«Враги народа»

История знает много жестокостей и злодеяний. Пожалуй, нарицательным стало имя римского императора Нерона, сына Домиция Агенобарба и Агриппины-младшей. Император прославился невиданной жестокостью. Даже Сенека, философ и искусный актер, воспитывая Нерона, так и не смог привить императору добродетели. Властитель, проводя реформы, добиваясь могущества государства, не остановился перед убийством сводного брата и матери, вынудил к самоубийству Сенеку. В конце концов правление Нерона уже было неотделимо от казней – апофеоза жестокости. Страшный пожар Рима повлек за собой казни невинных людей. Раскрыв заговор Пизона, император стал после этого выдумывать мнимые заговоры, чтобы истребить наиболее популярных сенаторов и опасных конкурентов. Поощрялись доносы… Склонность к злодеяниям как способу правления сочеталась у Нерона с любовью к поэзии и другим искусствам…

Нет, я не собираюсь проводить никаких прямых исторических аналогий, тем более столь небесспорных. Просто хотелось еще раз напомнить, что единовластие в любой бесконтрольной форме чревато злоупотреблениями, вплоть до злодеяний. Во все времена и исторические эпохи. Эта истина верна не только для 54–68 годов нашей эры, когда правил Нерон.

Никакие справедливые цели и намерения не могут оправдать безнравственных средств, которые являются не только злом моральным по своему характеру, но и злом социальным по своим последствиям. Ведь «в нашем идеале, – и в это страстно верил Ленин, – нет места насилию над людьми». А именно к нему широко прибег Сталин в печальном, трагически вошедшем в нашу историю 1937 году. Это был эпицентр трагедии не столько в силу масштабов репрессий (в 1929–1933 гг., видимо, пострадало людей больше), а прежде всего в результате невиданного политического цинизма, который не мог своевременно разглядеть великий народ.

Кто ввел в обиход страшный термин «враг народа»? Откуда он появился? Конечно, дело не в понятии, а в попытке найти какие-то исторические, политические, логические обоснования, которые использовал Сталин для широкого применения социального насилия. Я уже упоминал в начале книги, что Сталин впервые познакомился с историей Великой французской революции в Туруханске. На него произвела большое впечатление решительность Робеспьера и Кутона, добившихся в критическую минуту принятия Закона об упрощении судебного процесса над «врагами революции». Ему импонировала формула Робеспьера: «…кто ходит в шитых золотом штанах, тот враг всех санкюлотов». Кто не с революцией, тот ее враг, по-своему читал Робеспьера Сталин. Еще тогда он отметил интересное, по его мнению, место из речи Робеспьера в Конвенте 10 июня 1794 года: «Когда свобода добивается, по-видимому, блестящего триумфа, враги отечества составляют еще более дерзкие заговоры».

Сталин в истории искал не только аналогии, но и аргументы для своего оправдания в будущем. Ему очень импонировала мысль Робеспьера, высказанная им 5 февраля 1794 года в Конвенте: врагами народа следует управлять с помощью террора… Ведь это по настоянию Робеспьера, в ответ на убийство Марата, Шалье, Лепелетье де Сен Фаржо и других якобинцев, Конвент декретировал: «Поставить террор в порядок дня». Революционный трибунал, созданный Конвентом за полтора месяца до начала термидора, вынес 1563 приговора, и из них лишь 278 оправдательных, остальные смертные! Робеспьер не остановился перед тем, чтобы отправить на эшафот и таких деятелей, как Дантон, Демулен, Филиппе…

Сталин, однако, не хотел замечать, что Робеспьер так же ценил жизнь тех, кого посылал на казнь, как и свою. Советский диктатор всегда смертельно боялся покушений. Поэтому в основе обвинений множества несчастных была пресловутая статья 58 «совершение террористических актов, направленных против представителей Советской власти». Листая тома уголовных дел, видишь (если верить судопроизводству того времени), что тысячи и тысячи советских граждан только и думали, как устранить «вождя» и все его окружение! Сталин не хотел повторять ошибок Великой французской революции. Его террор будет беспощадным!

Хотя термин «враг народа» был в обиходе и раньше, после 1934 года Сталин наполнил его конкретным содержанием. Еще в «Закрытом письме», которое ЦК партии направил в республиканские и областные парторганизации 29 июля 1936 года и к которому Сталин непосредственно «приложил руку», подчеркивалось, что враг народа обычно выглядит «ручным и безобидным», что он делает все для того, чтобы «потихоньку вползти в социализм», что это люди, не принявшие социализма, и чем безнадежнее будет их положение, тем охотнее «они будут хвататься за крайнее средство…».

Как мне рассказывал А.А. Епишев, работавший в 1951–1953 годах заместителем министра государственной безопасности, Берия любил на совещаниях подчеркивать мысль, авторство которой он приписывал Сталину: «Враг народа не только тот, кто вредит, но и тот, кто сомневается в правильности линии партии. А таких среди нас еще много, и мы должны их ликвидировать…» Епишев, скупой на рассказы о себе, делился в редкие минуты откровений:

– Удалось с трудом вырваться из бериевского вертепа. После неоднократных просьб отпустить меня вновь на партийную работу Берия зловеще бросил:

– Не хочешь со мной работать? Ну что же – как хочешь…

– Через несколько дней меня направили в Одессу, – продолжал собеседник, – вновь избрали первым секретарем обкома, а вскоре ко мне зашел начальник областного управления МВД и предложил с завтрашнего дня оставаться дома. Я знал, что это значит: со дня на день будет арест… А тех, кто работал рядом с ним и в чем-нибудь сомневался, Берия считал не «простыми» врагами народа. Меня чудом спас счастливый случай: Берию в эти самые дни арестовали… «Враг народа» была универсальная форма отбора тех, кто не подходил под сталинский ранжир…

Думаю, это образное выражение Епишева довольно верно схватывает существо вопроса. Ну а не подходили под «сталинский ранжир» многие. Большинство же просто обвинялись в том, что они не подходят. Таким образом, сталинская концепция «врагов народа», внешне заимствованная «вождем» у руководителей Великой французской революции, ничего общего с их пониманием не имеет. Робеспьер, установивший революционно-демократическую диктатуру, видел врагов в обладателях «несправедливо приобретенного богатства и тиранической аристократии». Сталин, подчеркну еще раз, – во всех тех, кто даже потенциально мог не разделять его взглядов. Даже инакодумство, само подозрение в нем считалось враждебным деянием. Никто не выступал против единовластия Сталина, но он чувствовал, что в душе многие, особенно из ленинской «старой гвардии», не одобряют его, Сталина, социализм. Этого было достаточно, чтобы беспредельно подозрительный и жестокий диктатор постепенно созрел для страшного решения.

Сталин с помощью идеологического аппарата исподволь нагнетал в стране атмосферу подозрительности, настраивая на ожидание предстоящей кровавой чистки.

Подавляющее большинство советских людей безоговорочно поверили, что идет борьба не на жизнь, а на смерть с людьми, которые не оставили надежд реставрировать капитализм в нашей стране. Передовицы газет уже в январе 1937 года пестрели заголовками «Шпионы и убийцы», «Торговцы Родиной», «Троцкист вредитель – диверсант – шпион», «Подлейшие из подлых», «Троцкистская шайка реставраторов капитализма»… Непрекращающийся «массаж» общественного сознания давал свои плоды: люди негодовали, узнав о подлости тех, кто так долго «маскировался».

Как это могло произойти? Почему Сталину и его окружению удалось убедить партию, народ в том, что они живут среди врагов? Как обосновывалось настоящее безумие шпиономании и вредительства? В значительной мере на эти вопросы отвечает февральско-мартовский Пленум ЦК партии 1937 года.

На Пленуме, который продолжался около двух недель, было заслушано немало докладов. Начал секретарь ЦК А.А. Жданов, доложивший о подготовке парторганизаций к выборам в Верховный Совет СССР по новой избирательной системе и перестройке партийно-политической работы. Жданов, который уже стал пользоваться особой благосклонностью «вождя», в своем докладе высказал ряд как будто верных мыслей. В частности, он подчеркнул, что «новая избирательная система означает гораздо более широкую гласность в деятельности советских организаций». Он вполне справедливо поставил вопрос о состоянии внутрипартийной демократии как важнейшем условии нравственного здоровья ВКП(б). Но тут же привел цитату Сталина о том, что, хотя «нам бьет в глаза культурная работа диктатуры», органы подавления сегодня так же нужны, как и в период гражданской войны. Мы не можем не учитывать, продолжал докладчик, что, «пока наши люди дремлют и раскачиваются, враги уже действуют…». А в партии обстановка, по словам Жданова, непроста. Ряды партии редеют; в ней оказалось немало врагов. Далее он заявил: «Вредная практика кооптации укоренилась и зашла далеко. Практика кооптации нарушает законное право членов партии принимать участие в выборах своих руководящих органов».

Затем секретарь ЦК привел любопытные данные. В бюро райкомов и горкомов кооптировано до 59 % членов и кандидатов в члены бюро. В Киеве, например, заявил Жданов, 19 октября 1934 года в горком кооптировали сразу 14 человек, в том числе Ашрафьяна, Дзениса, Сенченко, Тодера и других, оказавшихся врагами народа. В Харьковском горкоме из 158 членов и 34 кандидатов, избранных на IV городской партийной конференции, осталось только 59, а кооптировано 61. А бюро горкома, за исключением одного, состоит целиком из кооптированных. В Ленинском районе Харькова 4 апреля 1936 года ставился вопрос об «исключении целой пачки людей», говорил Жданов. Пригласили и актив. Зачем? А затем, что на пленуме райкома присутствовали 10 членов, а надо было вывести 12 человек! Так 10 человек сожрали 12 человек! (Смех среди участников Пленума.) Жданов еще долго приводил подобные примеры.

То были не просто симптомы партийной антидемократии. В партии создавалась атмосфера законности беззакония, дозволенности широкого использования силовых методов. Сталиным и его окружением уже был создан моральный климат, в котором стал возможным переход от административных методов решения проблем к методам прямого насилия над потенциальными противниками.

К началу Пленума «господствующая личность» уже провела «разведку боем». Я имею в виду расправу над Зиновьевым и Каменевым, другими большевиками. Народ поддержал. Сталину мешали эти деятели, низведенные до мелких служащих, но много знавшие о нем. Например, о тех совещаниях, которые проводил Сталин у себя в кабинете, настраивая Зиновьева и Каменева против Троцкого; о его многочисленных интригах, подделывании старых партийных документов (Сталин организовал, например, «записку» Вл. Сорина и Е. Стасовой о необходимости внесения изменений в протоколы заседания ЦК от 23 февраля 1918 г. о Брестском мире); о загадочной истории болезни и смерти М.В. Фрунзе и других сомнительных страницах былого, которые «вождь» никогда не ворошил. Зиновьев и Каменев уже сидели. Но он жаждал отправить их в небытие.

15 августа 1936 года Зиновьев и Каменев по личному распоряжению Сталина вновь были преданы суду. Еще не начались заседания, не оглашено обвинительное заключение, а газеты и радио дружно требуют: «Смерть гадам!», «Нет пощады врагам!», «Врагов народа – на свалку истории!». Сталинская месть не знала компромиссов: его бывшие коллеги по Политбюро были приговорены к смертной казни и расстреляны. Их последняя мольба – письма с просьбой о помиловании к Сталину – осталась без ответа. «Вождь» надеялся, что вместе с Каменевым умрет и сделанное им на XIV съезде партии заявление: «…я пришел к убеждению, что тов. Сталин не может выполнить роли объединителя большевистского штаба…»; что вместе с Зиновьевым умрет и его оценка Сталина как «кровавого осетина… не ведающего, что такое совесть…». У истории много тайн. Но надеяться на то, что они всегда будут нераскрытыми, не мог, не должен был даже Сталин. Да, оба были «оппозиционерами». Оба боролись за власть, за свое видение путей развития. Часто виляли, были непоследовательными. Но врагами социализма, народа не были никогда. Сталин не любил ограничиваться одним «слоем» обезвреженных врагов. А посему у Зиновьева, Каменева, сотен, тысяч других, кому он «отказал в доверии», были уничтожены или сосланы и семьи. Так, вслед за Л.Б. Каменевым погибли его жена, два сына (один не достигший совершеннолетнего возраста), брат с женой… Сталин вырубал не только деревья, но и поросль вокруг. В тридцать седьмом эта рубка превратилась в круглосуточный «лесоповал».

Доклады Молотова, Кагановича, Ежова на февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б) 1937 года были посвящены, в сущности, одному вопросу – «Уроки вредительства, диверсий и шпионажа японо-немецко-троцкистских агентов». В докладах отсутствовал какой-либо разумный анализ, реальное осмысление положения дел по той простой причине, что сам предмет обсуждения был миражем, видимостью. Было много крепких слов, заклинаний. Одновременно докладывались и первые «результаты», которые сегодня просто ошеломляют.

Молотов, начав доклад, заявил, что делает его вместо Орджоникидзе. 18 февраля, за неделю до открытия Пленума, Серго застрелился. В правительственном сообщении говорилось, что он умер от паралича сердца. По свидетельству ряда лиц, знавших семью Орджоникидзе, Серго крайне болезненно относился к нагнетанию шпиономании и выискиванию врагов. У него было по этому поводу несколько крупных и резких разговоров со Сталиным. Но тот в ответ послал Серго доносы на него самого, поступавшие в НКВД, явно намекая, что «дыма без огня не бывает». Должно быть, Орджоникидзе понял, что «вождь» требует полного послушания, либо его ждет трагическая участь других. В довершение всего Сталин поручил Серго сделать доклад на Пленуме «О вредительстве в тяжелой промышленности». Орджоникидзе предстояло своими руками отдать на заклание многих командиров производства, принять непосредственное участие в произволе, с чем настоящий большевик смириться не мог. Свой шанс совести Орджоникидзе использовал, хотя и не лучшим способом, но в той обстановке, пожалуй, единственно достойным. В день трагического выбора люди Ежова передали Орджоникидзе протокол допроса его брата Папулия. Были арестованы и некоторые другие родственники Серго. Его буквально подталкивали к роковому шагу. И Серго этот шаг сделал.

Сталин, прибыв на квартиру Орджоникидзе, приказал, чтобы в печать пошла «обоснованная» версия самоубийства. Письмо, написанное покойным, по свидетельству близких, оказалось у Сталина. О его содержании, по-видимому, мы никогда не узнаем. Затравив Орджоникидзе, «вождь» убрал еще одного человека из своего окружения, который не разделял курса на террор. (Для Сталина стало нормой – толкнуть человека в объятия смерти, а затем нести гроб или урну с прахом, произносить скорбные речи, утешать родных.)

Из-за похорон наркома начало Пленума пришлось перенести. Для Сталина смерть Серго была лишь обычным эпизодом: он не любил тех, кто колебался. А Орджоникидзе, осознав, что Пленум должен одобрить целую программу террора, не просто заколебался, а выразил свой протест, уйдя из жизни. Впрочем, так поступят в те годы и многие другие – Томский, Гамарник, Сабинин, Любченко…

Молотов в докладе сыпал цифрами, множеством фамилий «врагов народа», пробравшихся в тяжелую промышленность: Аристов, Гайдаров, Берман, Норкин, Карцев, Аркус, Язовских, Яковлев, десятки других руководителей. По словам Молотова, всем этим «шабашем террористов и троцкистских агентов» руководил Пятаков. Стремясь показать не только расширение «вредительства» в народном хозяйстве, но и активную борьбу с ним. Молотов привел зловещую статистику – о количестве осужденных в аппаратах ряда наркоматов к 1 марта 1937 года:

Наркомтяжпром – 585 человек

Наркомпрос – 328

Наркомлегпром – 141

НКПС – 137

Наркомзем – 102…

И так по двадцати одному ведомству. Докладывая Пленуму, Молотов все время делал акцент на то, что все эти вредители действовали по указаниям из «троцкистского центра». Председатель Совнаркома объяснял «стратегию» вредительства лозунгом Троцкого: «Наносить чувствительные удары в чувствительных местах».

Однако, даже допуская, что факты вредительства могли быть и, возможно, были, Предсовнаркома должен был знать, что при огромных масштабах проектирования, строительства, введения в эксплуатацию новых промышленных и иных объектов делалось это часто в огромной спешке, «кавалерийским наскоком». Слабая техническая вооруженность, низкая производственная, технологическая культура и дисциплина, некомпетентность не могли не приводить к авариям, крушениям, пожарам, браку. Однако все это объявлялось только как результат «происков троцкистских вредителей».

В этом же духе был выдержан и доклад Кагановича, «осветившего» уроки вредительства на железнодорожном транспорте. Здесь был другой набор: троцкисты вредили внедрению паровоза «ФД», не допускали «превышения норм» (а как только вопреки установкам «предельщиков» их нарушали, следовали аварии и катастрофы), противодействовали стахановскому движению, срывали планы перевозок. У Кагановича тоже был длинный список вредителей-руководителей: Кудреватых, Васильев, Братин, Нейштадт, Морщихин, Беккер, Кронц, Бреус, Барский и многие, многие другие. Чтобы не отстать от Молотова, Каганович тоже доложил, что в НКПС «рукав не жуют», времени не теряют и охоту на «врагов» тоже начали. Я уже приводил «статистику» Кагановича. Нетрудно представить, как «разоблачали» и «увольняли» (слова Кагановича) с транспорта тысячи людей. Приходится только удивляться такой дружной концентрации на железной дороге буквально всех разновидностей «врагов народа»: бывших жандармов, эсеров, меньшевиков, троцкистов, белых офицеров, вредителей и шпионов!

Ежов своим докладом еще больше нагнетал обстановку: выходило, что буквально повсюду проникли «враги». Его страшная «статистика», которую, мне кажется, не стоит здесь приводить, создавала мрачное впечатление самой широкой активизации многочисленных враждебных организаций в стране.

Ежов, этот нравственный и физический пигмей, накануне Пленума был удостоен звания генерального комиссара государственной безопасности, которое до него никому не присваивалось. Его удостоится позже только Берия. Некоторые идеи доклада сталинского наркома были откровенно подстрекательскими, направленными на развертывание кампании доносительства на «внутренних врагов». «За несколько месяцев, – заявил Ежов, – не помню случая, чтобы кто-нибудь из хозяйственников и руководителей наркоматов по своей инициативе позвонил бы и сказал: «Тов. Ежов, что-то мне подозрителен такой-то человек, что-то там неблагополучно, займитесь этим человеком». Таких фактов не было. Чаще всего, когда ставишь вопрос об аресте вредителя, троцкиста, некоторые товарищи, наоборот, пытаются защищать этих людей».

В специальном постановлении, принятом Пленумом по докладу Ежова, снова отмечалось, что Наркомвнудел в борьбе с врагами запоздал по крайней мере на 4 года. Похоже, по мысли Сталина, кровавую чистку надо было провести накануне XVII съезда партии. НКВД вменялось «довести дело разоблачения и разгрома троцкистских и иных агентов до конца, с тем чтобы подавить малейшие проявления их антисоветской деятельности». Но все это было прелюдией. Эмпирические сыскные выкладки Молотова, Кагановича, Ежова больше пугали здравомыслящих участников Пленума, нежели убеждали их в существовании всеобщего вредительства. Нужно было теоретическое и политическое обоснование. Первые докладчики обрисовали «ландшафт», где действовали «враги», но их сущность, «природа» и причины активизации были неясны. Сейчас можно лишь догадываться, о чем думали тогда участники Пленума, какие испытывали чувства: через три года после «съезда победителей», на двадцатом году Советской власти столкнуться вновь едва ли не с тотальной «опасностью реставрации капитализма»… Сталин, уже в значительной мере «освободивший» ЦК от большевиков ленинской школы, вновь (в который раз!) решил прибегнуть к чрезвычайным мерам.

Была нужна четкая программа. «Вождь» сформулировал ее. Нужно было теоретическое обоснование террора против «врагов». Сталин проделал эту работу. Нужно было «поднять» людей на ликвидацию «троцкистских и иных двурушников». Сталин решил и эту задачу. По тщательности формулировок, продуманности структуры доклада, с которым выступил Сталин, содержанию его заключительного слова и резолюции, написанной им собственноручно, видно, какое большое значение «вождь» придавал предстоящей кровавой чистке. Но даже Сталин едва ли предполагал, сколь огромной окажется инерция насилия и какими тяжелыми будут исторические последствия этого трагического для нашего народа шага.

Доклад Сталина был озаглавлен «О недостатках партийной работы и мерах по ликвидации троцкистских и иных двурушников». По многочисленным зачеркиваниям, пометкам на полях, вставкам, сделанным четким почерком Сталина, видно, как тщательно он готовился к докладу. Он не опустился до мелкого «вылавливания» вражеских функционеров, чем самозабвенно занимались Молотов, Каганович и Ежов. Основной докладчик все разложил по полочкам. Вначале Сталин охарактеризовал феномен «политической беспечности», затем перешел к последствиям капиталистического окружения. Здесь он верно отметил, что опасность со стороны империализма реальна, ее следует постоянно учитывать в процессе социалистического строительства. Но эту опасность Сталин органично связал, что было совершенно неоправданно, с «троцкистской опасностью». Самих троцкистов он охарактеризовал как «оголтелую и беспринципную банду вредителей, диверсантов, шпионов и убийц, действующих по заданиям разведывательных органов иностранных государств». Фактически Сталин объявил троцкизм главной опасностью для социализма. Дав подробнейшую характеристику современного троцкизма, он пришел к далеко идущему зловещему теоретическому выводу:

«Чем больше мы будем продвигаться вперед, чем больше будем иметь успехов, тем больше будут озлобляться остатки разбитых эксплуататорских классов, тем скорее они будут идти на острые формы борьбы, тем больше они будут пакостить советскому государству, тем больше они будут хвататься за самые отчаянные средства борьбы, как последнее средство обреченных».

В ряде своих выступлений в конце 20-х, а затем в 1934–1936 годах Сталин выдвинул теорию обострения классовой борьбы по мере упрочения позиций социализма. Эта концепция парадоксальна по своему звучанию и ненаучна по своему содержанию. Но Сталин был прагматиком. Ему нужно было теоретически «обосновать» готовящийся процесс тотальной чистки. Кроме Сталина, в его окружении эту задачу никто решить не мог. Это было нужно ему. «Вождь» давно привык к тому, что все его теоретические выкладки были оправданием политического курса партии. С одной стороны, еще в 1934 году Сталин утверждал, что эксплуататорские классы в СССР ликвидированы, а теперь, спустя три с лишним года, стал вдруг доказывать, что борьба «обостряется». Это, подчеркивал он на Пленуме, стало возможным при условии маскировки бывших оппозиционеров, которые вели скрытую подрывную работу, консолидировали свои силы, дожидаясь своего часа. Сталин насчитал целых «шесть гнилых теорий», которые мешают партии окончательно разгромить «троцкистскую банду»: мол, нельзя считать, что перевыполнение плана сводит на нет работу вредителей; мол, не стоит полагаться на то, что стахановское движение само по себе ликвидирует вредителей; мол, ошибочна позиция некоторых, считающих, что троцкисты не готовят свои кадры, и т. д.

Если предыдущие докладчики и многие выступающие сосредоточивали свое внимание на эмпирии конкретного бытия, приводя конкретные факты вредительства, то Сталин, как всегда, все загнал в жесткую схему. В заключительном слове 5 марта он заявил, что «есть семь пунктов, по которым у участников Пленума нет ясности». Были среди этих пунктов и отдельные верные суждения (например, ряд бывших троцкистов заняли правильные позиции, и «их не следует опорочивать»), были суждения явно вождистские (мол, надо иногда прислушиваться к голосу т. н. «маленьких людей»), суждения «мобилизующие» («врагов мы будем в будущем разбивать так же, как разбиваем их в настоящем, как разбивали их в прошлом»). Сталин, любивший простые афоризмы и всем понятные сравнения, заявил на Пленуме: «Чтобы выиграть сражение, может потребоваться несколько корпусов. А для того, чтобы его провалить, – несколько шпионов. Чтобы построить большой железнодорожный мост, для этого нужны тысячи людей. Чтобы его взорвать, нужно всего несколько человек». Словом, «вождь» указал на особую опасность даже «отдельных шпионов», стимулируя тем самым повышенное рвение к их разоблачению.

Резолюция по докладу Сталина содержала двадцать семь категоричных тезисов. Его карандаш придал им законченный вид:

– осудить практику недооценки пропагандистского фронта;

– осудить практику превращения пленумов в средство парадных манифестаций;

– осудить практику кооптации и сведения выборов к пустой формальности;

– осудить практику артельности в деле распределения партийных сил;

– осудить практику бездушного отношения к судьбе отдельных членов партии… и т. д.

На первый взгляд трудно не согласиться с основным содержанием сталинских постулатов, но вся беда в том, что эти декларации реально нисколько не влияли на «судьбы отдельных членов партии», не предотвращали другие нарушения демократических основ жизни ВКП(б). Например, за два дня до принятия этих решений, обязывающих «осуждение бездушия», была решена судьба Бухарина и Рыкова, а месяцем раньше был объявлен приговор Пятакову, Радеку, Сокольникову, другим «шпионам» и «террористам», а фактически – товарищам по партии. Для Сталина постоянный разрыв между словом и делом стал привычным. То, что предназначалось для широкого «потребления», как правило, выглядело более или менее респектабельно, демократично, законно. То же, что адресовалось узкому кругу лиц, держалось в строгом секрете. Двойная мораль, двойные стандарты, двойные подходы уже стали нормой в сложившейся вокруг Сталина системе отношений. Особенно наглядно это проявилось в решении судьбы Бухарина и Рыкова.

На февральско-мартовском Пленуме 1937 года, одобрившем курс на ужесточение борьбы с «троцкистскими шпионами и террористами», была принята резолюция «по делу Бухарина и Рыкова», которые до Пленума еще продолжали оставаться кандидатами в члены ЦК. Для выработки проекта постановления Пленума по этому вопросу создали комиссию под председательством Микояна, в которую вошли также Андреев, Сталин, Молотов, Каганович, Ворошилов, Калинин, Ежов, Шкирятов, Крупская, Косиор, Ярославский, Жданов, Хрущев, Якир, Берия, Эйхе, Багиров, Буденный, Чубарь, Косарев, Постышев, Гамарник, ряд других членов ЦК (всего 36 человек).

К заседанию этой комиссии Бухарин подготовил обстоятельную, страстную записку, в которой отверг все обвинения в свой адрес. Опальный теоретик написал и несколько писем Сталину, пытаясь убедить «вождя», что данные против него «показания» группой арестованных «врагов народа» инспирированы, что он никакого отношения к террористической, шпионской и другой подобной деятельности не имеет. Бухарину удалось по «вертушке» (которая все еще стояла в его квартире) два-три раза дозвониться до Сталина. Сталин успокаивал:

– Николай, не паникуй. Разберемся… Мы верим, что ты не враг. Но раз на тебя «показывают» Сокольников, Астров, Куликов, другие двурушники, которые признались в своем вредительстве, надо спокойно разобраться… Успокойся!

– Как можно даже думать, что я «пособник террористических групп»! – срывался Бухарин.

– Спокойно, Николай, спокойно. Разберемся… – И Сталин вешал трубку.

Объяснения Бухарина и Рыкова на комиссии, по сути, слушать не стали. Главные «аргументы» были те же: участники «параллельного троцкистского центра» утверждают, что Бухарин, Рыков и будущие «однодельцы» знали о вредительской, террористической деятельности «центра» и помогали в ней. Бухарин был в отчаянии; Рыков вел себя сдержаннее, поняв, что их неотвратимо ждет судьба недавно расстрелянных Зиновьева, Каменева, а затем и Пятакова, Муралова, Дробниса, Шестова и других «подлых изменников». Именно такие эпитеты были в ходу, когда дело касалось политических процессов. Бухарин объявил голодовку в знак протеста против чудовищно несправедливых обвинений.

Вечером 26 февраля, а затем утром 27 февраля Бухарину позвонил Поскребышев и сообщил, что ему и Рыкову надо явиться на Пленум, который уже начал работу (хотя Бухарин и Рыков еще были кандидатами в члены ЦК, их приглашали уже не на все заседания). Кроме Уборевича и Акулова, никто не подал им руки. Началось заседание комиссии Пленума по «делу» Бухарина и Рыкова. Еще до доклада Ежова Сталин бросил в зал:

– Бухарин объявил голодовку. Николай, кому ты выдвигаешь ультиматум, Центральному Комитету? Проси прощения у него.

– Но ведь вы собираетесь меня исключать из партии…

– Проси прощения у ЦК.

Бухарин, как с ним бывало не раз, не выдержал. Ему почудились в словах Сталина проблески надежды. Однако тут же он понял, что в основе рассмотрения его «дела» лежат материалы следствия НКВД, а его объяснение, письменное и устное, расценивается лишь как попытка «ввести партию в заблуждение». Сейчас можно только догадываться, что испытали Бухарин и Рыков перед стеной не просто непонимания, а заранее запрограммированной враждебности. У членов комиссии были данные, которые опирались на «доказательства», «показания», полученные от уже осужденных недозволенными способами.

Бухарин на предложение председателя комиссии Микояна чистосердечно признать свое участие в антигосударственной деятельности резко, с места, ответил:

– Я не Зиновьев и Каменев и лгать на себя не буду.

– Не будете признаваться, – тут же зло ответил ему Молотов, – этим и докажете, что вы фашистский наймит, они же в своей прессе пишут, что наши процессы провокационные. Арестуем – сознаетесь!

– В НКВД есть люди, которые, прикрываясь авторитетом партии, творят невиданный произвол, – продолжал Бухарин.

– Ну вот, мы тебя туда пошлем, – вмешался Сталин, – ты и посмотришь…

Пожалуй, знали о том, что обвинения фальшивые, лишь Сталин, Ежов и его ближайшее окружение. Бухарин и Рыков, вся жизнь которых была как на ладони, не могли быть врагами. Сталин почувствовал колебания членов комиссии, ознакомившихся с письменным заявлением Бухарина, поспешил завершить обсуждение заранее обговоренным решением. Приступили к поименному голосованию предложения Ежова, которое гласило: «Исключить Бухарина и Рыкова из состава кандидатов в члены ЦК и членов партии, с преданием их суду военного трибунала, с применением высшей меры наказания – расстрела». Но следующий же голосующий, Постышев, заявил, что он «за исключение и предание суду, но без расстрела». Буденный, Мануильский, Шверник, Косарев – «за исключение, суд и расстрел». Антипов, Хрущев, Николаев, Шкирятов – «за исключение, суд без расстрела»…

Сталин понял, что единогласного решения уже не будет, и сделал свой ход, продумав его, как всегда, до конца:

– Я предлагаю, – заявил он, – исключить Бухарина и Рыкова из партии, суду не предавать, а направить это дело для расследования в НКВД.

Сталин знал, что это равносильно чудовищному и противозаконному «исключить, судить, расстрелять», но внешне он выступил миротворцем, даже «гуманистом». Возможно, у Бухарина и Рыкова после предложения Сталина вновь затеплился слабый уголек надежды. Естественно, что после сталинского резюме большинство членов комиссии выступали уже с облегчением:

– Я за предложение товарища Сталина, – так заявили Крупская, Варейкис, Молотов, Ворошилов. Иные повторили слова Постышева – Косиор, Петровский, Литвинов: за «суд без расстрела». Но из истории не выбросишь и того, что Косарев и Якир, ближайшие очередные жертвы беззакония, проголосовали и после сталинского предложения за «исключение, суд и расстрел». Как видим, ряд членов комиссии выносили еще до суда приговор; остальные изложили иное мнение, не предрешающее, казалось бы, ужасного конца. Микоян, председательствовавший на заседании комиссии, публично своего мнения не высказал. После поименного опроса решили еще раз проголосовать. Теперь уже единогласно прошло предложение Сталина:

1. Исключить из состава кандидатов в члены ЦК ВКП(б) и членов ВКП(б) Бухарина и Рыкова; суду их не предавать, а направить дело Бухарина и Рыкова в НКВД;

2. Поручить комиссии в составе тт. Сталина, Молотова, Ворошилова, Кагановича, Микояна и Ежова выработать на основе принятого решения проект мотивированной резолюции.

Председатель комиссии

27.02.37 г.

А. Микоян.

Сталин понял, что нужно готовить еще один процесс. Исход его был для «вождя» ясен.

Бухарин и Рыков сразу же после окончания заседания, едва выйдя из зала, были арестованы. Начались долгие тринадцать месяцев, которые отделяли Пленум и финал трагедии Бухарина и Рыкова, а вместе с ними и многих, многих людей, которые потенциально могли быть против единовластия «вождя».

Остается добавить, что по «делу» Бухарина и Рыкова была принята испещренная собственноручными поправками и вставками Сталина резолюция. Она явилась, по существу, политической инструкцией и методологическим ключом в подходе к аналогичным делам. Пленум не просто одобрил теоретические тезисы Сталина об «обострении классовой борьбы» на современном этапе, но и преподал урок, какой должна быть реакция на «вражеские» действия. В резолюции было три пункта. Краткое их содержание таково:

1. На основании следственных материалов Пленум ЦК устанавливает, что тт. Бухарин и Рыков, как минимум, знали о преступной, террористической, шпионской и диверсионной деятельности троцкистского центра, но скрывали это, чем и содействовали преступному делу.

2. На основе следственных материалов НКВД, очных ставок Пленум ЦК устанавливает, как минимум, что тт. Бухарин и Рыков знали об организации преступных террористических групп со стороны их учеников и сторонников Слепкова, Цейтлина, Астрова, Марецкого, Нестерова, Родина, Куликова, Котова, Угланова, Зайцева, Кузьмина, Сапожникова и др. и не только не вели борьбы, но и поощряли их.

3. Пленум ЦК ВКП(б) устанавливает, что записка т. Бухарина в ЦК ВКП(б), где он пытается опровергнуть показания поименованных выше троцкистов и правых террористов, является по своему содержанию клеветническим документом.

Учитывая сказанное и принимая во внимание, что и при жизни Ленина т. Бухарин вел борьбу против партии и против самого Ленина (как и Рыков), все происшедшее не является случайным или неожиданным, а посему (далее написано рукой Сталина. – Прим. Д.В.) «исключить Бухарина и Рыкова из состава канд. в члены ЦК ВКП(б) и из рядов ВКП(б). Передать дело Бухарина и Рыкова в НКВД».

Ни слов «товарищей», ни сокращений «тт.» здесь уже нет…

Убрать Бухарина и Рыкова сразу Сталин, однако, еще не мог. Их слишком хорошо знали в народе и партии. Нужен был процесс, а для того чтобы обвиняемые к нему «созрели», требовалось время.

Сталин был незаурядным политическим Режиссером и Драматургом. В отличие от Шекспира, сказавшего устами Гамлета: «Быть или не быть?», дилеммы у него не было. Эту особенность его зловещей политической натуры стоит подчеркнуть: гамлетовская дилемма касалась одного Гамлета. Сталин же решал судьбы тысяч и миллионов людей. Так триумф «вождя» оборачивался страшной трагедией народа.

Решения Пленума ЦК дали чудовищный импульс. Уже в марте 1937 года в республиках и областях прошли пленумы партийных комитетов. На них не только излагались установки «вождя», но и докладывались первые результаты по их выполнению. Вот, например, несколько выдержек из доклада Жданова, сделанного им 15 марта 1937 года в Ленинграде:

«Бухарин и Рыков, как оказалось, ничем не отличались от зиновьевцев и троцкистов. Это одна шайка разбойников. Более позорного, более гнусного, более отвратительного поведения, как вели себя Бухарин и Рыков, я не припомню. Четыре дня мы добивались от них правды. Но даже искры, даже намека на человеческое отношение к партии мы не дождались. Как с их стороны было заявлено, что мы им не судьи». Далее Жданов решился как можно унизительнее «выставить» Бухарина перед ленинградскими коммунистами. Мол, его голодовка актерский прием: «В 12 часов ночи поплотнее поел, как следует, и до 10 утра объявил голодовку…»

Жданову уже было что сказать и о развернувшейся в Ленинграде «работе» по выявлению «врагов»: «…на Кировской и Октябрьской железных дорогах вскрыто 8 вредительских групп; 10 групп – на заводах города, а также в НКВД, в ПВО, в партийном аппарате…» За короткое время во всех райкомах были выявлены «гнезда врагов»: в Выборгском районе – 13 человек, Василеостровском – 12, Кировском – 12… всего 223 партийных работника. «Можете представить засоренность партийного аппарата!»

Энергичными мазками Жданов продолжал рисовать картину засилья врагов в городе – колыбели революции. «Институт красной профессуры с 1933 по 1936 год выпустил 183 человека. 32 из них уже арестованы. Из 130 оставшихся сейчас в Ленинграде – 53 выявлены как враги народа», – под гул негодования продолжал один из сталинских теоретиков и практиков террора. Такой же гул, раскаты возмущения шли по всей стране. Недоумение, страдания, страх были, напротив, немыми, безмолвными.

Более полувека минуло с тех пор, а боль и горечь утрат остались. Как мне пишет К.А. Кужела, 80-летний ветеран из Перми: «Почти каждую ночь я вижу себя, молодого, в далеком колымском лагере и каждый раз просыпаюсь от ужаса…»