, а к вашему праву снимать за бешеные деньги квартиру, есть, спать и влачить полунищенское существование израильтяне относятся весьма положительно. Человека всегда греет чужое неблагополучие и проблемы, а вот успех вызывает желание как минимум чужого благополучия не видеть, а еще лучше – попробовать этому благополучию навредить или по возможности чем-то помешать. Поэтому писать доносы друг на друга отнюдь не прерогатива советских людей. Одно пресловутое платье мадемуазель Левински чего стоит. Время проходит, а ничего не меняется. Люди как люди, любят деньги.

Однако я отклонился от темы. Итак, мы вживались в Израиль начала 90-х. Никогда не забуду встречу 90-го года, первого Нового года на Земле Обетованной. Сильвестр, как называют его израильтяне, в Израиле празднуют христиане, причем весьма скромно, как, впрочем, и везде в мире, а бывшие граждане СССР – бурно, с выпивками, застольями дома или в ресторанах, скандалами, драками и прочими привычными с детства атрибутами настоящего праздника.

Мы с женой, теперь уже бывшей, были приглашены встречать Новый год в компанию так называемых ватиков – советских людей, прибывших в Израиль в 70-е еще годы. Среди них, в этой компании, были люди, которые реально пострадали за свой сионизм в СССР, за свою борьбу за право переехать жить в Израиль. В известном смысле до этого Нового года, до всего того, что я увидел и услышал, я относился к этим людям с почтением и уважением. Застолье началось с того, что нас представили, я привстал, поклонился и началось… Убедившись в том, что историю иудаизма я знаю намного лучше большинства присутствующих за столом, меня начали чеканить историей войн Израиля. И тут у моих оппонентов вышла промашка, потому что по своей привычке я говорил только то, что знал наверняка, ни разу не ошибся и, в свою очередь, начал задавать вопросы и ловить своих собеседников на ошибках. Как всегда и везде, через пять минут после начала перебранки и викторины «угадайка» я себя почувствовал весьма уверенно, тем более что темы иудаизма, истории Израиля, истории войн и военных конфликтов на Ближнем Востоке входили в круг моих интересов. Спор сопровождался плотным застольем, а я никогда в Москве не видел, чтобы приличные люди, тем более евреи, за столом, будучи с женами, так много пили и так по-хамски вели себя. В общем, когда мне сказали, что я приехал потому, что в Москве стало плохо с колбасой, я понял, что вечер закончился, поднялся и предложил жене отбыть домой на такси. Но в этот момент кто-то из сидящих за столом решил что-то сказать по поводу законности моего рождения и права носить моё святое имя, которое я по их предположению изменил в Москве перед самым отъездом в Израиль или уже здесь, а всю жизнь был Анатолием или Александром.

Я схватил своего обидчика рукой за шею и поднимая его со стула, почувствовал, как кто-то сзади очень мягко теребит меня за полу пиджака. Плотно держа гниду твёрдой рукой хоккеиста и сжимая ему шею так, что он безропотно двигался за мной, я вышел из-за стола.

На улице мы оказались втроем – я, удерживаемый мной за шею и плачущий от боли мой визави, а также человек, который дергал меня за пиджак. «Пожалуста, я очень вас прошу, отпустите его, он уже все понял, он больше не будет». Я отпустил обидчика, тот упал на колени, похрипывая и потирая шею, а я, разминая левую руку, вкрадчиво заметил: «Я, гнида ты поганая, с этим именем родился и с ним сдохну, а ты благодари своего друга за то, что я тебе, падла, позвонок шейный не сдвинул, а то не миновать тебе ошейника месяца на три, если не на полгода. А колбасу я не ем, я её не люблю, я сырник. Понял, поганец, мне никогда в Москве никто не смел сказать, что я не со своим именем живу. Жаль я руку-?? не сжал у тебя на шее».

Спаситель этого падонка смотрел на меня с уважением. «Я вижу, что вы всерьез спортом занимались, вся ваша фигура об этом говорит, но не пойму каким, и успокойтесь вы, все знают, что он падонок, но мы давно привыкли».

Я успокоился, перевел дыхание, закурил. «Да, занимался спортом, и всерьез. Меня потому и взяли в МАИ, у меня 1-й мужской разряд по хоккею. Еще велогонками занимался, ну это уже так, на сладкое». «А в МАИ взяли, чтобы за их команду в хоккей играть?» «Это было на второе, а на первое мне на медкомиссии записали зрение минус 15 и, соответственно, не годен, а я, после того как шайба попала в лицо, наблюдался в глазном институте Гельмгольца у профессора Аветисова, и когда мне в МАИ впаяли минус 15, мой отец прямо в восторг пришел, потому что в Гельмгольца в медкарте были все мои показатели, в том числе и результаты ежегодных осмотров. – Я помолчал, потом спросил: – Скажите, а почему в вашей компании так пьют и так по-хамски ведут себя, почему так разговаривают и так оскорбляют. Моё хоккейное прозвище Кабан, и я мог вашему знакомому свернуть шею и покалечить его, мне нетрудно это сделать, я пожалел его, потому что вы попросили. Что у вас тут творится? Я в такой стране жить не буду, я не помоечник».

Человек молчал, курил и внимательно слушал меня, изучал. Потом заговорил: «Все, кого вы здесь видите и еще увидите, глубоко несчастные люди. Я слышал, что вы говорили за столом, как спорили и как вы знаете историю Израиля и разбираетесь в иудаизме. Так вот, вы должны знать. Того Израиля, в который приехали мы пятнадцать лет назад и в который, вероятно, ехали вы, того Израиля нет и, боюсь, никогда не было.

И сионизма никакого здесь нет, вы скоро это поймете. Вас, как и меня, спасет спорт и равнодушие к алкоголю, а они все спились, потому что их сионизм остался там, в СССР, а тут нет никакого сионизма. Тут бюджеты делят в Кнессете и в правительстве. А я каратист, теперь уже тренер, если захотите, приходите ко мне в зал, просто тренироваться».

Так начинался мой Израиль, так я получил первый урок сионизма и навсегда потерял желание бывать в среде израильтян, которые говорят по-русски. Да ну, решил я, ещё придушу кого-нибудь с моим-то характером, а евреи народ хлипкий.

Прошло время. Я уже работал. В гостях побывала сестра, и мы провели с ней несколько чудесных дней в зимнем Иерусалиме. Зима в Израиле – благодать, но тогда я еще не знал этого, мне было холодно дома и сыро, потому что отопления нет, а у нас не было рефлекторов. И я переболел местным гриппом с очень высокой температурой, чувствовал ужасную слабость, еле ходил. Тропические вирусы отличаюся от вирусов средней полосы, где я родился и вырос. Иврит мне не давался и не дался. Я нашел работу и бросил ульпан. Настроение стало лучше, потому что язык программирования «С» мне был куда интереснее иврита, на PC я начал работать еще в Москве, но не успел как следует зацепиться за это, и задача была очень интересная, надо было зацепить компьютер, принтер, автоответчик телефона и факс. Я увлекся и, как со мной обычно бывает в таких случаях, сидел на работе допоздна, у меня начало получаться, и мои хозяева, два родных брата из Южной Африки, подняли мне зарплату и дали домой PC, чтобы я мог работать в выходные и по вечерам после работы. Настроение стало совсем другим. Я стал присматриваться к машинам, потому что последний раз без своей машины жил, когда учился в школе.

Вернемся к защищенности, с которой я начал свое повествование. Нет, её не было. Она была утеряна. Первый удар внутреннему покою нанесла смерть моей бабушки. Тогда в мою душу пришло очень неприятное предчувствие, что я не просто потерял близкого родного человека, что не только меня никто больше не будет любить, как она, но ждут меня в жизни и другие очень неприятные неожиданности, которые мне придется пережить. И интуиция не обманула меня и не обманывает. Просто сейчас мне стало все равно, что будет и что ждет меня завтра, через полгода, если я проживу их. Я и всегда-?? был фаталистом, а сейчас мне стало все равно, что будет. Так уж вышло, что все, что у меня было, я смог отдать своим детям в равных долях, и если Бог даст мне что-то еще, то и этим я распоряжусь ровно так же. И во многом решение мое об отъезде из Москвы связано было с тем, что ситуация в семье, в которой я родился и вырос и которую считал своей семьёй, изменилась коренным образом, и поняв это, я принял решение уехать из Москвы. Хорошо ли это? Нет, конечно, это нехорошо, но семья – это когда ты понимаешь, что есть люди, отношение которых к тебе определяется не тем, как разделить имущество и при этом сделать вид, что тебя нет или что ты есть, но вместе с тем тебя и нет в известном смысле. Я давно не задаюсь вопросом, что явилось мотивом для принятия того или иного решения моими родителями или моей бывшей женой. Всякий человек, который поступил со мной не по справедливости и не по чести, избавил меня от ответственности перед собой и перед обязательствами, что сделало меня свободным в своих решениях. Но это сейчас я так рассуждаю, когда на дворе 2009, а тогда, двадцать лет назад, у меня были другие чувства и эмоции.

У меня был страх завтрашнего дня, безработицы, бездомья, безденежья, страхи и комплексы преследовали меня и в ближайшем и в отдаленном окружении не было ни одного человека, который мне хотя бы хотел помочь от страхов этих избавиться. Одним словом, люди, окружавшие меня, делали все, что могли, чтобы эти страхи и комплексы во мне развить. Возможно, это было следствием элементарного отстутсвия у этих людей любви и тепла ко мне, возможно, это был способ удержания меня в хорошей спортивной форме. На всякий случай. А то перестану бежать. Но если сейчас я не падаю просто потому, что не на кого опереться при потере равновесия, то тогда у меня было временами такое чувство, что еще и подтолкнут при случае, чтобы ударился побольнее. При этом надо заметить, что никаких оснований волноваться и нервничать не было и, если я и падал когда-нибудь, то только потому, что от меня этого ждали, а вовсе не потому, что я стоял неровно или неустойчиво держался в седле.

А еще мне было очень скучно, потому что эмиграция – это прежде всего потеря социальной среды и броуновское случайное движение молекул, хотя и в этом есть нечто.

Некий Михаэль Комаровский, по аналогии с одним из героев «Живаго». Наше с ним бдение и курение привели меня к теме всех этих двадцати лет – intelligent artificial. Бог знает, откуда и каким ветром занесло его в мою степь, кажется, из Кишинева, но я ему благодарен и даже обязанным себя чувствую. Вскоре, однако, он начал работать в подразделении энергоподдержки отеля «Хилтон» в Тель-Авиве и наши совместные бдения кончились, потому что в выходные Миша был занят домашним хозяйством. Жена его страдала хроническими мигренями, которые были связаны с Мишиной удивительной добротой, интеллигентностью и чувством ответсвенности, гипертрофированно развитом в нем родителями. Курву бы эту мне на перевоспитание на пару дней, я бы показал ей такие мигрени, что она потом всю оставшуюся жизнь Мише Комравскому тапочки бы в зубах носила. Однако выраженное всегда чувство брезгливого презрения к женским усталостям и мигреням и мне не помогло, когда с рождением сына я потерял бдительность и контроль и тоже взял в руки тряпку и мыл пол в доме, не желая жить в грязи, а надо-то было всего-навсего вернуть «на диллер шип» машину, на которой ездила тогда моя теперь уже бывшая жена и нанять уборщицу, кухарку, и все безобразия немедленно закончились бы. Женщины без всяких исключений существа необычайно ушлые и никакого либерализма, мягкости и прочего не понимают, немедленно оказываются с ногами на шее у дурака – мужа и начинают страдать болями в руках и мигренями.

Однако в 1990 году в моей семье был один ребенок, голова и руки у моей жены не болели, и относительный порядок в доме имел место. Но я скучал, было ясно, что придется много всего делать в жизни, и не видно было, что за это я получу. Концерты – дорого, в Италию поехать или в Париж – дорого, приличные штаны или ботинки – дорого, даже машину – страшно дорого. Ну, тут я взревел и с тирадой русского мата отбыл в Тель-Авив выбирать автомобиль. Причем идиотические советы купить старенькую для начала – на хрен. Старая формула отца – покупаешь чужое старье, вкладываешь деньги, а оно ломается и дешевеет и остается старьем.

Машина появилась у меня у первого из ульпана и вообще, вероятно, у одного из первых среди приехавших в конце 89-го года. Больше половины знакомых и соседей немедленно перестали здороваться со мной. Вопрос не в том, как живут люди и на что у них есть деньги, и что они могут себе позволить. Собака зарыта намного глубже. Важно, кем ты считаешь себя, а я себя никогда не считал нищим рабом, который должен жить плохо и во всем себе отказывать, потому что на черный день не хватит. Да провались этот завтрашний день, может, я сдохну сегодня во сне и что мне это завтра? Психология моя ненавистна многим моим друзьям, знакомым и родственникам и всем женщинам, которых я в жизни знал, или почти всем. И вот с этим ощущением, мучимый страхами и комплексами, я дожил до начала чемпионата мира по футболу, который проходил летом 1990 года.

Телевизор был без тарелки, кабельного ТВ в Израиле еще вообще тогда не было, и я с нетерпением ждал начала футбола, понимая, что вот сейчас наступит жизнь, когда на все и на всех будет н….ть, потому что начнется это таинство футбола и плевать, что комментатор что-то будет говорить на иврите, его вообще можно выключить, потому что у меня есть все составы команд, я купил себе в киоске буклет на английском, и вообще, в чем вопрос. Я и футбол! Мне что, комментатор нужен, я футбольную многоходовку чувствую лучше, чем телеоператор. Кстати, вот работа, вот профессия – не долдонить языком, шарик направо, шарик налево, а строй себе композицию комбинации с помощью камер.

Чем ближе к чемпионату мира, тем лучше у меня на душе. На работе журналы на английском, и я зачитываюсь футбольными прогнозами. Конечно, я болею за немцев. Я болею за них всегда, с тех пор как себя помню. Нетцер, Беккенбауэр, Оверат, Майер, Мюллер, новое поколение: Карл-Хайнц Румменигге, Лотар Маттеус, Руди Фёллер, Томас Хёсслер, Юрген Клинсманн и Матиас Заммер. Футбол, как и «Бравый солдат Швейк», часть моей жизни, и важная часть, я не представляю себе жизни без «Швейка» и футбола и не встречал еще женщины, которая не страдала бы тяжелой формы неприкрытой ненависти к одному из этих явлений, а общий случай – когда ненависть вызывают и «Швейк», и футбол в одинаковой степени. Моё знакомство со слабым полом начинается с того, что я честно признаюсь: «Милая, если ты когда-нибудь посмеешь выключить телевизор или переключить на другой канал, когда я смотрю футбол или хоккей, я встану и сразу уйду навсегда, а на время серьезных матчей в доме объявляется мораторий на разговоры и к телефону меня не зови, меня нет дома». На сегодняшний день я знаю только двух женщин, которые читали сами «Швейка» и не мешали мне смотреть футбол. Обе эти женщины были моими женами. Знаю такую еще одну, но она жена другого человека и никак не может решиться, уйти от него. Если уйдет – женюсь в тот же день.

Итак, я работал, пил, ел и ждал футбол. Некоторое беспокойство вызывало присутсвие в доме тещи, но я знал, что матчи буду повторять, в том числе ночью, и я смогу посмотреть в повторе то, что не увижу в прямой трансляции, слегка обидно, но терпимо. Моя теща, так же как и бывшая жена, ложатся спать строго в 22.00, что меня всегда радовало. У меня это исключительно продуктивное время, Если я не работаю руками, то думаю в это время всегда очень интенсивно.

И вот однажды – футбол еще не начался, поэтому домой с работы я не торопился – я вошел в квартиру, открыв её своим ключом, и увидел человека, бочком сидящего на диване, и как-то вполоборота смотревшего по телевизору новости на английском языке. И лишь бегло взглянув на его профиль, я сразу понял: я никогда раньше не видел этого человека, но я его знаю всю свою жизнь и буду его знать до того дня, пока не закроются мои глаза.

Первая мысль, которая мелькнула в голове: какая спина прямая, из всех, кого я знал в жизни, с такой спиной сидел только один человек – Народный артист СССР, солист Большого театра Боря Акимов, с моей точки зрения, не худший Спартак, чем Михаил Лавровский или Владимиров, но, конечно, уступавший Васильеву. Стоп, стоп, какой Боря Акимов? Боря Акимов не намного старше меня, а это сидит старик, он в возрасте моего отца, а то и старше, и какая ровная спина! Увлеченный новостями, он не слышал и не видел меня. Я подошел вплотную – он не встал, а вскочил. Ростом выше меня и весь такой же ровный и статный, как его спина. «Вот так старик, – подумал я, – а что он тут делает?»

Он заговорил, как будто прочитал мои мысли. И на английском, что меня очень порадовало, говорил очень чисто и красиво, произношение не американское, но и не английское. Его зовут Соломон, родился он – так и сказал – в Санкт-Петербурге, до Первой мировой войны. Потом его родители бежали от большевиков в Германию, и он жил и учился в Мюнхене. Это лучший город из тех, которые он в жизни знал, а в конце 20-х он совсем молодым переехал в Палестину. Здесь тогда были турки и было очень тяжело. Безработица, ему здорово досталось. В 30-е годы он состоял в ОГАНЕ (организация, состоявшая из добровольцев, охранявших еврейские поселения в Палестине), и его ранили в спину. Он долго пролежал в больнице, но после этого его комиссовали и больше он никогда не брал в руки оружия. В Мюнхене он закончил школу мажордомов, знает все кухни и сервировки всех народов мира, и когда создался Израиль как государство, его пригласили на работу в правительство и он был главным распорядителем на дипломатических приемах. Если принимали посла Китая, то он сервировал китайские блюда плюс то, что было положено или просили, для французского посла готовились соответственные блюда, на приемах в честь государственных израильских праздников царила еврейская кухня и много всего другого. Пока были дипотношения с Россией, русский посол обожал бывать у него дома и есть русский или украинский борщ, потому что повар в русском посольстве готовил хуже, чем Соломон.

Он назвал меня по имени, причем с ударением, принятым в Европе, а не в Израиле. Он назвал меня Эммануэ’ль, в отличие от израильтян, которые называют меня Эмма’нуэль, не говоря о бедных моих соотечественниках, которые вечно мучались с Эммануилом. Красиво, красиво звучит мое имя по-европейски, красивый, благородный старик, а интересно, откуда у него такой беглый английский. О да, конечно, в школе мажордомов его научили не только приготовлению блюд и сервировке столов, но и хорошим манерам, обхождению, умению носить фрак и смокинг и многому-многому другому, как держать зажигалку, давая прикурить даме, и как подать пальто послу или шинель военному атташе, и, конечно, языкам, он свободно говорит на английском, французском, итальянском, испанском языках, немецкий у него родной, и он знает все диалекты, потому что с прусским офицером нельзя говорить на баварском диалекте, не удостоит ответом. «Вот так старик, – подумал я, – и профессия-то какая, все тут были агрономами или дорожными строителями, а этот приемы правительственные сервировал и кормил советского посла у себя дома».

Закончил он свою тираду тем, что из-за свободного знания европейских языков, полученного еще в молодости, он так и не выучил иврит, ужасно говорит и не умеет ни читать, ни писать. При этом он сделал скорбное лицо как у Марселя Марсо и искристо улыбнулся своими серо-голубыми и совсем не старческими глазами. Да он шутник, однако, подумал я, надо ужинать идти, и что он делает-то у нас. Через минуту все стало ясно. Ужин явно состоял не только из того, что было в холодильнике. Старик принес замечательные отбивные и, видимо, сам и зажарил их, потому что мясо было прожарено не так, как это делалось у нас в доме. Вкусно, черт, подумал я, приходил бы почаще, глядишь, ели бы нормальную еду и приготовленную как надо, а не эти гуляши дурацкие с котлетами. И как по мановению волшебной палочки старик стал приходить чаще, появился повод – футбол. Начался чемпионат мира.

Разумеется, сначала я болел за сборную СССР, пока она не сдулась как обычно. А дальше я начал болеть за немцев. Я задал вопрос, он промолчал. Потом ответил: вся семья погибла в Аушвице, назвал он Освенцим по-немецки, уцелели только он, потому что с 29-го года жил в Палестине, и одна сестра, переехавшая в Париж еще до 33-го года. Остальные все погибли в Аушвице. Он был спокоен, я понял, это не может быть пережито и преодолено. С этим он умрет, но вместе с тем он чувствует себя немцем, он думает по-немецки, он одевается по-немецки, он говорит по-немецки, если есть с кем, он немец, и он, конечно, вне всякого сомнения, европеец во всем: в том, как ходит, и как сидит, и как говорит, и как носит всегда туфли, а не дурацкие сандалии, он ест как европеец. Конечно, он всю жизнь курил, недавно строго-настрого запретили врачи. У него коллекция трубок, и он обожает сигары и иногда перед сном делает пару затяжек или утром с кофе.

Глядя на него, я думал: ну точно же мужчина как коньяк, чем старше, тем лучше. Он был женат дважды. Первая жена погибла во время бомбежки в начале 50-х в Тель-Авиве. Он остался один с двумя детьми, женился на женщине, которая была вдовой. Он вырастил четверых детей. Повторно овдовел пять лет назад и живет один. Его никто никогда не навещал. Но каждое утро, кроме субботы, в одно и то же время посыльный на мотороллере привозил ему газеты на всех европейских языках и кидал на его участок через забор. Соломон говорил, что их ему присылает старший сын, который работает в аэропорту «Бен-Гурион» большим начальником. Его детей никогда никто не видел, он жил совершенно один в небольшом коттедже.

Футбол разгорался все больше, и немцы играли все лучше. Он болел, думаю, все-таки за немцев, хотя делал это цивилизованно. Европеец, он умел скрывать свои эмоции. И он был красив, несомненно, высок, статен и при этом мужественно подтянут. Нет, не сухой, не тощий, крепкие бицепсы, совершенно не по его как минимум восьмидесяти пяти годам. У него дома я сразу нашел разгадку этого ребуса – штанга, гантели, гири, эспандер, и видно, что все в работе, и эффект был грандиозный.

Как-то мы смотрели с ним телевизор. Футбол давно закончился, но вдруг всплыла тема Германии. Он спросил у меня, знаю ли я, кто такой Эйхман. Я не сразу понял, о ком он, ведь по-немецки все это звучит иначе: Хитлер, Химмлер, Херинг, Айхман, Айнштайн. Ну как же, уточнил Соломон, тот, который ведал еврейским вопросом, начальник отдела в гестапо. «А я его обслуживал в тюрьме, – сказал Соломон, – он потребовал, чтобы с ним говорили чисто по-немецки, и чтобы кухня была немецкая и французская, и чтобы с ним обедали и завтракали и ужинали, и под музыку, и читали стихи. В общем, я не хотел, но меня попросил Додик». (Давид Бен-Гурион – первый премьер Израиля). «И ты согласился? У тебя же все погибли в концлагере!» «А что было делать, этот подонок заявил, что не будет давать показания и выступать в суде, если его не будут обслуживать по-немецки». «И ты, ты не придушил эту гниду? Его же в школе называли маленьким еврейчиком за маленький рост, тщедушное телосложение и крючковатый еверейский нос, а ты такой здоровяк!» «Я пожалел». «Кого, его?» «Да нет, меня охранник попросил, сказал: «Соломон, если ты зайдешь в камеру и начнешь душить его, я не буду стрелять в тебя, как положено по инструкции, и мне с тобой голыми руками не справиться, ты можешь одной рукой задушть эту тварь, Айхмана, а второй меня. Соломон, моя семья будет голодать, у меня пятеро детей, и я один кормилец. Не души эту тварь, пусть он отвечает на вопросы в суде». Только ты не говори никому, мне никто не верит, считают, что я старый чудак и фантазер». «Я верю, – сказал я и увидел благодарность в его глазах.

Через какое то время мы переехали, он стал приходить намного реже, а потом и совсем перестал. Причина выяснилась позже. Он давно болел, но форма рака стала активной, и он перестал ходить в гости и приглашать к себе. В то время появилась версия о заразности некоторых форм рака, потому что стали болеть парами, муж и жена. Вероятно, он эту версию разделял. Я встречал его изредка в городе. Он по-прежнему обожал сидеть в кафе и беседовать с кем-либо. Увидев меня, он всегда выходил мне навстречу, и мы беседовали на смеси английского и иврита, но вскоре я понял, что его иврит несопоставимо хуже моего и половину слов он просто не понимает. Потом еще через какое-то время он подошел ко мне на улице и сказал, что знает о моих проблемах и что его дом всегда открыт для меня.

Середина 90-х, после рабочего дня я сижу на бульваре Ротшильд в самом сердце Тель-Авива просматриваю свой любимый журнал на свете «National Geographic» и курю. Ко мне подсаживается человек и здоровается со мной, произнося моё имя на европейский манер. Соломон. «Что ты здесь делаешь?» – спрашивает он меня. «Я работаю рядом, вот закончил и отдыхаю на бульваре, слава Богу, сегодня не так жарко. А ты?» «А я иду с улицы Арлозорова с заседания ветеранов партии Труда». «Ну и что ты там назаседал?» «А я сказал, что если бы тогда, в 30-е, я знал, как будут принимать репатриантов из России, то я бы в Палестине не остался, не мостил бы дороги, не строил дома и не пролил бы кровь свою, а уехал бы в Америку». «Вот те и раз, – говорю, – ты же всю жизнь тут прожил, четверых детей вырастил и такое говоришь». «Я правду говорю, и мне обидно, что они тут устроили спекуляцию банковскими ссудами и квартирами, это подло, и я знаю, что ты собираешься отсюда уехать с семьёй». «Да, Соломон, так и есть, я был в Америке в Лос-Анджелесе и Сан-Франциско, я не останусь в Израиле, и ты знаешь, что у Марины здесь брат погиб, и ты знаешь, как он погиб. Моя дочь стала бояться и вообще…» «Я тебя прекрасно понимаю, был бы я помоложе… Ты в Штаты поедешь?» «Нет, в Штаты не выйдет, там наши с тобой братья-еврейцы стоят стеной, чтобы мной и моими детьми на случай чего подбелить Израиль, а то тут одни марокканцы с йеменцами останутся и эфиопы. Так что я подал документы в Канаду, там лоббирование интересов в парламенте по национальному и религиозному принципу запрещено. Поехали с нами, Соломон, что ты тут сидишь один как сыч. Канада – отличная страна, и виза туда не нужна для израильтян». «У меня есть немецкий паспорт, я же уехал из Германии в 29-м году, еще никакого Гитлера в помине не было, и они забыли про меня, а я до образования Израиля здесь жил по немецкому паспорту, и турки меня очень уважали. Потом пришли англичане и после войны арестовали меня как немецкого шпиона. Но разобрались и отпустили. А потом, когда я уже работал в правительстве, мне немецкий посол принес запечатанный пакет и попросил раскрыть его дома. Я пришёл домой, еще была жива первая жена и мы жили здесь, в Тель-Авиве на Ротштльда, вон там был наш дом, в который попала бомба и моя жена погибла, а я гулял с детьми и не пострадал, да, так вот, в пакете был новый немецкий паспорт, новой страны – Федеративной Республики Германии, и там лежало уведомление о том, что мне назначена пенсия от германского правительства за понесенный ущерб, вся моя семья осталась в Аушвице». И он посмотрел на меня своими ясными светло-голубыми арийскими глазами. «И ты?» – спросил я. «А что я, эта пенсия была в пять раз больше моей зарплаты, мы жили вчетвером, дети были маленькие, жена не работала, я не мог решать один. И жена сказала мне, а она родилась в Палестине, родители её были из Буковины и приехали сюда еще до Первой мировой войны, так вот, она сказала мне: если я узнаю, что ты взял у них хоть одну марку или хоть что-то, если ты когда-нибудь купишь и принесешь в дом хоть что-нибудь немецкое, я в ту же минуту оденусь и уйду из дома и ты никогда больше не увидишь ни меня, ни детей».

Он сидел, сияя от счастья, у него прямо нимб над головой светился. Мы обнялись с ним, я выкурил пару сигарет и молча ушел, чтобы никогда уже больше с ним не встретиться. Через какое-то время мне сказали, что он в больнице и просил никого не приходить и не навещать его, в частности, еще и потому, что он знает, что очень изменился, и не хочет видеть испуг на лицах посетителей. Он был европеец, наш Соломон, жил как европеец и ушел как европеец. Зихрано Увраха, блаженной его памяти.

P.S. Прошло время, я жил в Канаде и был в гостях у Вульфов. Мы смотрели телевизор, было начало мая. В это время в странах победителях показывают кинохронику и художественные фильмы о войне. Шёл документальный фильм об Адольфе Эйхмане. Айхман, немедленно вспомнил я, как называл его Соломон. И вдруг буквально подскочил на стуле – Эйхману подали чай. Боже мой, кто этот высокий стройный человек, какая удивительная выправка, не офицерская, но совершенно особая, неповторимая осанка! Я вскочил с места, подбежал к экрану и почти закричал: «Это же Соломон, помните, я рассказывал вам, Соломон, а никто не верил ему, все считали, что он фантазирует!»

«Слушай, откуда ты всё это знаешь и почему это у тебя должен был быть вот такой знакомый Соломон, а не у нас, и вообще, ты сам-то кто такой, что тебе так везет на таких вот Соломонов?»

Соломон, ты слышишь меня, благородная твоя душа? Как тебе там, в Ган Эден, в раю. Ты строен, подтянут, ходишь с прямой спиной и так же сидишь на диване, чуть вполоборота, чтобы видеть боковым зрением происходящее у тебя за спиной. Мне рассказал доктор Гидон Окунь, почему ты, блестящий молодой человек, красавец, своя спортивная итальянская машина кабриолет, смокинги, фраки и белые перчатки, слуги и прочее, почему ты всё бросил и из горячо любимого тобой Мюнхена переехал в Палестиновку. За тебя не отдали красавицу немку, которая была похожа на Марлен Дитрих и которая обожала тебя и тем не менее не посмела ослушаться своего отца. Романтическая несчастная любовь, и ты избежал Аушвица. Пусть тебе будет пухом Земля Обетованная, дорогой мой ЕВРОПЕЕЦ.