«Заговор» Тухачевского

Сталин любил армию, любил военных. Любил взглянуть на себя в большое зеркало в маршальском мундире; строгость униформы с блеском золота погон отвечала его представлению об эстетическом совершенстве. Вооруженные Силы были предметом его особой заботы. «Вождь» всегда с какой-то внутренней гордостью вспоминал свою военную деятельность на фронтах гражданской войны. Он, пожалуй, больше, чем кто-либо другой (за исключением Троцкого), бывал на фронтах.

Сталин лично знал почти весь командный состав – от командира корпуса и выше. Маршалы и командармы в своем большинстве были ему хорошо знакомы еще со времен гражданской войны. Да и теперь, в конце 30-х годов, назначения на все основные должности в РККА проходили через Сталина. «Вождь» обычно выслушивал краткий доклад кандидата, внимательно всматривался ему в глаза, молчал, а затем беседовал в течение 7–10 минут. Его интересовали военный опыт, знание театра военных действий, взгляды будущего командира на военное строительство в условиях технического оснащения армии. Иногда задавал неожиданные вопросы, вроде: «Как вы оцениваете немецкие танки?», «Нужны ли в нынешних условиях УРы (укрепленные районы. – Прим. Д.В.)?», «Каково ваше мнение о новом полевом уставе РККА?». В конце беседы, слабо пожимая руку взволнованного командарма (комкора или другого командира), желал успеха на новом посту и постоянной готовности проводить в жизнь «линию партии». И снова испытующе вглядывался в глаза человека. Ему всегда хотелось прочитать самое важное для него: предан ли тот «товарищу Сталину»?

Долгие часы Сталин проводил с наркомами, конструкторами, учеными, создающими боевую технику и оружие, обычно лично осматривал новые образцы, бывал и на испытаниях. По его инициативе проводились совещания по различным вопросам военного строительства, на которых Сталин часто присутствовал. Выступал редко, но своими репликами и замечаниями всегда «доворачивал» ход обсуждения в ту или иную сторону. В 1939 году, например, целый день провел на совещании руководящего состава работников тыла РККА, решавшего вопросы снабжения командного и рядового состава полевой и повседневной формой, качества обмундирования.

Конечно, Сталин занимался всеми этими вопросами не только из любви к военному делу. Подобно любому руководителю государственного уровня, Сталин прекрасно понимал, что политическая власть, ее реальная сила, место страны в мире и ее международный авторитет в огромной мере определяются не только экономической, но и военной мощью. Все выступления Сталина во второй половине 30-х годов полны тревоги по поводу роста фашистской опасности, усиления империалистической угрозы на западе и востоке. Можно без преувеличения сказать, что в эти годы приоритетными объектами его внимания были РККА и НКВД. И именно по линии НКВД с конца 1936 года к Сталину стали поступать тревожные сообщения.

Интересно, что первые симптомы коллизий между Сталиным и высшими военными чинами уловили в Германии. Начальник Главного разведывательного управления РККА комкор С. Урицкий еще 9 апреля 1937 года докладывал Сталину и Ворошилову о том, что в Берлине муссируют слухи о существующей оппозиции советскому руководству среди генералитета. Правда, успокаивал начальник ГРУ, этому мало верят. В доказательство привел высказывания некоего Артура Юста в «Дейче Альгемайне цайтунг»: сегодня «диктатура Сталина нуждается в исключительной опоре. В высшей степени странным было бы именно сейчас начать потрясать устои армии. Ничто сейчас не является таким важным для Сталина, как безусловная надежность Красной Армии». Похоже, что так думал и сам Сталин, но для «безусловной надежности» стал именно «потрясать устои армии». Тем более что сигналы об оппозиции, заговоре среди генералитета начали поступать сразу из многих источников.

Вначале Ежов направил Сталину записку с материалами РОВСа (белоэмигрантской организации «Русский общевоинский союз») из Парижа. В ней речь шла о том, что «в СССР группой высших командиров готовится государственный переворот». В этом материале, который был, вероятнее всего, фальшивкой или, в лучшем случае, выдумкой белоэмигранта, утверждалось, что во главе заговора стоит маршал М.Н. Тухачевский. Сталин передал записку Орджоникидзе и Ворошилову с резолюцией: «Прошу ознакомиться». Следов реакции его соратников на документе обнаружить не удалось. Скорее всего, откровенно фальшивый характер записки не произвел впечатления на читавших, даже на Сталина, чрезвычайно мнительного и подозрительного человека. При этом следует еще раз сказать, что Сталин всегда очень полагался на «бумагу», на заведенное «дело», на доклады органов НКВД. Сделаю отступление.

Как мне рассказывал А.Т. Рыбин, работавший в то время в одном из отделов НКВД, а затем в охране «вождя», когда Сталину устно доложили о «связях» М.Е. Кольцова с «иностранными разведками», он не придал вначале информации должного значения. У него в памяти была недавняя беседа с писателем, оставившая о нем неплохое впечатление. Но когда через месяц (кому-то это было очень нужно?!) ему положили папку с доносом, двумя свидетельствами близко знавших Кольцова лиц, Сталин велел дать ход этому сфабрикованному делу. Сталин не допускал, что в письменных докладах его могут обманывать, вводить в заблуждение. Он полагал, что на это имеет право только он. Кстати, эту особенность Сталина во всем верить «бумаге» активно использовал Ежов, а позже и Берия. Доносы, сообщения, доклады, нередко прямо фантастические, находили в психологии Сталина весьма благодатную почву. Мысля категориями «врагов», «борьбы», «окружения», «заговоров», «двурушничества», «вредительства», Сталин не сомневался в правдивости этих докладов.

Об исключительной подозрительности Сталина, не доверявшего даже своему окружению, помощникам, родственникам, мне говорили многие, близко знавшие «вождя» в пору его личного триумфа. Как рассказывал А.Н. Шелепин, Сталин требовал от Берии особой проверки людей, охранявших его. Берия играл на этом: периодически «находил» в окружении Сталина «шпиона» или «террориста»; нет-нет да и сообщал о «подозрительных» сигналах, данных и т. д. Например, однажды Берия приказал арестовать уборщика Федосеева и его жену за подготовку «теракта». Не случайно даже гардины на окнах были подрезаны на полметра от пола, чтобы никто не мог спрятаться. Никто не знал, где Сталин будет спать сегодня – на диване в кабинете или в маленьком зале, постели были заготовлены и там и тут. В комнаты Сталина без его вызова никто, кроме Берии, входить не смел.

Уезжая к себе на дачу в бронированном автомобиле, Сталин знал, что каждая такая поездка – целая операция, связанная с обеспечением его безопасности. Рядом с водителем Митрохиным сидели телохранители – либо Туков, либо Старостин (в 40-е гг.), готовые, как и в автомобилях сопровождения, защитить Сталина от «террористов». У «вождя» была привычка пристально вглядываться в лица людей. Если чей-нибудь взгляд ему вдруг не нравился, этот человек больше у него не работал. Замечу, что, хотя существуют версии, созданные в окружении Берии, о нескольких попытках покушения на Сталина, каких-либо документов на этот счет обнаружить не удалось.

Владыки, постоянно ожидающие покушения, начинают подозревать всех. Например, император Александр II, на которого было совершено несколько нападений (и в конце концов террористы добились своей цели), стал до такой степени подозрительным, что «однажды он выстрелил в своего адъютанта, когда последний сделал резкое движение и царю показалось, что офицер хочет убить его». Поэтому, постигая внутренний мир Сталина, нельзя не учитывать его гипертрофированную подозрительность по отношению к другим. Хрущев в своем докладе на XX съезде партии подчеркивал крайне болезненную подозрительность Сталина даже к членам Политбюро. Может быть, полностью он доверял лишь Власику и Поскребышеву. Да, пожалуй, Вале Истоминой, его «экономке», молодой женщине, которая вскоре после гибели Н.С. Аллилуевой пришла к нему в дом. До конца его дней она заботилась о Сталине, старалась создать ему, насколько это возможно, домашний уют. Будучи черствым человеком, он тем не менее не раз отмечал бесхитростную и искреннюю заботу о нем этой женщины. В целом же маниакальная подозрительность была одной из характернейших черт этой «господствующей личности».

Поэтому информация, которая поступила Сталину из Чехословакии от президента Бенеша, резко усилила подозрение к Тухачевскому. Как писали бывший сотрудник Кальтенбруннера В. Хаген (в книге «Тайный фронт»), X. Хегнер (в мемуарах «Рейхсканцелярия 1933–1945 гг.»), а также У. Черчилль, Сталин клюнул на сфабрикованный в Берлине документ о «сотрудничестве» Тухачевского и ряда других командиров Красной Армии с германским генералитетом. В ведомстве Канариса искусно подделали подпись Тухачевского, оставленную Михаилом Николаевичем еще в 1926 году в Берлине на документе о техническом сотрудничестве в области авиации с одной из германских фирм.

Сфабрикованный документ наводил на мысль, что Тухачевский состоит в тайной связи с представителями германского генералитета с целью насильственного свержения Сталина. В Берлине был разыгран спектакль с пожаром и кражей документов, с тем чтобы они якобы попали в Прагу. О пожаре Ежов несколько раз докладывал Сталину и Ворошилову:

«В дополнение к нашему сообщению о пожаре в Германском военном министерстве, направляю подробный материал о происшедшем пожаре (в ночь с 1 на 2 марта 1937 г. – Прим. Д.В.) и копию рапорта начальника комиссии по диверсиям при гестапо…

Генеральный комиссар государственной безопасности

Ежов».

Бенеш, вероятно с благими намерениями, приказал препроводить документы в Москву. Сталина это донесение очень насторожило, но он ограничился пока лишь тем, что передал документы Ежову. За Тухачевским усилили слежку и стали собирать «материалы». Далее события, видимо, развивались так, как их излагает Б.А. Викторов, бывший заместитель Главного военного прокурора. После XX съезда партии он руководил специальной группой военных прокуроров и следователей по реабилитации невинно осужденных в годы сталинского беззакония.

В своих записках он вспоминает много интересных фактов. Листая дело осужденного в 1957 году за нарушение законности следователя Радзивиловского, Викторов обратил особое внимание на такие строки из его показаний: «Я работал в УНКВД Московской области. Меня вызвал Фриновский (один из замов Ежова. – Прим. Д.В.) и поинтересовался, не проходят ли у меня по делам какие-либо крупные военные. Я ответил, что веду дело на бывшего комбрига Медведева. Фриновский дал мне задание: «Надо развернуть картину о большом и глубоком заговоре в Красной Армии, раскрытие которого выявило бы огромную роль и заслуги Ежова перед ЦК». Я принял задание к исполнению. Не сразу, конечно, но я добился от Медведева требуемых показаний о наличии в РККА заговора. О полученных показаниях было доложено Ежову. Он лично вызвал Медведева на допрос. Медведев заявил Ежову и Фриновскому, что показания его вымышленные. Тогда Ежов приказал вернуть Медведева любыми способами к прежним показаниям, что и было сделано. Протокол с показаниями Медведева, добытыми под физическим воздействием, был доложен наверх…»

Вскоре после этого последовали аресты Тухачевского и других «заговорщиков». Буквально накануне Сталину доложили, что Троцкий в своем очередном «Бюллетене оппозиции» заявил, что «недовольство военных диктатом Сталина ставит на повестку дня их возможное выступление». Это подтолкнуло «вождя» к решительным действиям. Но прежде чем принять окончательное решение об аресте Тухачевского, весьма популярного в народе военачальника, Сталин выслушал Молотова, Ворошилова, Ежова. Молотов поверил сообщениям из-за рубежа (к слову сказать, бывший ближайший сподвижник Сталина до конца своих дней настаивал на существовании заговора), Ворошилов не скрывал своей давней неприязни к Тухачевскому, а Ежов хотел на этом деле подняться еще выше. Естественно, что они были за арест «заговорщика». 24 мая Сталин после некоторых колебаний сделал еще один шаг к вершине кровавой драмы, имевшей особо тяжелые последствия. Членам и кандидатам в члены ЦК был направлен для голосования (опросом) документ следующего содержания:

«На основании данных, изобличающих члена ЦК ВКП(б) Рудзутака и кандидата в члены ЦК ВКП(б) Тухачевского в участии в антисоветском троцкистско-правом (так в тексте. – Прим. Д.В.) заговорщицком блоке и шпионской работе против СССР в пользу фашистской Германии, Политбюро ЦК ВКП(б) ставит на голосование предложение об исключении из партии Рудзутака и Тухачевского и передаче их дела в Наркомвнудел.

Секретарь ЦК ВКП(б) И. Сталин».

Все единогласно проголосовали «за». Никто не засомневался, никто не защитил. Военачальники, прекрасно знавшие Тухачевского с гражданской войны, слепо, на веру приняли сообщение провокаторов, даже не попытались выслушать самого маршала. Инерция беззакония уже была очень сильной. Ни у кого не возникло ни желания, ни смелости поинтересоваться, что стоит за фразой: «На основании данных, изобличающих…» Некоторые из голосовавших шли еще дальше предложения, подписанного Сталиным. Буденный, например, на своем бланке написал: «Безусловно «за». Нужно этих мерзавцев казнить. 25.5». Мехлис, как в большинстве подобных случаев, несколько раз подчеркнул свое «за». Ни Ворошилов, ни Егоров, сослуживцы Тухачевского, ни Хрущев, ни Микоян, осудившие впоследствии этот акт беззакония, не нашли в себе мужества, чтобы не написать это роковое «за». Во время всех этих процессов о шансах совести все как будто забыли… И вновь – в который раз! – Сталин оставил свой бланк голосования незаполненным. То ли он себя полностью отождествлял с Политбюро, то ли заботился о том, чтобы в истории осталось меньше его темных следов? А может быть, Сталин уверовал, что останется в нашей истории навсегда святым и неприкасаемым?

Тухачевского Сталин знал давно, с гражданской войны. Знал, как тот умело командовал 5-й армией. Помнил о приказе Реввоенсовета Республики от 28 декабря 1919 года, в котором говорилось:

«Награждается Почетным Золотым Оружием командующий 5-й армией тов. Михаил Николаевич Тухачевский за личную храбрость, широкую инициативу, энергию, распорядительность и знание дела, проявленные им при победоносном шествии доблестной Красной Армии на Восток, завершившемся взятием гор. Омска».

Прохаживаясь вдоль стола в своем кабинете, Сталин размышлял о противоречивости бытия. Еще несколько дней назад, накануне решения ЦК об аресте Тухачевского, он пригласил Молотова, Кагановича, Ворошилова, Чубаря, Микояна на спектакль Узбекского государственного музыкального театра «Фархад и Ширин» по поэме Алишера Навои. Все сошлись во мнении, что спектакль являет собой яркое выражение роста социалистической культуры. Открывая утром «Правду», Сталин с удовлетворением читал о новых и новых достижениях советских людей. В конце мая полярники во главе с О.Ю. Шмидтом высадились на Северном полюсе и оборудовали дрейфующую станцию. В ближайшее время откроется первый съезд советских архитекторов (пора, наконец, строить города и села, достойные времени). Хотя эта область – математика – исключительно далека от него, но, видимо, работы академика И.М. Виноградова действительно прославляют советскую науку, раз так о нем пишут… Даже маленькое сообщение о снижении цен на туалетное мыло на 15 % не могло не радовать. Как правильно пишет неизвестный ему поэт: «Страна на марше…» Но маршу этому мешают, пытаются не просто «сбить ногу», а остановить поток, во главе которого идет он. Такие, как Тухачевский, опасны не только для него, Сталина, но и для страны. «Сколько волка ни корми…» Дворянскую кровь не заменить пролетарской. Вот сейчас, на 12 ночи он вызвал Ежова: пусть доложит о ходе следствия по делу Тухачевского.

Слушая Ежова, доложившего о допросах М.Н. Тухачевского, И.Э. Якира, И.П. Уборевича, А.И. Корка, Р.П. Эйдемана, Б.М. Фельдмана, В.М. Примакова, В.К. Путны, Сталин думал о самом молодом из всех пятерых Маршалов Советского Союза. С одной стороны, «вождь» всегда отдавал должное высокой профессиональной подготовке Тухачевского, его оригинальному стратегическому мышлению, несомненному таланту теоретика. А с другой – Сталин с гражданской войны сохранил где-то в душе недоверие к «буржуазным военспецам», недолюбливал маршала за независимость и смелость суждений, знал о довольно натянутых отношениях Тухачевского с Ворошиловым. Вспомнил и записку Гамарника на его, Сталина, имя, в которой начальник Главного политуправления РККА писал:

«Только сейчас, перед самым своим отъездом, получил копию письма тов. Тухачевского на Ваше имя о военных советах округов и поэтому не имею возможности подробно изложить соображения по поставленному им вопросу. Тов. Тухачевский, соглашаясь в записке с оставлением военных советов округов, предлагает вывести из их состава начпуокров…

Считаю предложение тов. Тухачевского абсолютно неправильным и вредным как для мирного, так и особенно для военного времени.

Я. Гамарник».

Тогда Сталин поддержал Гамарника. Вспомнил еще более раннюю докладную записку Тухачевского, которую ему показал Ворошилов. В ней первый заместитель наркома обороны давал определения таким категориям военной науки, как «глубокий маневр», «фронтальный удар», «обход фланга», «встречный бой», и другим. Тухачевский вновь ставил вопросы о разработке теории «маневренной войны» в эпоху широкой моторизации, ускорения технического перевооружения армии и т. д. Сталин молча выслушал несогласие Ворошилова с «теоретизированием» Тухачевского, которому нарком хотел ответить специальным письмом. В архиве оно сохранилось. Заканчивалось письмо такими словами:

«Я советую Вам возможно скорее покончить с Вашими чрезмерными литературными увлечениями и все свои знания и энергию направить на практическую работу. Это принесет немедленную и ощутимую пользу тому делу, на которое мы с Вами партией поставлены…

С комприветом

К. Ворошилов».

Нарком обороны болезненно реагировал на теоретические изыскания Тухачевского, еще больше подчеркивающие низкую образованность Ворошилова, тяготевшего к старым, консервативным формам военного строительства. Поэтому положение первого заместителя наркома, который интеллектуально был неизмеримо выше, чем его начальник, едва ли могло быть прочным. Трудно было рассчитывать, что Ворошилов оценит Тухачевского по достоинству. Легче было предположить, что он незаметно будет перемещен на другую, более низкую должность. Так и произошло: Тухачевского назначили командующим Приволжским военным округом, где он пробыл очень недолго.

Сталин тоже не мог не признавать, что по интеллектуальному уровню, теоретической подготовке, свежести мышления Тухачевский значительно превосходил своего начальника. Но ведь так бывает часто. Начальнику, полагал «вождь», не обязательно быть умнее своих заместителей. Важно вести «линию»… Ворошилов это делать умеет. А Тухачевский… Трудно поверить полностью тому, что докладывает Ежов… Но ведь и Троцкий в своей «Преданной революции» намекает… В одном из своих интервью еще в Осло «гражданин без визы» так и сказал: «В Красной Армии не все преданы Сталину. Там меня еще помнят». А ведь Троцкий был лично хорошо знаком с Тухачевским… Сталин, сопоставляя обрывки своих воспоминаний с докладами Ежова, все более заставлял себя поверить, что «фашистский заговор» в РККА не только существует, но и представляет собой грозную реальность. Тем более что в очередном докладе Ежов сообщил наконец, что «заговорщики сознались». Сталин имел, пожалуй, основания вспомнить строки из Псалома тридцать седьмого Псалтыря, за знание которого он когда-то получил высшую оценку: «И я сказал: да не восторжествуют надо мною враги мои». Именно его, а не народа!

Сталин приказал закрытый процесс провести быстро, без задержек. Всех расстрелять. Кивнул на стол. Там лежал открытый номер журнала «Большевик» со статьей М. Тухачевского «О новом полевом уставе РККА». Статью даже не успели «выбросить» из номера, так быстро развивались события. В начале июня 1937 года, до процесса, на Военном Совете при наркоме (через полгода его будет уже невозможно собрать – почти все члены Совета будут репрессированы) были заслушаны сообщения Ежова и Ворошилова о раскрытии «подлой контрреволюционной военно-фашистской организации». В докладе говорилось, что заговорщики действуют давно и их деятельность тесно связана с немецкими военными кругами. Утверждалось, что заговорщики готовили уничтожение руководителей партии и страны и с помощью фашистской Германии намеревались захватить власть. На заседаниях Военного Совета присутствовали члены правительства, об их ходе немедленно докладывалось Сталину. Судьба Тухачевского и его «однодельцев» была предрешена. Менее чем через две недели после ареста, 11 июня 1937 года, состоялся закрытый суд. В печати о передаче дела арестованных в суд было сообщено лишь в день процесса. А на другой день уже появилась информация о приговоре.

Суд был в высшей степени скорым и чудовищно неправым. Начался в 9 часов утра и вскоре после обеда завершился вынесением приговора. За судейским столом сидели: председательствующий – армвоенюрист В.В. Ульрих, понаторевший на этих делах, а также маршалы С.М. Буденный и В.К. Блюхер, командармы первого ранга Б.М. Шапошников и И.П. Белов, командармы второго ранга Я.И. Алкснис, П.Е. Дыбенко, Н.Д. Каширин и комдив Е.И. Горячев. Судили без защитников и права обжалования, как это было предусмотрено законом от 1 декабря 1934 года.

Тухачевский, Якир, Уборевич, Путна, Примаков, Корк, Эйдеман, Фельдман сидели напротив своих боевых товарищей. Все хорошо знали друг друга. Едва ли кто из членов суда верил, что перед ними сидят «заговорщики и шпионы». Думаю, что и у Тухачевского и его сотоварищей могла где-то шевельнуться надежда: ведь суд, состоящий из людей, с которыми двадцать лет служили под одними знаменами, должен прислушаться если не к зову справедливости, то хотя бы к традициям боевого товарищества… Но совесть в то время предельно скупо использовала свой вечный шанс. Остался он невостребованным и на этот раз…

На суде должен был быть и начальник ПУРККА Я.Б. Гамарник. Или в качестве подсудимого, или… члена суда. Вот что мне рассказала о последнем дне жизни Яна Борисовича его дочь В.Я. Кочнева:

– В конце мая отец заболел, то ли чувствовал приближение развязки, то ли вновь его мучил приступ диабета. Он знал, как потом рассказывала мама (мне уже было 12 лет), что 27 мая арестован Тухачевский, 29-го арестованы Уборевич, Якир (прямо в поезде), другие военачальники, 30-го к отцу приехал Блюхер. Они хорошо знали друг друга по Дальнему Востоку. О чем-то долго говорили. Потом отец сказал матери, что ему предлагают стать членом суда над Тухачевским… «Но как я могу! – воскликнул отец. – Я ведь знаю, что они не враги… Блюхер сказал, что, если откажусь, меня могут арестовать».

31-го вновь ненадолго приезжал Блюхер. Затем пришли какие-то люди и опечатали сейф отца. Ему сказали, что он отстранен от должности, а его заместители Осепян и Булин арестованы. Отцу приказали быть дома. Как только люди из НКВД ушли, в комнате отца мы услышали выстрел… Когда с мамой вбежали, все было кончено.

Кочнева, помолчав, добавила:

– Думаю, выстрел был ответом на предложение Сталина стать членом трибунала над своими боевыми товарищами. Больше ответить отец тогда ничем не смог. Мать арестовали, дали ей 8 лет как жене «врага народа», а затем, в лагере, – еще 10 лет «за содействие врагу народа». Больше я никогда не видела матери, умершей, согласно извещению, в 1943 году в лагере. Меня направили в детдом. По достижении совершеннолетия дали 6 лет как «социально опасному элементу». Затем начались ссылки…

Судьба семьи Гамарника характерна для многих, многих тысяч несчастных родственников невинно осужденных…

А ведь «выкорчевывание» родственников врагов началось еще в годы гражданской войны. В своем приказе № 903 от 30 сентября 1918 года Троцкий, пытаясь пресечь массовый переход командиров на сторону белых, постановил:

«Приказываю штабам всех армий Республики доставить по телеграфу члену Реввоенсовета Аралову списки всех перебежавших во вражеский стан лиц командного состава. На т. Аралова возлагаю принятие по согласованию с соответствующими учреждениями необходимых мер по задержанию семейств перебежчиков и предателей…» Для Сталина в 30-е годы, как и в годы Великой Отечественной войны, это станет обычной практикой. Но какие будут масштабы!

Я сделал отступление, а суд был почти молниеносным. Все было решено заранее. Ульрих связывал «военно-фашистский заговор» главным образом с контактами подсудимых с представителями вооруженных сил Германии. Как уже было сказано, Тухачевский в 1926 году возглавлял советскую военную делегацию в Берлине. Якир учился на курсах генерального штаба в Германии в 1929 году. Корк был там военным атташе. Многие встречались с представителями Германии на дипломатических приемах, маневрах, различных переговорах.

Одним из главных аргументов в поддержку версии «вредительства» была концепция Тухачевского о необходимости ускоренного формирования танковых и механизированных соединений за счет сокращения конницы. Здесь Ульриху активно помогал Буденный. Поскольку обвиняемые не подтверждали данных на предварительном следствии показаний, председательствующий все время спрашивал:

– Показания, данные вами в НКВД, вы подтверждаете? – вынуждая подсудимых придерживаться сфабрикованной до суда версии.

Тем более что, как теперь установлено, по отношению ко всем этим видным советским военачальникам было применено в полном объеме физическое воздействие.

Наконец, еще одним пунктом обвинений было «намерение, якобы для успеха заговора, устранение Ворошилова» (так в тексте. – Прим. Д.В.). Тухачевский, Корк, Путна, Уборевич говорили, что они вместе с Гамарником хотели поставить вопрос в правительстве о смещении наркома, как не справляющегося со своими обязанностями. Откровенно высказанное желание было расценено судом как проявление «заговорщицкой деятельности». Но по существу дела подсудимые отвергли грязные домыслы в «шпионаже в пользу фашистской Германии и подготовке контрреволюционного переворота». В своем последнем слове Тухачевский, Якир, Корк, Уборевич убежденно говорили о своей преданности Родине, народу, армии, особенно подчеркивали свою полную лояльность «товарищу Сталину». Просили о снисхождении за возможные ошибки и промахи в работе.

Диссонансом на суде прозвучало последнее слово Примакова. Он полностью подтвердил официальное обвинение, заявив, что «всех заговорщиков объединило знамя Троцкого, их приверженность фашизму». Примаков сказал, что он назвал следствию более 70 человек, о которых он лично знает, что они «входили в военно-фашистский заговор». Мол, у «головки» заговорщиков есть «вторая Родина»: у Путны, Уборевича, Эйдемана в Литве есть родственники; Якир имеет близких в Бессарабии; Эйдеман – в Америке… Сломленный многомесячными пытками, Примаков послушно говорил то, что ему поручили сказать следователи. Если все остальные были арестованы менее двух недель назад и еще сохранили силу духа, то Примаков, прославленный герой гражданской войны, находился в застенках уже более года. Именно поэтому бывший комкор отрешенно и бесстрастно говорил чудовищные вещи, подсказанные ему на Лубянке.

В то время в системе НКВД задерживались следователи лишь определенного склада: бессердечные циники и садисты, которым неведома была совесть. Генерал армии А.В. Горбатов, прошедший сталинские круги земного ада, вспоминал: «Я случайно узнал, что фамилия моего изверга-следователя – Столбунский. Не знаю, где он сейчас. Если жив, то я хотел бы, чтобы он мог прочитать эти строки и почувствовать мое презрение к нему. Думаю, впрочем, что он это и тогда хорошо знал… До сих пор в моих ушах звучит зловеще шипящий голос Столбунского, твердившего, когда меня, обессилевшего и окровавленного, уносили: «Подпишешь, подпишешь!» Выдержал я эту муку и во втором круге допросов. Но когда началась третья серия, как хотелось мне поскорее умереть!»

В «деле» Тухачевского особенно отличился следователь по особо важным делам Ушаков (он же Ушиминский). В своих объяснениях, которые он дал после XX съезда комиссии по реабилитации, Ушаков писал:

«Первым был арестован Фельдман. Он категорически отрицал какое-либо в каком-либо заговоре участие, тем более против Ворошилова… Я взял личное дело Фельдмана и в результате его изучения пришел к выводу, что Фельдман связан личной дружбой с Тухачевским, Якиром и рядом других крупных командиров… Вызвал Фельдмана в кабинет, заперся с ним, и к вечеру 19 мая он написал заявление о заговоре с участием Тухачевского, Якира, Эйдемана и других… Затем мне дали допрашивать Тухачевского, который уже на следующий день сознался. Я, почти не ложась спать, вытаскивал от них побольше фактов, побольше заговорщиков… Даже в день процесса, рано утром, я отобрал от Тухачевского дополнительные показания об участии в заговоре Апанасенко и других…»

Тухачевский сломался почти сразу и на «суде» вообще защищался слабо. В одном из допросов Тухачевского участвовал сам Вышинский. Заставил подписаться под словами: «Признаю, что виновен. Жалоб не имею». Но жалобы, прошения о помиловании были написаны почти всеми в адрес Сталина, Молотова, Ворошилова.

Сотоварищи Тухачевского также прошли «энергичную» обработку: запугивание, угрозы семьям, безграничное насилие. Во время следствия обвиняемым внушали: только признание сохранит им жизнь…

Перед вынесением приговора Ульрих с Ежовым побывали у Сталина. Доложили о ходе процесса и поведении обвиняемых. Ульрих угодливо положил на стол проект приговора. Сталин не стал смотреть его, а лишь бросил: «Согласен». Помолчав, спросил:

– Что говорил в последнем слове Тухачевский?

– Говорил, гад, что предан Родине и товарищу Сталину. Просил снисхождении, – быстро ответил Ежов. – Но сразу было видно, что хитрит, не разоружился…

– А как суд? Как вели себя члены Присутствия?

– Активно вел себя лишь Буденный… члены суда в основном молчали. По одному-два вопроса задали Алкснис, Блюхер да, кажется, Белов…

Сталину с самого начала состав суда показался подозрительным. Он тут же распорядился «посмотреть» на этих людей внимательно. Кроме Буденного и Шапошникова, все вскоре будут арестованы. А командарм второго ранга Н.Д. Каширин (как и два его брата) – буквально через несколько дней… Сталин почему-то вспомнил, как в конце гражданской войны после совещания у С.С. Каменева, где Тухачевскому и другим командирам пришлось пережить неприятные минуты из-за варшавской катастрофы, молодой комфронта, прощаясь со Сталиным, немного грустно продекламировал:

Это – голос

Моей судьбы, и он мне, словно льву,

Натягивает мышцы тетивою…

Сталин непонимающе посмотрел на Тухачевского. Тот, улыбнувшись, добавил: «Так сказал Гамлет после встречи с духом своего отца…» Член Военного совета не подал и виду, что слова эти для него «темны». Пожалуй, кроме «голоса судьбы…».

Приговор «заговорщикам» был известен Сталину до начала суда. Он знал его уже тогда, когда отдал распоряжение об аресте Тухачевского. На высказанные в последнем слове обвиняемых просьбы о пощаде Сталин не отреагировал. Он не любил, по его же словам, «миндальничать». Ночью 12 июня все были расстреляны. Примаков тоже, хотя ему обещали за «чистосердечные признания» сохранить жизнь.

Жизнь человека подобна волшебной влаге, помещенной с рождения в хрупкий сосуд. Ее самая загадочная особенность состоит в том, что она непрерывно струится, вытекая из кувшина. Сосуд не прозрачен; можно только догадываться, сколько осталось в нем жизненных соков… Тухачевский и его «однодельцы» были полны жизни, планов, надежд. Но свинцовый сапог деспота безжалостно разбил кувшины жизни этих и множества других людей, превратив своей «стальной» пятой эти сосуды в груды обломков…

«Шпионам и изменникам Родины нет и не будет пощады» – так была озаглавлена передовая статья в журнале «Большевик», призванная дать своего рода обобщенную информацию о процессе. В ней, в частности, говорилось: «Мечом пролетарской диктатуры разгромлена еще одна банда предателей и врагов. Тухачевскому и К°, притаившимся в рядах нашей славной Красной Армии, не помогли ни глубокая законспирированность их преступной деятельности, ни весь опыт маскировки разведчиков… Их конечной целью было, как отмечается в приказе наркома обороны СССР Маршала Советского Союза тов. Ворошилова, «ликвидировать во что бы то ни стало и какими угодно средствами Советский строй в нашей стране, уничтожить в ней советскую власть, свергнуть рабоче-крестьянское правительство и восстановить в СССР ярмо помещиков и фабрикантов… Тухачевский и К° собирались в нашей великой стране сыграть ту же роль, какую играет Франко, презренный враг испанского народа».

Но на этом расправа над военными кадрами не закончилась, а только начиналась. Вовсю работали люди типа Мехлиса. Каждый их звонок, телеграмма, донесение отзывались наветами, жертвами, болью. Вот, например, две телеграммы Мехлиса тех трагических лет:

«Москва НКО Щаденко

ПУРККА Кузнецову

Начштаба Лукин крайне сомнительный человек, путавшийся с врагами, связанный с Якиром. У комбрига Федорова должно быть достаточно о нем материалов. В моей записке об Антонюке немало внимания уделено Лукину. Не ошибетесь, если уберете немедля Лукина.

27 июля.

Мехлис».

«Товарищу Сталину. Уволил двести пятнадцать политработников, значительная часть из них арестована. Но очистка политаппарата, в особенности низовых звеньев, мною далеко не закончена. Думаю, что уехать из Хабаровска, не разобравшись хотя бы вчерне с комсоставом, мне нельзя…

28 июля.

Мехлис».

От всех этих разбирательств «вчерне» еще чернее представала картина террора в армейской среде. Мехлис и подобные ему, с одобрения Сталина, «ковали» поражения 1941 года, которые обернутся для страны новыми миллионами жертв. Списки погибших командиров и политработников, сложивших головы не на поле брани за свое Отечество, выглядят как неимоверно страшный некролог, горестный и нескончаемый. А трагедия между тем продолжалась. Был расстрелян комбриг Медведев, который под пытками дал нужные показания на Тухачевского. Ежов, как и Ягода до него, стал заметать следы. Вскоре пали большинство членов и Специального Присутствия, судившие группу Тухачевского: маршал Блюхер, командармы Каширин, Алкснис, Белов, Дыбенко… У меня есть письмо П. Дыбенко, которое тот успел послать Сталину из Ленинграда перед арестом. Вот некоторые строки этого крика о спасении.

«Дорогой тов. Сталин!

Решением Политбюро и Правительства я как бы являюсь врагом нашей Родины и партии. Я живой, изолированный в политическом отношении, труп. Но почему, за что? Разве я знал, что эти американцы, прибывшие в Среднюю Азию с официальным правительственным заданием, с официальными представителями НКИД и ОГПУ, являются специальными разведчиками? В пути до Самарканда я не был ни одной секунды наедине с американцами. Ведь я американским (так в тексте. – Прим. Д.В.) языком не владею…

О провокаторском заявлении Керенского и помещенной в белогвардейской прессе заметке о том, что я якобы являюсь немецким агентом. Так неужели через 20 лет честной, преданной Родине и партии работы белогвардеец Керенский своим провокаторством мог отомстить мне? Это же ведь просто чудовищно.

Две записки, имеющиеся у тов. Ежова, написанные служащими гостиницы «Националь», содержат известную долю правды, которая заключается в том, что я иногда, когда приходили знакомые ко мне в гостиницу, позволял вместе с ними выпить. Но никаких пьянок не было.

Я якобы выбирал номера рядом с представителями посольства? Это одна и та же плеяда чудовищных провокаций…

У меня были кулацкие настроения в отношении колхозного строительства? Эту чушь могут рассеять тт. Горкин, Юсупов и Евдокимов, с которыми я работал на протяжении последних 9 лет…

Тов. Сталин, я умоляю Вас дорасследовать целый ряд фактов дополнительно и снять с меня позорное пятно, которого я не заслуживаю.

П. Дыбенко».

Через несколько дней командарм П. Дыбенко, член партии с 1912 года, в октябрьские дни Председатель Центробалта, был арестован, «судим» и расстрелян. Едва ли его следователи знали, что перед ними легендарная личность. Когда казаки генерала Краснова готовились выступить из Гатчины на Петроград, именно революционный матрос Дыбенко смог их «распропагандировать» и повернуть против Временного правительства…

Сталин на письме Дыбенко написал лишь: «Ворошилову». Ни у Сталина, ни у наркома обороны не было желания заняться судьбой старого большевика, которого к тому же перед смертью заставили «судить» Маршала Советского Союза.

Сталин, уверовав, если не в наличие, то в возможность «военно-фашистского заговора» против него, размышлял уже над тем, кто в отсутствие Тухачевского «мог» его возглавить. Сегодня он прочитал направленное ему заместителем начальника ГРУ Александровским донесение, полученное из Германии. В нем давалась оценка официальными германскими военными кругами руководителей Красной Армии. О Тухачевском мнение Берлина его уже не интересовало. О Блюхере почему-то писали, что он из обрусевших немцев, подчеркивали, что он самый влиятельный и авторитетный из советских военных. Егоров, считали германские штабисты, весьма «сильный военачальник», обладающий «аналитическим умом». А Сталину едва ли такие были нужны. Его больше устраивали послушность и ординарность мышления Ворошилова и Буденного. Прогуливаясь поздно вечером по дорожкам дачи в Кунцево, Сталин вспомнил одну деталь.

Вскоре после того, как по его инициативе был принят 20 февраля 1932 года Указ о лишении Троцкого и выехавших с ним лиц советского гражданства, тот ответил открытым письмом Президиуму ЦИКа. В частности, Троцкий писал: «Оппозиция переступит через Указ 20 февраля, как рабочий переступает лужу по пути на завод». Письмо заканчивалось призывом: «Отстранить Сталина!» Вскоре после этого публичного обращения Троцкий в одном из своих выступлений заявил, что «даже на самом верху, в том числе в военной верхушке, есть люди, недовольные Сталиным и поддерживающие мой призыв: «Отстранить Сталина!» Таких людей там немало».

Теперь, когда нет Тухачевского, размышлял Сталин, осталось четыре влиятельных военачальника, четыре маршала. Ведь Троцкий намекал, что их «немало»… В Ворошилове он не сомневался. Это человек, у которого вся жизнь, карьера основаны на легендах, на прошлом и… на нем, Сталине. Буденный ревностный служака. И только. Вот, правда, Ежов докладывает, что жена Буденного поддерживает связи с какими-то иностранцами. Пусть разбирается… Нет, эти не способны выступить против меня. А вот Блюхер и Егоров, которых он хорошо знал по гражданской войне, заметно изменились. Стали другими. Немцы в Берлине о них как-то по-особенному пишут. И Ворошилов был недоволен Егоровым, когда тот был начальником Генштаба. Надо, чтобы Ежов проверил одно письмо по поводу маршала Егорова… Возвратясь с прогулки, Сталин внимательно перечитал это письмо, адресованное ему.

«В ЦК ВКП(б) тов. Сталину.

Целый ряд важнейших вопросов организации РККА и оперативно-стратегического использования наших вооруженных сил, по моему убеждению, решен ошибочно, а возможно, и вредительски. Это в первый период войны может повлечь за собою крупные неудачи и многочисленные лишние жертвы.

Я прошу, тов. Сталин:

Проверить деятельность маршала Егорова в бытность его начальником Генерального штаба РККА, т. к. он фактически несет ответственность за ошибки, допущенные в области подготовки оперативно-стратегического использования наших вооруженных сил и их организационной структуры.

Я политического прошлого и настоящего тов. Егорова не знаю, но его практическая деятельность как начальника Генерального штаба вызывает сомнения.

9 ноября 1937 года.

Член ВКП(б) с 1912 года

Я. Жигур».

Это письмо Яна Матисовича Жигура, комбрига, работавшего на кафедре Академии Генерального штаба РККА. Бесконечные призывы к бдительности, вакханалия беззакония, ставшая нормой жизни в те кошмарные годы, сбивали с честного пути многих людей. Я.М. Жигур, бывший поручик царской армии, без колебаний принял революцию; активно участвовал в гражданской войне. Был дважды ранен. Награжден орденом Красного Знамени. Но это письмо не спасло Жигура. Уже в 1937 году он будет арестован и вскоре расстрелян…

Сталин приказал Поскребышеву передать Ежову, чтобы тот «обратил внимание» на Егорова.

Через пару месяцев Ежов «проверил» и «разобрался». Тем более что пришла еще одна бумага, которую вынудили написать бывшего сослуживца Егорова, в последующем крупного советского военачальника. Однополчанин маршала вспоминал:

«В 1917 году, в ноябре месяце, на съезде 1-й армии в Штокмозгофе, где я был делегатом, я слышал выступление бывшего тогда правого эсера подполковника Егорова А.И., который в своем выступлении называл товарища Ленина авантюристом, посланцем немцев. В конечном счете речь его сводилась к тому, чтобы солдаты не верили Ленину…»

Хотя к этому времени судьба маршала была уже предрешена, письмо подтверждало «вредительскую природу» Егорова. В узком кругу, обсудив с Молотовым и Ворошиловым результаты «расследования», решили вывести Егорова из состава ЦК и передать дело в НКВД, тем более что выявился еще один «компрометирующий» факт, связанный с его женой.

28 февраля – 3 марта 1938 года опросом членов ЦК ВКП(б) и кандидатов в члены ЦК было принято следующее постановление:

«О тов. Егорове.

Ввиду того, что, как показала очная ставка т. Егорова с арестованными заговорщиками Беловым, Грязновым, Гринько, Седякиным, т. Егоров оказался политически более запачканным, чем можно было бы думать до очной ставки, и принимая во внимание, что жена его, урожденная Цешковская, с которой т. Егоров жил душа в душу, оказалась давнишней польской шпионкой, как это явствует из ее собственного показания, – ЦК ВКП(б) признает необходимым исключить т. Егорова из состава кандидатов в члены ЦК ВКП(б).

И. Сталин».

Проголосовали все опять единогласно. Бланк Сталина, разумеется, опять остался чистым. А ведь в гражданскую Сталин вместе с А.И. Егоровым не раз хлебал щи из одной крестьянской миски, укрывался одной солдатской шинелью… Но то было так давно и теперь не имело ровно никакого значения.

Оставался еще один «подозрительный» маршал – Василий Константинович Блюхер, может быть, самый прославленный военачальник довоенного периода. На его груди до ареста было четыре ордена Красного Знамени, в том числе за номером один. Один из орденов Красной Звезды тоже был первым. Одним из первых Блюхер был удостоен и двух орденов Ленина.

Сталин отрицательно относился к Блюхеру еще в ходе известных событий на озере Хасан в июле-августе 1938 года, когда японские милитаристы захватили две советские высоты – Безымянную и Заозерную. Наркомом был отдан приказ: уничтожить захватчиков! Однако с реализацией приказа произошла заминка. Блюхер, командующий Дальневосточным фронтом, не бросился очертя голову исполнять приказ, а решил тщательно подготовиться. Его вызвали к прямому проводу для разговора со Сталиным. Диалог был красноречивым и недолгим.

Сталин. Скажите-ка, Блюхер, почему приказ наркома обороны о бомбардировке авиацией всей нашей территории, занятой японцами, включая высоту Заозерную, не выполняется?

Блюхер. Докладываю. Авиация готова к вылету. Задерживается вылет по неблагоприятной метеорологической обстановке. Сию минуту Рычагову (командующему ВВС. – Прим. Д.В.) приказал, не считаясь ни с чем, поднять авиацию в воздух и атаковать… Авиация сейчас поднимается в воздух, но боюсь, что в этой бомбардировке мы, видимо, неизбежно заденем как свои части, так и корейские поселки.

Сталин. Скажите, т. Блюхер, честно: есть ли у Вас желание по-настоящему воевать с японцами? Если нет у Вас такого желания, скажите прямо, как подобает коммунисту; а если есть желание, я бы считал, что Вам следовало бы выехать на место немедля.

Мне непонятна Ваша боязнь задеть бомбежкой корейское население, а также боязнь, что авиация не сможет выполнить своего долга ввиду тумана. Кто это Вам запретил в условиях военной стычки с японцами не задевать корейское население? Какое Вам дело до корейцев, если наших людей бьют пачками японцы! Что значит какая-то облачность для большевистской авиации, если она хочет действительно отстоять честь своей Родины! Жду ответа.

Блюхер. Авиации приказано подняться, и первая группа поднимется в воздух в 11.20 – истребители. Рычагов обещает в 13 часов иметь авиацию атакующей. Я и Мазепов через полтора часа, если Бряндинский (Мазепов и Бряндинский – работники штаба ВВС. – Прим. Д.В.) полетит раньше, вместе вылетим в Ворошилов. Ваши указания принимаем к исполнению и выполним их с большевистской точностью».

Мехлис, направленный Сталиным на Дальний Восток, подогревал руководство в Москве своими сообщениями о якобы нерешительности командования Дальневосточного фронта, которые компрометировали Блюхера.

Вскоре Сталин, недовольный действиями Блюхера, вызвал его в Москву, но разговаривать с ним не пожелал. Какое-то время маршал был не у дел, а затем, 22 октября 1938 года, арестован. Ордер на арест подписал Ежов, который сам через считаные недели окажется там, куда он бросал людей тысячами…

Блюхер был втянут в машину репрессий, когда она уже замедляла свои обороты. Вначале казалось, что он уцелеет. Ноябрьское постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) 1938 года отметило грубые нарушения законности, процедуры ведения следствия. Сталин и его окружение, вызвав волны репрессий, которые два года гуляли по стране, не могли не почувствовать, сколь разрушительным было их действие. Но в официальных докладах, выступлениях вся эта вакханалия выдавалась за «великую сталинскую победу над троцкистско-фашистскими заговорщиками и вредителями». Берия, который уже руководил следствием по делу Блюхера, проигнорировал, однако, постановление.

Прославленного маршала допрашивали несколько дней, требуя от него признания в том, что «он входил в военно-фашистский заговор». Блюхер держался мужественно и все полностью отрицал. Кто знает, может быть, когда его истязали, маршал вспомнил о своем участии – правда, молчаливом – в неправом суде над Тухачевским в качестве члена Специального Присутствия Верховного суда СССР? Тогда он не использовал свой шанс совести, чтобы облегчить участь первого советского маршала, обреченного на гибель. А теперь он сам в руках Берии…

По свидетельству Б.А. Викторова, проводившего расследование и по этому делу, Блюхера в последний раз видели 5 и 6 ноября зверски, до неузнаваемости избитым. Лицо его было сплошным кровавым месивом, один глаз выбит. Вероятно, в канун великого праздника инквизиторы Берии хотели завершить свое черное дело. 9 ноября 1938 года еще один Маршал Советского Союза в результате зверских пыток погиб в бериевских застенках. Погиб, но не сломался и не подписал чудовищных небылиц.

Нож гильотины беззакония к этому времени уже унес тысячи видных военных деятелей и политработников. Среди них И.Н. Дубовой, Я.К. Берзин, М.Д. Великанов, Е.И. Ковтюх, И.Ф. Федько, И.С. Уншлихт, А.С. Булин, Г.А. Осепян, М.П. Амелин, многие, многие другие.

Передо мной тома со списками репрессированных военачальников: звание, фамилия, должность, награды, дата смерти… Большинство командиров еще сравнительно молоды. Цвет офицерского корпуса, прошедшего, как правило, гражданскую войну, создававшего новую армию. Чтобы глубже почувствовать вечную горечь сталинского безумия, открою (произвольно) один из томов и напомню имена погибших, но не в борьбе с фашизмом, нет, а по воле «вождя». Одну-две страницы…

Комкор Калмыков Михаил Васильевич. Командир 20-го стрелкового корпуса. Награжден орденом Ленина и двумя орденами Красного Знамени. Расстрелян в 1937 году.

Комбриг Карев Герман Степанович. Командир 135-й стрелковой пулеметной бригады. Осужден и расстрелян в 1937 году.

Комдив Кассин Григорий Иустинович. Командир 45-го стрелкового корпуса. Награжден двумя орденами Красного Знамени и орденом Красной Звезды. Осужден и расстрелян в 1938 году.

Комбриг Кириченко Иван Григорьевич. Командир 23-й кавалерийской дивизии. Награжден орденом Ленина и двумя орденами Красного Знамени. Осужден и расстрелян в 1937 году.

Комдив Княгницкий Павел Ефимович. Комендант Киевского укрепрайона. Награжден двумя орденами Красного Знамени и орденом Красной Звезды. Осужден и расстрелян в 1937 году.

Флагман второго ранга Кожанов Иван Кузьмич. Командующий морскими силами Черного моря. Награжден орденом Красного Знамени и орденом Красной Звезды. Осужден и расстрелян в 1937 году.

Комкор Косогов Иван Дмитриевич. Командир 4-го казачьего корпуса. Награжден двумя орденами Красного Знамени. Осужден и расстрелян в 1937 году.

Комдив Коханский Владислав Станиславович. Командир 5-го тяжелого бомбардировочного авиакорпуса. Награжден орденом Красного Знамени. Осужден и расстрелян в 1937 году.

Дивизионный комиссар Краснов Евгений Васильевич. Заместитель начальника управления по командному и начальствующему составу РККА. Осужден и расстрелян в 1937 году.

Комкор Куйбышев Николай Владимирович. Командующий войсками Закавказского военного округа. Награжден четырьмя орденами Красного Знамени. Осужден и расстрелян в 1938 году.

Комкор Кутяков Иван Семенович. Заместитель командующего войсками Приволжского военного округа. Награжден тремя орденами Красного Знамени. Осужден и расстрелян в 1938 году.

Комдив Кучинский Дмитрий Александрович. Начальник Академии Генштаба. Осужден и расстрелян в 1937 году.

Комдив Кутателадзе Георгий Николаевич. Командир 9-го стрелкового корпуса. Награжден орденом Красного Знамени. Осужден и расстрелян в 1937 году.

Комбриг Круг Иосиф Михайлович. Начальник отдела штаба Белорусского особого военного округа. Осужден и расстрелян в 1937 году.

Флагман первого ранга Киреев Григорий Петрович. Командующий Тихоокеанским флотом. Награжден орденом Ленина и орденом Красного Знамени. Осужден и расстрелян в 1937 году.

Командарм второго ранга Корк Август Иванович. Начальник Военной академии им. М.В. Фрунзе. Осужден и расстрелян в 1937 году.

Корпусной комиссар Карин Федор Яковлевич. Начальник отдела разведывательного управления РККА. Осужден и расстрелян в 1937 году.

Командарм второго ранга Каширин Николай Дмитриевич. Начальник управления боевой подготовки штаба РККА. Награжден двумя орденами Красного Знамени. Осужден и расстрелян в 1938 году.

Комбриг Кейрис Ромуальд Исидорович. Помощник командира 61-й стрелковой дивизии. Осужден и расстрелян в 1937 году.

Комбриг Клочко Иван Гаврилович. Начальник военно-исторического отдела Генштаба. Награжден орденом Красного Знамени. Осужден и расстрелян в 1937 году.

Комдив Кожевников Александр Тимофеевич. Заместитель командующего войсками Уральского военного округа. Награжден двумя орденами Красного Знамени. Осужден и расстрелян в 1938 году.

Горестный список я открыл на букву «К», но и он кажется бесконечным… Дальше – множество фамилий: Каган, Кадатский, Кальнин, Калинин, Кальван, Кальпус, Кангелари, Капцевич, Карпов, Кармалюк… Не видно конца… Сколько трагически оборванных жизней! Какие люди! И все – безвинно.

Списки всех этих и многих тысяч других военных прошли через руки Сталина, Ворошилова, иных руководителей. Какой же чудовищной жестокостью и подозрительностью нужно было обладать, чтобы верить в дикие, бредовые донесения и доклады!

Удар по вооруженным силам был нанесен страшный. Едва ли могли предполагать гитлеровские спецслужбы, белогвардейцы-эмигранты, а косвенно и Троцкий, что их провокационные зерна попадут на столь благодатную почву. Всем предшествующим ходом борьбы за упрочение своего единовластия «вождь» полностью созрел для действий, которые нельзя квалифицировать иначе, как преступные. Были уничтожены практически все заместители наркома обороны, большинство членов Военного Совета при наркоме, почти все командующие округами и командармы. По имеющимся данным и проведенным подсчетам, можно заключить, что в 1937–1938 годах было репрессировано до 45 % командного и политического состава от командира бригады и выше. При таких потерях в любой войне армия резко теряет боеспособность. Командарма, например, нельзя подготовить, как лейтенанта, на ускоренных курсах за шесть месяцев, на это требуются долгие годы службы и учебы. А база выдвижения была сужена до предела. В преддверии большой войны Сталин и его окружение создали объективные предпосылки для ее крайне тяжелого начала и ведения. Невинные жертвы «военного побоища» в 1937–1938 годах откликнутся еще большими потерями на фронтах Великой Отечественной войны.

В конце ноября 1938 года состоялся Военный Совет при наркоме обороны. В своем докладе Ворошилов привел страшные цифры. Повторяю их еще раз: «В 1937–1938 годах мы «вычистили» из Красной Армии более четырех десятков тысяч человек. Только в 1938 году выдвинуто и перемещено в должностях более 100 тысяч человек! В руководстве армией произошли огромные изменения: из членов Военного Совета при наркоме осталось только 10 человек прежнего состава…» Нетрудно представить, что творилось в округах!

В своем донесении в Москву в начале марта 1938 года командующий войсками Киевского военного округа С.К. Тимошенко и член Военного совета Н.С. Хрущев сообщали как о большом успехе: «Вычищено врагов» из войск округа за год около 3-х тысяч человек, из них арестовано более тысячи. «Обновлены» практически все командиры корпусов и дивизий. В результате ликвидации троцкистско-бухаринских элементов мощь войск округа возросла».

Неужели никто не видел грядущих последствий этого безумия? Многие видели, но молчали. Хотя не все. С удовлетворением можно сказать, что и в то жестокое время были люди, пытавшиеся использовать свой шанс совести. Передо мной письмо комбрига С.П. Колосова наркому обороны К.Е. Ворошилову. В нем, в частности, говорится:

«Встречаются два командира в трамвае: ну как дела? У нас – «Мамаево побоище»: арестовали того-то, того-то и т. д. Я теперь боюсь слово сказать, говорит другой. Скажи, ошибись, сейчас окажешься врагом народа. Трусость стала нормальным явлением…

Узнайте цифру, сколько Вы уволили из РККА за 1937 год, и Вы узнаете горькую правду.

Меня Вы можете назвать паникером-троцкистом-врагом народа и т. д. Я не враг, но считаю, что так мы можем дойти до ручки…

5 декабря 1937 года

Колосов».

Мне неизвестна судьба С.П. Колосова, но письмо этого мужественного командира свидетельствует: не все молчали. Многим, кроме Сталина, было ясно, что армия накануне страшных испытаний попросту обескровлена. Однако жажда власти, стремление любой ценой ее сохранить (хотя ей угрожали мифические заговорщики) оказались сильнее элементарной заботы о безопасности Отечества. Для «господствующей личности» выбор между «я» и «Родина» был, как говорят дела, в пользу его персоны.

Обращаясь к этим горестным страницам нашей истории, вновь и вновь ставишь перед собой вопрос: как это могло случиться? Почему? Как могла возникнуть и существовать такая атмосфера жестокости, беззакония, исключительной подозрительности, развязавшей руки многим подлецам? Неужели все происшедшее свидетельствует о какой-то особой «силе» Сталина, возглавившего этот погром кадров? Как издевательски звучат сегодня его слова о том, что «человек дороже любой машины»!

В самом деле, в чем проявилась «сила» Сталина? Ведь это он прежде всего вызвал социальный катаклизм, пожалуй, самый болезненный и трагический в нашей истории. Размышляя над этим вопросом, постепенно приходишь к выводу, что «сила» Сталина заключалась не в нем самом. Его сила в создании и использовании государственного и партийного аппарата, который он превратил в послушного исполнителя своей воли. Без него он – ничто. Ему постепенно удалось с помощью этого аппарата сформировать такую систему отношений в обществе, когда его слово, директива, приказ, распоряжение могли вызвать цепную реакцию действий тысяч, а то и миллионов людей, принимающих эти сигналы на веру.

Добившись полного единовластия, Сталин понимал, что его сохранение требует дальнейшего совершенствования аппарата: партийного, государственного и, как тогда говорили, карательного. С помощью аппарата Сталин мог манипулировать общественным сознанием, проводить экономические, политические и культурные кампании, кроить ткань истории, закладывать основы «нового» миросозерцания, в центре которого должен быть он и его идеи, ставить цели, которые воспринимались как божественное откровение. У Сталина не возникало сомнения в том, что аппарат вытеснял из системы народ, что ему отводилась только роль исполнителя, труженика, которому дозволено лишь «одобрять», «поддерживать», «восхищаться», «любить» его, единственного «вождя». Такое деформированное видение окружающего мира не просто обедняло социалистические идеалы, а объективно снижало их привлекательность и сеяло в конце концов сомнения в их истинности. Таким образом, «сила» Сталина – в глубоком антидемократизме, тоталитаризме его методов, автократической трактовке непреходящих ценностей справедливости, братства, гуманизма людей. В «силе» Сталина, однако, изначально были заложены истоки, генезис конечного исторического поражения единовластия и единомыслия.

Беззакониями 1937–1938 годов, чем, по сути, являлась деятельность Сталина в это время, преследовалась цель дальнейшего создания и укрепления храма личного культа. И это в представлении Сталина не противоречило идеалам социализма! Он, похоже, полагал, что имеет право так трактовать эти идеалы. Ну как тут не вспомнить Маркса и Энгельса, которые, критикуя теорию Карлейля о правах гениев и вождей на господство, проницательно заметили, что «новая эра, в которой господствует гений, отличается от старой эры главным образом тем, что плеть воображает себя гениальной». Сталин без плети обходиться не мог. Но уже так много засечено этой плетью насмерть, что нужно найти другого исполнителя. Необходимо было сменить лицо, которое по его указанию олицетворяло и беспощадно использовало эту плеть.