Фарс политических «спектаклей»

На иконописных изображениях Страшного суда, перед которым, в соответствии с евангельским словом от Матфея, предстанут все, художники изобразили кары за грехи земные. Разбойникам – повешение, сребролюбцам – льют в горло золото расплавленное, блудникам и блудницам – геенна огненная, священникам, не радевшим о стаде своем, – прямой путь в ад. Старые богомазы изобразили и растерянного человека с распростертыми руками, не знающего, куда идти: половину жизни он жил праведно, а остальную грешил неоглядно. Клеветники висят, за языки повешенные. Нашлось на библейских картинах и место судьям немилостивым и неправедным; поедает их жадно «червь неусыпающий». Однако, глядя на эти творения старых мастеров, трудно понять, что руководило действиями судей неправедных, попирающих самое святое – справедливость.

Совсем иное дело с судом неправедным, который чинил расправу с бывшими и потенциальными «оппозиционерами». Главный Режиссер судебных политических спектаклей знал, чего хочет. Сталин ненавидел Троцкого. Но не отвергал некоторые его методы, хотя никогда в этом не признавался. Напомню, что в его библиотеке были практически все книги Троцкого. Одна из них – «Основные вопросы пролетарской революции» – была близка ему по духу. Особенно раздел «Терроризм и коммунизм», где Троцкий пишет: «Революция требует от революционного класса, чтобы он добился своей цели всеми средствами, какие имеются в его распоряжении: если нужно – вооруженным восстанием, если требуется – терроризмом… Там, где он (революционный класс. – Прим. Д.В.) будет иметь против себя вооруженный заговор, покушение, мятеж, он обрушит на головы врагов суровую расправу. Вопрос о форме репрессии или об ее степени, конечно, не является «принципиальным». Террор может быть очень действен против реакционного класса, который не хочет сойти со сцены. Устрашение есть могущественное средство политики…» Конечно, Сталин, приступая к «великому очищению», скорее всего, разделял идеи, высказанные Троцким еще полтора десятилетия назад. Он следовал этим рецептам периода революции и гражданской войны, но применил их, однако, когда, по его же словам, «социализм победил полностью». Нет никакого сомнения в том, что Сталин видел в массовых репрессиях «законный метод» диктатуры пролетариата и тогда, когда эксплуататорских классов в стране не осталось. Ведь именно так Жданов разъяснял установки сталинского доклада на февральско-мартовском Пленуме: «Репрессия имеет воспитательную роль». Конечно, можно спросить: что понимать под «репрессией»? Едва ли есть сомнение в том, как понимал суть репрессий Сталин. В этой связи хотелось бы сделать одно отступление.

Судя по многочисленным письмам, которые я получаю после своих публикаций, среди читателей есть и такие, которые хотели бы вывести сталинские репрессии «за скобки». Согласны анализировать все его шаги, «заслуги», «свершения», но не хотят даже говорить о репрессиях. В лучшем случае отсылают к Ежову, Берии и т. д. Происходит своеобразное «расслоение» биографии: признается то, во что эти люди верят. Когда я читал тома дел с фамилиями погибших, невинно погибших «благодаря» Сталину тысяч людей, я как бы слышал их голоса из давно ушедшего: вечное недоумение, смертельную тоску, отчаяние и утраченные надежды. Думаю, хорошо бы этим людям, пытающимся обелить деспота, дать почитать эти тома. Репрессии – крайнее выражение диктаторского единовластия – являются апофеозом аморальности. Сталин медленно, но неуклонно шел к тотальному террору. Но ему, человеку злого, хитрого ума, были необходимы «оправдательные» аргументы перед партией, народом, историей. Этих аргументов у него не было. Он их сфальсифицировал, сфабриковал, в частности с помощью политических процессов. Сталин, дирижировавший из-за кулис этими процессами, преследовал ясные для себя цели.

После процесса над Зиновьевым и Каменевым 23 января 1937 года в Москве начался так называемый процесс «семнадцати». Здесь вместе с Пятаковым, которого Ленин назвал в своем «Письме к съезду» человеком «несомненно выдающейся воли и выдающихся способностей», было еще шестнадцать обвиняемых. Главная цель процесса – доказать, что Троцкий с помощью этих людей организовывал вредительские акции, готовил реставрацию капитализма в СССР. Процесс так тщательно «подготовили», что Пятаков, с его выдающейся волей, красочно описывал свою встречу с изгнанником в Осло (где подсудимый никогда не был), говорил о том, что Троцкий в своей «директиве поставил два варианта о возможности нашего прихода к власти. Первый вариант – это возможность прихода до войны и второй вариант – во время войны. Первый вариант Троцкий представлял в результате, как он говорил, концентрированного террористического удара. Он имел в виду одновременное совершение террористических актов против ряда руководителей ВКП(б) и Советского государства, и, конечно, в первую очередь против Сталина и ближайших его помощников. Второй вариант, который был, с точки зрения Троцкого, более вероятным, – это военное поражение…». Дальше все в том же духе. Зиновьева и Каменева Сталин взял измором и обманом; Пятакова и его «содельцев» – пытками.

Еще один спектакль, так называемый процесс «двадцати одного», был особенно тягостным. Здесь готовилась расправа над Бухариным, Рыковым, Крестинским, Раковским, Розенгольцем, другими мучениками сталинского произвола.

С помощью этих судилищ Сталин хотел нанести последний, сокрушающий удар по бывшим – главным образом – сторонникам Троцкого, заклеймив их как «оголтелую банду вредителей», занимающуюся «шпионажем, террором, убийствами, поджогами». Троцкий был главной идейной и политической мишенью Сталина. «Дуэль» с Троцким продолжалась. В ней не могло быть ничьей. Не случайно, что в обвинительном заключении по делу Г.Л. Пятакова, К. Б. Радека, Г.Я. Сокольникова и других на нескольких страницах текста Троцкий упоминается пятьдесят один раз! Аналогичная картина и в обвинительном заключении по делу Н.И. Бухарина, А.И. Рыкова, Н.Н. Крестинского, Х.Г. Раковского, А.П. Розенгольца и их товарищей по несчастью. Когда начались процессы, Троцкий из Мексики все время давал понять, что да, «судят его единомышленников, но судят за идеи». Так, почти в каждом выпуске своего «Бюллетеня оппозиции» Троцкий обязательно что-нибудь печатал о Раковском, Крестинском, Розенгольце, показывал их «несовместимость» со Сталиным, подчеркивал свою солидарность с ними. Почти регулярно изгнанник публиковал протесты против преследований своих «сторонников». Вся эта защита Троцким «врагов народа» Сталину была на руку, давала ему дополнительные «аргументы».

Сталин чувствовал приближение войны. Он не мог избавиться от ощущения, что смотрит на внешний мир глазами Троцкого. «Вождь», повторюсь, боялся признаться в этом даже самому себе. Стоило ему прочесть что-либо, написанное Троцким, как он чувствовал, что тот «каркает беду» не зря. Вот в той же «Преданной революции» Троцкий пишет: «Можем мы ожидать, что Советский Союз выйдет из приближающейся великой войны без поражения? На этот откровенно поставленный вопрос мы ответим также откровенно: если война останется только войной, поражение Советского Союза будет неизбежным. В техническом, экономическом и военном смысле империализм несравненно сильнее…» Это звучало как приговор не только социализму, но и ему, Сталину. Но недаром он стальной: так просто не уступит. Уже сейчас, до войны, нужно убрать всех потенциальных пособников фашизму! Ведь если Гитлер придет с мечом, то посадит здесь кого-нибудь из «недобитков», размышлял Сталин. Мы будем готовиться к будущей войне, а возможную «пятую колонну» уберем сейчас. У Гитлера не будет здесь опоры… Такой ход мыслей Сталина возможен. Тем более что Молотов, по свидетельству Ф. Чуева, незадолго до своей смерти подтвердил, что накануне войны Сталин проводил курс на максимальное ослабление социальной базы возможных квислингов и лавалей.

Несмотря на общий подъем, заметные успехи и консолидацию общества на вождистской основе, крупных изъянов и провалов было очень много. Многочисленные недостатки в промышленности, хроническое отставание сельского хозяйства, медленный рост жизненного уровня народа требовали объяснений. Самым удобным для Сталина казалось свалить все на «вредительство и диверсии». В ежедневных сводках послушные исполнители, точно уловив адрес классового врага, указанный «вождем», докладывали. Вот, например, небольшая выдержка из сводки за 19 октября 1937 года:

«ЦК товарищу Сталину

СНК товарищу Молотову

Секретарю ЦК тов. Ежову.

На Урале, в с. Таборы за развал колхоза приговорены к расстрелу 5 человек (в том числе пред. Таборинского РИКа Мотырев А.Л., пред. райзо Мешавкин Н.Л.).

Минск. За умышленное засорение муки расстреляно 5 человек (в том числе зав. заготконторой Чудновский Р.Л., зав. конторой «Заготзерно» Левченко В.М., директор элеватора Капланский В.Н.).

Саратов. Троцкистско-правая группа выпустила большое количество нефти в Волгу. К расстрелу приговорено 9 человек, в том числе: управл. Саратовской конторой Главнефть Браткин М.Н., директор крекинг-завода Богданов В.Ф., профессор Саратовского университета Орлов Н.А.

Ленинград. По заданию агентов гестапо в системе Ленэнерго систематически поломки с увечьями рабочих. Приговорено к расстрелу 10 человек…»

Подобные перечни длинны. В конце, перед подписью «В. Ульрих», лаконичная приписка: «Все приговоры приведены в исполнение». Часто на этих чудовищных сводках в углу торопливая подпись: «Товарищу Сталину доложено. Поскребышев».

Эти массовые трагедии стали обычными в течение 1937–1938 годов после громких политических процессов в январе и июне 1937 года, марте 1938 года. Сталин был уверен, что теперь всем становилось ясно, кто мешает еще более быстрому движению вперед, кто «торгует» Родиной, кто готовит «убийство Сталина и его окружения», кто выполняет директивы Троцкого. Политические процессы в Москве стали своеобразными детонаторами взрыва насилия в стране, массового террора по отношению не только к потенциальным противникам Сталина, но и в большинстве случаев – просто к случайным людям, особенно руководителям, на предприятиях и в учреждениях которых случались какие-либо происшествия: пожары, взрывы, обвалы, аварии и т. д. Где-то в конце 37-го размах репрессий вышел, пожалуй, из-под контроля. Во многих наркоматах и иных ведомствах донос становился способом выживания. Все это было следствием первых крупных политических процессов, решение о проведении которых было принято лично Сталиным и одобрено его окружением.

Поражает леденящая бесчувственность и беспредельная жестокость, с которой «вождь» неизменно давал согласие на уничтожение людей. Ему докладывали об отдельных лицах, группах лиц, представляли огромные списки. В архиве Сталина мне лишь однажды встретился документ, который хоть в какой-то степени говорит о милосердии «вождя».

«т. Сталину И.В.

В Прокуратуру обратилась жена Куклина А.С., осужденного 18 января 1936 года к 10 годам лишения свободы. Куклин содержится в Бутырской тюрьме. При медосвидетельствовании 7 января с.г. было установлено, что Куклин болен злокачественной опухолью пищевода. Положение его признано безнадежным.

Прошу Ваших указаний.

22 марта 1936 года.

А. Вышинский».

Ниже изложено решение: «Дано указание т. Сталина т. Ульриху о досрочном освобождении. А. Вышинский».

Может быть, в 1936 году Сталин еще «не созрел»? Не думаю – у него ни разу не дрогнула рука, не взбунтовалась мысль, когда речь шла о людях, которых он хорошо знал. Он санкционировал расстрел А. Назаретяна, своего бывшего помощника; Н. Горбунова – бывшего секретаря Ленина; А. Енукидзе, своего друга и бывшего секретаря ЦИК; А. Косарева, о котором Сталин в свое время говорил, что это «настоящий вожак молодежи»; Я. Стэна, своего «учителя философии»; А. Сольца, товарища по нелегальной работе; С. Урицкого, известного разведчика, которого «вождь» весьма ценил; Л. Карахана, бывшего заместителя наркома иностранных дел, которого ставил в пример другим; Я. Агранова, чекиста, с которым у него в свое время были дружеские отношения; А. Бубнова, вместе с которым в годы гражданской войны пришлось выполнять поручения Ленина; И. Варейкиса, «крепкого большевика», по оценке самого «вождя»; согласился на арест Г. Бройдо, своего бывшего заместителя по наркомнацу…

Сталин, обладая феноменальной памятью, пробегая многочисленные списки осужденных или арестованных, часто отмечал про себя, что знает этих людей лично. Он мог бы о каждом из них что-то сказать, вспомнить, охарактеризовать. Вот секретари обкомов, которые не раз бывали у него в кабинете, – И. Варейкис, И. Кабаков, П. Смородин, Б. Шеболдаев, Э. Прамнэк, Я. Сойфер, Л. Картвелишвили, Б. Калмыков, К. Хавкин… А этих партийных работников хорошо знал не только он, их знали и в республиках – Н. Гикало, С. Эфендиев, М. Кулиев, М. Нариманов, Г. Султанов, М. Кахиани, Н. Лакоба, А. Ханджян, С. Нурпеисов, А. Икрамов, Ф. Ходжаев… Или ученые – со многими из них он имел личные контакты – Ю. Стеклов, В. Сорин, М. Фурщик, И. Луппол, А. Гастев, Н. Вавилов, Г. Надсон, А. Свечин… Множество знакомых имен встречалось и в списках писателей, других деятелей культуры – Б. Пильняк, Б. Ясенский, О. Мандельштам, А. Веселый, Н. Клюев, А. Воронский, Е. Чаренц, Ю. Таубин, Г. Табидзе, С. Сейфуллин… Читая списки работников Коминтерна, он как бы слышал шум зала, где проходил последний конгресс, видел лица Бела Куна, П. Лапиньского, Ф. Табора, А. Барского, Я. Анвельта, Я. Ленпманиса, О. Рястаса, Ф. Бошковича, Ф. Шультке, Р. Хитарова… А бесконечные списки военных – так знакомы все эти фамилии и имена! Тысячи имен и фамилий… Тысячи жизней со своими судьбами, надеждами, болями, страстями. Люди, которые славили его и готовы были выполнить любую его волю. Многие из них успеют написать ему, Сталину, свое последнее письмо. И он прочтет многие из этих писем… Но ничего уже не изменится. Человек с железной фамилией не знает жалости и сострадания, зова товарищества и чувства чести. Он, похоже, и совесть считал «химерой». Во всяком случае, она никогда ему не «мешала». Достаточно было поставить карандашом несколько букв на уголке списка или просто бросить Поскребышеву: «Согласен». И все. Это значило, что все эти люди сегодня же или завтра перешагнут через линию, откуда возврата нет. А вскоре Вышинский и Ульрих совместно с Ежовым так отладят карательную машину, что ему останется лишь знакомиться с сухими цифрами жуткой статистики. Но у него с детства были крепкие нервы.

Есть сведения, что Сталин накануне процессов несколько раз встречался с А.Я. Вышинским и В.В. Ульрихом. В документах Сталина нет следов его разговоров с этими «жрецами правосудия», которые, как можно предположить, носили характер инструктажа. Армвоенюрист Ульрих чем-то нравился Сталину. Возможно, за лаконизм речи, строгость и краткость донесений о кровавой жатве, которые тот во множестве направлял Сталину в 1937–1938 годах. Можно лишь догадываться о реакции «вождя» на них. На некоторых стоит подпись «И. Ст.», на других завитушка Поскребышева. Эти люди как бы регистрировали уход из жизни тысяч обреченных на смерть и безвестье. Но уход не чужестранцев-aгpeccopoв, а своих соотечественников, со многими из которых они были близко знакомы.

Поток, а затем лавина этих донесений должны были бы нравственно сломать любого человека, напугать, потрясти до основания. Однако и в самый разгул репрессий Сталин, как обычно, бывал в театре, смотрел по ночам кино, принимал наркомов, редактировал постановления и другие документы, устраивал полуночные застолья, диктовал ответы на письма, давал замечания по поводу тех или иных статей в «Правде» или «Большевике». Даже если гипотетически допустить, что Сталин безоговорочно верил в то, что террор косит подлинных «врагов народа», можно только поражаться его абсолютной бесчувственности и жестокости.

Ульрих отвечал представлениям Сталина о судье, которому чужды сантименты. Сталин видел, что председатель военной коллегии Верховного суда СССР, подписывая десятки, сотни смертных приговоров, сохраняет полную невозмутимость и спокойствие. Это была живая составная часть гильотины.

По-другому выглядел Вышинский, коренастый, плотный человек в очках. Сталину нравилось красноречие Прокурора СССР, который своими обвинительными тирадами буквально парализовывал сидящих на скамье подсудимых. Им, в своем большинстве, оставалось в последнем слове лишь соглашаться с Вышинским. За рвение на бухаринском процессе по предложению Сталина Вышинского наградили орденом Ленина. На «вождя», по-видимому, произвели немалое впечатление заключительные слова речи прокурора на процессе Бухарина 11 марта 1938 года:

«Вся наша страна, от малого до старого, ждет и требует одного: изменников и шпионов, продававших врагу нашу Родину, расстрелять, как поганых псов!

Требует наш народ одного: раздавите проклятую гадину!

Пройдет время. Могилы ненавистных изменников зарастут бурьяном и чертополохом, покрытые вечным презрением честных советских людей, всего советского народа.

А над нами, над нашей счастливой страной, по-прежнему ясно и радостно будет сверкать своими светлыми лучами наше солнце. Мы, наш народ, будем по-прежнему шагать по очищенной от последней нечисти и мерзости прошлого дороге, во главе с нашим любимым вождем и учителем – великим Сталиным…»

«Вождь и учитель» любил усердие. Вышинский в последующем стал заместителем Председателя Совнаркома, затем министром иностранных дел, удостоился Сталинской премии, других знаков особого внимания Сталина.

Будучи в 1949–1953 годах министром иностранных дел СССР, Вышинский вошел в историю дипломатии своими исключительно длинными, непримиримыми речами. Да, это был период «холодной войны», но представители государств – участников ООН, членов Совета Безопасности знали, кем в действительности является этот академик-дипломат. Теперь он не мог, конечно, как на политических процессах, бросаться словами: «вонючая падаль», «жалкие подонки», «проклятая гадина». Но его дипломатический запас брани тоже был запоминающимся: «распоясавшийся господин», «гнусный клеветник», «сумасшедший»… Его, как и раньше, ничто не смущало. Он мог говорить без конца: на 4-й сессии Генеральной Ассамблеи ООН Вышинский выступал 20 раз; на 5-й – 36, на 6-й сессии – 32 раза. Прокурорское «красноречие» вызывало у слушателей, как свидетельствовали иностранные дипломаты, «смесь любопытства и глубокой неприязни». Но все это будет позже…

Вышинский не меньше, чем главный Режиссер процессов, знал цену политического фарса, который ему поручили разыгрывать. На последнем политическом процессе, состоявшемся в марте 1938 года, была завершена публичная обработка общественного мнения. Набор обвинений был прежним: выполнение директив Троцкого, шпионаж и диверсии, подготовка поражения СССР в грядущей войне, расчленение страны, покушение на жизнь Сталина и других высших руководителей.

Для того чтобы политические спектакли удались, их долго «репетировали». Процесс Бухарина, например, готовился более года. Несколько месяцев ушло на то, чтобы сломить волю обвиняемых. Следователи располагали широким набором средств насилия, чтобы вырвать нужные показания. А это, вопреки элементарным нормам, считалось главным доказательством вины. Некоторые держались месяц, два, три. Иные ломались быстро. А затем шли унизительные репетиции. Именно репетиции! Сломленных людей заставляли заучивать нужные версии, делать подсказанные заявления, «обличать» указанных людей. После многократных повторений этих постыдных инсценировок «режиссерам» давали знать о готовности тех или иных «актеров» к «премьере». Правда, были иногда и временные «сбои».

Так, в обвинительном заключении, которое зачитал секретарь суда 2 марта 1938 года, говорилось, например, что подсудимый Н.Н. Крестинский «вступил в изменническую связь с германской разведкой в 1921 году», договорился с генералами Сектом и Хассе о сотрудничестве с рейхсвером за 250 тысяч марок ежегодно за троцкистскую работу. Когда же председатель суда спросил подсудимого Крестинского, признает ли он себя виновным, тот, вопреки прежним показаниям, стал их полностью отрицать. В кулуарах процесса произошел заметный переполох. Сделали перерыв. Доложили Сталину. Тот зло выругался: «Плохо работали с дрянью». Дал понять: подобного больше слышать не намерен. Приняли меры. И уже на следующий день к вечеру Крестинский вошел в «норму».

Крестинский. Свои показания на предварительном следствии я полностью подтверждаю.

Вышинский. Что означает в таком случае ваше вчерашнее заявление, которое нельзя рассматривать иначе, как троцкистскую провокацию на процессе?

Крестинский. Вчера, под влиянием минутного острого чувства ложного стыда, вызванного обстановкой скамьи подсудимых и тяжелым впечатлением от оглашения обвинительного акта, усугубленным моим болезненным состоянием, я не в состоянии был сказать правду, не в состоянии был сказать, что я виновен.

Вышинский. Машинально?

Крестинский. Я прошу суд зафиксировать мое заявление, что я целиком и полностью признаю себя виновным по всем тягчайшим обвинениям, предъявленным лично мне, и признаю себя полностью ответственным за совершенные мною измену и предательство…

За исключением подобных нескольких мелких «осечек», этот процесс прошел гладко. Все обвиняемые соглашались с прокурором, дружно принимали чудовищные обвинения, с готовностью уточняли любые детали своих «злодеяний»: уникальное сотрудничество суда и обвиняемых! Никто ничего не опроверг… Все обвиняли только самих себя!

Впрочем, не всегда и не все. Бухарин, например, понимая, что он обречен, пытался иногда в прямой или эзоповской форме, а подчас и в виде трагической сатиры поставить под сомнение достоверность обвинения. Возможно, прощаясь с жизнью, Бухарин обращался к грядущему, думал о будущем, нашем времени. Вот лишь некоторые фразы Бухарина, свидетельствующие о том, что и в самую трагическую минуту ему удавалось сохранить присутствие духа и высоту интеллекта.

В своем последнем слове Бухарин, в частности, сказал:

– Я считаю себя… и политически, и юридически ответственным за вредительство, хотя я лично не помню, чтобы я давал директивы о вредительстве…

– Гражданин прокурор утверждает, что я наравне с Рыковым был одним из крупнейших организаторов шпионажа. Какие доказательства? Показания Шаранговича, о существовании которого я не слыхал до обвинительного заключения…

– Я категорически отрицаю свою причастность к убийству Кирова, Менжинского, Куйбышева, Горького и Максима Пешкова. Киров, по показанию Ягоды, был убит по решению «правотроцкистского блока». Я об этом не знал…

– Голая логика борьбы сопровождалась перерождением идей, перерождением психологии, перерождением нас самих, перерождением людей…

Этот фрагмент из последнего слова Бухарина весьма примечателен. Это уже не признание, а скорее обвинение организаторов процесса, тех, кто, следуя «голой логике» борьбы, привел к перерождению и идей, и людей. Косвенный намек на Сталина здесь весьма прозрачен. Бухарин пытался как мог использовать свой последний шанс совести…

Сталину ежедневно подробно докладывали о ходе процесса то Ежов, то Вышинский, то кто-то еще. Он уточнял детали, давал советы. Ему первому показали кинохронику процесса, фотографии зала с обвиняемыми. По его указанию «спектакль» широко освещался в печати, на радио. Пригласили иностранных корреспондентов и даже дипломатов. Все поражены: преступники идеально «сознательны». Не нужно экспертиз, дополнительных расследований, судебных споров, диалогов прокурора и защитников. На процессе безраздельно солирует прокурор. Все остальные ему подыгрывают. Даже Фейхтвангер в своей тенденциозной книжке «Москва 1937» вынужден был признать, что «если бы этот суд поручили инсценировать режиссеру, то ему, вероятно, понадобилось бы немало лет и немало репетиций, чтобы добиться от обвиняемых такой сыгранности: так добросовестно и старательно не пропускали они ни малейшей неточности друг у друга, и их взволнованность проявлялась с такой сдержанностью. Короче говоря, гипнотизеры, отравители и судебные чиновники, подготовившие обвиняемых, помимо всех своих ошеломляющих качеств должны были быть выдающимися режиссерами и психологами». В этом выводе немецкий писатель был отчасти прав: организаторы фарса, особенно главный Режиссер, были выдающимися циниками.

Кроме грубого нарушения законности во время следствия, актов насилия, существует еще одна причина полной безропотности людей, сидевших на скамье подсудимых. На протяжении недель и месяцев им внушали: их признание «нужно народу и партии». Только «признание поможет до конца разоблачить преступников». А это означало: надо «признаваться» и оговаривать других… Раз судит народ, страна, то нужно говорить то, что они требуют… Судя по всему, этот мотив руководил действиями многих. В последнем слове он звучал по-разному. Подсудимый Г.Ф. Гринько: «Самый тяжелый приговор – высшую меру наказания – я приму как должное». Подсудимый Н.Н. Крестинский: «Мои преступления перед Родиной и революцией безмерны, и я приму, как вполне заслуженный, любой ваш самый суровый приговор». Подсудимый А.И. Рыков: «Я хочу, чтобы те, кто еще не разоблачен и не разоружился, чтобы они немедленно и открыто это сделали. Мне бы хотелось, чтобы они на моем примере убедились в неизбежности разоружения…» Подсудимый Н.И. Бухарин: «…стою коленопреклоненным перед страной, перед партией, перед всем народом».

Сталин, читая эти слова, мог быть вполне доволен: «Хотя бы перед смертью враги народа, партии, кажется, не взбунтовались, стали говорить то, что нужно». Он расценивал эту «чистосердечность» как победу, не подозревая, что в ней кроются и корни его, Сталина, неизбежного исторического, морального поражения. Но «вождь» знал и другое. Первые три месяца после ареста Бухарин держался. Ему угрожали, требовали, но опальный академик и из тюрьмы все время пытался убедить Сталина (он писал несколько писем своему бывшему соседу по квартире в Кремле) в главной идее своего заявления на февральско-мартовском Пленуме ЦК: «Заговор, враги народа существуют, но главные из них находятся в НКВД».

Сталин не реагировал на эти сигналы. Возможно, Бухарин, встречая ледяное молчание в ответ на свои письма, вспомнит между допросами судьбу известного социалиста Фердинанда Лассаля. Лассаль полюбил девушку из дворянской семьи, хотя она и была невестой другого. Лассаль, красавец и умница, сумел завоевать ее сердце. Однажды девушка сказала ему: «Моя семья настроена к вам враждебно, мы должны бежать!» Он стал успокаивать ее: «К чему вызывать скандал и калечить вашу судьбу? Несколько месяцев терпения, и мы поженимся с согласия родителей». Лассаль не получил ни этого согласия, ни девушки. Более того: ее жених убил его на дуэли. Возлюбленная оплакивала его, а затем вышла замуж за убийцу Лассаля… Кто знает, может быть, судьба и ему давала такой шанс – бежать? В феврале – апреле 1936 года Бухарин ездил за границу для покупки архивных материалов Маркса и Энгельса. Он уже тогда чувствовал, что петля на его шее затягивается. Коба не умел шутить. Его шутки – как у висельника… Приходили ли ему мысли о невозвращении на Родину тогда, в Париже; сожалел ли он об этом упущенном шансе сейчас? Никто не знает. Однако вся его жизнь была такой, что, говоря словами Робеспьера, вместе с могилой он мог обрести бессмертие только в своем Отечестве.

Лежа на нарах в камере, Бухарин, возможно, старался осознать, почему судьба столь жестока. Ведь именно он помогал на каком-то этапе утвердиться Кобе… Если бы он с Томским и Рыковым были более решительными и последовательными, то, пожалуй, могли бы в 1927 году обуздать Сталина. Однако Бухарин вновь, в который раз, поверил тогда Сталину…

После того как в ходе «следствия» Бухарин долго молчал и дело стало явно затягиваться, Сталин разрешил Ежову использовать «все средства», тем более что по его настоянию на места еще раньше было послано следующее разъяснение: «Применение методов физического воздействия в практике НКВД, начиная с 1937 года, разрешено ЦК ВКП(б). Известно, что все буржуазные разведки применяют методы физического воздействия против представителей социалистического пролетариата, И притом применяют эти методы в самой отвратительной форме. Возникает вопрос, почему социалистические органы государственной безопасности должны быть более гуманны по отношению к бешеным агентам буржуазии и заклятым врагам рабочего класса и колхозников? ЦК ВКП(б) считает, что методы физического воздействия должны как исключение и впредь применяться по отношению к известным и отъявленным врагам народа и рассматриваться в этом случае как допустимый и правильный метод».

По существу, это «исключение» стало обычным правилом, к нему прибегали тотчас же, как только обвиняемый проявлял неподатливость в «диалоге» со следователем. Фактически Сталин официально санкционировал нарушение элементарных норм социалистической законности. Поэтому, когда Сталину вновь доложили, что Бухарин «запирается», было предложено расширить «методы допроса». Когда угрозы в адрес его молодой жены и крохотного сына в сочетании с «методами физического воздействия» стали применяться в комплексе, Бухарин сдался. Он подписал самые чудовищные выдумки следователя, заклеймил себя как «троцкиста», «руководителя блока», «заговорщика», «предателя», «организатора диверсий» и т. д. Невыносимо тяжело и сегодня читать его слова: «Я признаю себя виновным в измене социалистической Родине, самом тяжком преступлении, которое только может быть, в организации кулацких восстаний, в подготовке террористических актов, в принадлежности к подпольной антисоветской организации. Я признаю себя, далее, виновным в подготовке заговора «дворцового переворота»…»

Да, Сталин был доволен. И все же, читая иногда стенограммы допросов, диктатор не мог не чувствовать в некоторых ответах обвиняемых скрытую насмешку, предсмертную иронию над организаторами «спектакля»:

Вышинский. Подсудимый Бухарин, факт или не факт, что группа ваших сообщников на Северном Кавказе была связана с белоэмигрантскими казацкими кругами за границей? Рыков говорит об этом. Слепков говорит об этом.

Бухарин. Если Рыков говорит об этом, я не имею основания не верить ему.

Вышинский. Вам, как заговорщику и руководителю, был известен такой факт?

Бухарин. С точки зрения математической вероятности можно сказать с очень большой вероятностью, что это факт.

Вышинский. Позвольте спросить еще раз Рыкова: Бухарину было известно об этом факте?

Рыков. Я лично считаю с математической вероятностью, что он должен был об этом знать.

Сталин зло отодвинул листки стенограммы, явственно почувствовав глухой сарказм загнанных в угол людей: их спрашивают о связях с белоэмигрантами, а они – «математическая вероятность»! После каждого заседания обвиняемым напоминали: от полноты и точности изложения согласованных на следствии версий зависит не только их судьба, но и жизнь их близких. Идея «судебных заложников» принадлежит Сталину. Хотя «вождь» знал заранее: какие они заложники? Судьба подсудимых, как и членов их семей, была предрешена еще до начала процесса. Он давно позаботился и о юридической стороне дела: еще 20 июля 1934 года было принято соответствующее добавление все к той же 58-й статье – «о членах семей изменников»…

Готовя процесс «двадцати одного», Сталин не мог допустить «осечки»; Бухарин и его «однодельцы» должны были полностью «созреть». К тому же процесс, по замыслу «вождя», должен был подвести итоги первого этапа массовой чистки и террора, развернувшихся в партии и стране. Сталин относился к процессу не только как к юридическому акту, венчающему ликвидацию наиболее опасных «врагов», но и как к всесоюзному уроку классовой бдительности, непримиримости и ненависти ко всем, кто мог даже потенциально выступить против него, а следовательно, и против социализма. В свете этого вывода не случайны его указания о широчайшем освещении процесса в печати, на радио, организации бесчисленных митингов с требованиями «уничтожить фашистских гадов».

Сталин был расчетлив. С одной стороны, с помощью этих «спектаклей» еще больше утверждалось его единовластие. Народ, партия не могли, по его мнению, не усвоить урока: любые оппозиции бесперспективны. Этими процессами «вождь» насаждал систему взаимного социального контроля, при которой все следили друг за другом. Только он, признанный и единственный вождь, находился вне этой системы слежки и доносов. Даже люди из ближайшего его окружения не могли себя чувствовать спокойно. Судьба Косиора, Постышева, Рудзутака, Чубаря, других руководителей из самого верхнего эшелона власти красноречиво свидетельствовала об этом.

С другой стороны, политические процессы были организованы так, что Сталин, как их главный Режиссер, находился в тени. Имеется очень мало публичных высказываний «вождя» по поводу процессов. Его истинная роль для абсолютного большинства народа была неизвестна. Создавалось впечатление, что «шпионов», «предателей» и «убийц» судит сам народ. Но если бы, представим себе, весь народ непосредственно судил обвиняемых, результат, вероятно, был бы тот же. Страна еще не остыла от классовых схваток революции, гражданской войны, коллективизации. Любое сообщение о «теракте», «вредительстве», «шпионаже» вызывало в народе гневную реакцию. Фашизм устроил пробу сил в Испании, шла милитаризация Германии, сколачивались антикоминтерновские пакты, капиталистический мир смотрел на «большевистскую Россию» лишь через перекрестие прицела…

Вот что, например, писала «Вечерняя Москва» 15 марта 1938 года: «История не знала злодеяний, равных преступлениям банды из антисоветского «правотроцкистского блока». Шпионаж, диверсия, вредительство обер-бандита Троцкого и его подручных – Бухарина, Рыкова и других – вызывают чувство гнева, ненависти, презрения не только у советского народа, но и всего прогрессивного человечества.

Они пытались убить нашего дорогого вождя товарища Сталина. Они в 1918 году стреляли в товарища Ленина. Они оборвали пламенную жизнь Сергея Мироновича Кирова, умертвили Куйбышева, Менжинского и Горького. Они предавали нашу Родину.

Славная советская разведка, руководимая сталинским наркомом Николаем Ивановичем Ежовым, разгромила змеиные гнезда этих гадов!»

Так народ превращали в толпу. Так «массаж» общественной психологии рождал феномен единения вокруг ложной идеи. Так Сталин манипулировал сознанием миллионов людей.

Троцкисты-вредители для всех были безусловными врагами. А как же иначе? В день завершения процесса, 13 марта 1938 года, был выпущен 200-тысячный автомобиль «ЗИС» на Московском автозаводе им. Сталина, досрочно выполнен квартальный план угледобычи в Караганде, москвичи и гости столицы впервые проехали по только что сданному Покровскому радиусу второй очереди Московского метрополитена им. Л.М. Кагановича. В Тульской области в передовых колхозах приступили к строительству водопроводов (в колхозе им. Хрущева пробурена скважина глубиной 46 метров)… Каждая республика, каждая область, каждый завод и колхоз стремились порадовать партию и «вождя» новыми достижениями. Атмосфера общества, в невиданном порыве, в каком-то исступлении строящего новые города и дороги, заводы и дворцы, была наэлектризована до предела. Люди только-только почувствовали, как начала улучшаться жизнь, испытали гордость от рекордных взлетов Стаханова, Чкалова, Папанина, Бусыгина, Сметанина, тысяч других, а тут, вот они – конкретные разрушители всего того, что стало уже для народа святым.

Чудовищная мистификация процессов казалась реальным отражением продолжающегося обострения классовой борьбы. Отсутствие гласности, подлинной информированности облегчало манипулирование сознанием миллионов. Без представления реалий первого двадцатилетия Советской власти, духовной атмосферы 30-х годов, тех императивов, которые диктовали многим людям линию их поведения, нельзя понять социальную драму этой эпохи, те трагические коллизии, которые потрясли страну.

Судить о прошлом всегда легче, чем о настоящем. Обогащенные опытом долгого пути, мы знаем, пожалуй, больше, чем те, кто жил в то время. Справедливо ставя в эпицентр исторической вины одного человека, мы не должны вместе с тем забывать, что эта личность могла там оказаться благодаря той системе отношений, которую в конечном счете создали многие. У французского писателя Жана Лабрюйера есть глубокая мысль: «Невинно осужденный – это вопрос совести всех честных людей». Сталин узурпировал власть и совершал преступления и потому, что ему позволили это сделать. Позволила сделать система. Сегодня признания осужденных выглядят не только как вечное историческое обвинение организаторам «спектаклей». Это урок для всех поколений.

Нет, не только сегодня все люди с горестным недоумением разводят руками: почему все они признались в несовершенных преступлениях? Уже во время процессов это стало одной из самых больших загадок для западной печати. Сталин, всегда внимательно следивший за барометром общественного мнения не только у себя в стране, немедленно среагировал. По его указанию была быстро подготовлена и опубликована в «Правде» статья «Почему они признаются». В ней, в частности, говорилось: почему вы признаетесь, спросил Вышинский, может, есть давление со стороны? Подсудимые категорически отвергли такое предположение. Они подтверждают, что следствие велось в совершенно корректной форме, что ни о каком насилии, прямом или косвенном, не может быть и речи. Подсудимый Муралов заявил, например, что в заключении к нему относились все время «культурно и воспитанно»… Муралов запирался 8 месяцев, Богуславский – 8 дней, Радек – 3 месяца… Они заговорили. Под уликами. Обвинение обосновано строго фактически. Подсудимые подавлены тяжестью неоспоримых улик… Так официально объясняли тогда феномен чудовищных признаний.

В том, что подсудимые были «подавлены», сегодня сомневаться не приходится. Но только не «уликами». Как определила Комиссия Политбюро ЦК КПСС на своем заседании 5 февраля 1988 года, предварительное следствие «проводилось с грубыми нарушениями социалистической законности, фальсифицировалось, от обвиняемых недозволенными методами добывались признательные показания». Не случайно и то, что, например, в «обойме» подсудимых по так называемому «антисоветскому правотроцкистскому блоку» собраны люди, часто даже не знавшие друг друга: партийный работник и врач, дипломат и нарком, хозяйственник и республиканский руководитель. Организаторам политического фарса нужно было показать широкую сеть правотроцкистских предателей, развернутую в СССР; доказать, что существует реальная опасность попасть в эту сеть всякому, кто допустит благодушие, утрату классовой бдительности, ротозейство. Действия «блока» показывают, внушали людям архитекторы процесса, что они не только «торгуют Родиной», готовясь ее расчленить, но и занимаются шпионажем в пользу Германии и Японии, взрывом шахт и крушением поездов, убийством выдающихся советских людей, подготовкой покушений на Сталина, Молотова, Кагановича, Ежова, других руководителей…

Сталин, как я уже говорил, внимательно следил за реакцией мирового общественного мнения на процессы. Он ожидал худшего. Конечно, всех повергало в недоумение обстоятельство, что подсудимые не защищались, а дружно вторили обвинению. Но, мало зная о реальных фактах, сопутствующих процессу, буржуазная пресса не поднялась выше абстрактных осуждений «антидемократизма». Сталина бесил Троцкий. Тот продолжал почти ежедневно излагать на страницах западных газет свои доводы, опровержения, разоблачения, а теперь вот стало известно, что готовит проведение своего пропагандистского «контрпроцесса».

Совершенно вывела из себя Сталина ядовитая статья Троцкого в 65-м номере «Бюллетеня оппозиции» за 1938 год. С присущим ему сарказмом и проницательностью Троцкий зло подметил фальшь процессов: «В этой преступной деятельности наркомы, маршалы, послы, секретари неизменно получают приказы из одной инстанции, не от их официального вождя, а от изгнанника. Троцкому стоит подмигнуть, и ветеранам революции достаточно, чтобы стать агентами Гитлера и микадо. По «инструкциям» Троцкого, переданным через лучшего корреспондента ТАСС, руководители промышленности, сельского хозяйства и транспорта уничтожают производительные ресурсы страны. По приказу «врага народа номер 1», отданного из Норвегии или Мексики, железнодорожники уничтожают военные транспорты на Дальнем Востоке, а очень уважаемые врачи травят своих пациентов в Кремле. Эту удивительную картину рисует Вышинский, но тут возникает трудность. При тоталитарном режиме аппарат осуществляет диктатуру. Но если мои наймиты занимали все ключевые посты в аппарате, почему Сталин сидит в Кремле, а я в ссылке?»

Сталин пришел просто в бешенство, прочитав эти строки. Обругав Ежова за «кретинизм» в фабрикации дел, он вновь, в который уже раз, задумался: не пора ли завершить всю эту кампанию? Нет, он не был готов к этому. Пока оставались люди, которые хотя бы в душе могли видеть в Троцком альтернативу, он остановиться не мог. «Вождь» читал у кого-то из древних мыслителей: террор, остановленный на полпути, опасен. Выжившие полны жаждой мщения.

Политические процессы имели еще одну цель. С их помощью, прямо или косвенно, Сталин пытался доказать, что все бывшие оппозиционеры, троцкисты, бухаринцы, зиновьевцы, меньшевики, дашнаки, эсеры, анархисты, бундовцы, объективно навсегда остались на позициях, враждебных социализму. К ним фактически «пристегнули» и большинство из тех, кто бывал за границей: дипломатов, деятелей культуры, производственников, ученых, даже тех, кто, выполняя интернациональный долг, воевал в Испании. К «врагам» отнесли многих вернувшихся на родину эмигрантов, немало зарубежных коммунистов, работавших в Коминтерне или его организациях. В легион «врагов» попадали чаще те, кто когда-либо был исключен из партии, кто был «обижен» Советской властью, кто когда-то выражал политические сомнения. Автоматически «врагами» считались и близкие родственники репрессированных. Большую группу составляли чекисты. Некоторые из них уничтожались потому, что пытались хотя бы косвенно саботировать преступные замыслы, а иные, наоборот, попадали в разряд врагов, как, например, Ягода, Фриновский, Берман, за чрезмерное рвение, за то, что слишком много знали. На таких людей списывали перегибы, извращения, «вредительство в органах НКВД».

Особенно преследовались те, кто помнил о Ленине и ленинизме, кто боролся в свое время с царизмом, а значит, хотя бы инстинктивно ценил истинную свободу и демократию, кто мог знать об Иосифе Джугашвили нечто такое, что выходило за официальные рамки. Это были люди, которые буквально понимали указание Ленина о том, что «нет другого пути к социализму, кроме как через демократизм, через политическую свободу». Эти люди не хотели питаться суррогатами сталинского толкования ленинизма. Но таких уже было меньшинство. Остальные попадали в жернова репрессий попутно, по касательной. Одни работали под началом «врагов народа», другие их вовремя «не разоблачили», третьи – «пособничали» им в чем-то, о чем они даже сами не догадывались…

Подозрительность усиливала инерцию насилия. Едва ли В. Захаров, М. Моциев и другие железнодорожники со станции Арзамас представляли, в чем суть троцкистских взглядов, но эти взгляды вкупе с «намерениями к террористическо-диверсионной деятельности» послужили основанием для вынесения им 31 октября 1937 года смертных приговоров. Как докладывал в своей сводке Сталину Ульрих, «все обвиняемые признали себя виновными полностью». Чудовищная подозрительность, трактуемая как «сталинская бдительность», исправно поставляла Молоху правосудия свои жертвы.

Особенностью этих процессов было стремление Сталина не просто уничтожить своих реальных и потенциальных оппонентов, но и предварительно вывалять их в грязи аморальности, измены, предательства. Все процессы являют собой беспрецедентный пример самоунижений, самооговоров, самоосуждений. Часто это выглядело просто абсурдным и продиктованным лишь низкой местью. Так, подсудимые назойливо твердили, что они «предатели», «шпионы», «двурушники», «вредители», «убийцы». Каменев, например, прямо заявлял, что «мы служили фашизму, мы организовали контрреволюцию против социализма». Обещания снисхождения, угрозы репрессий по отношению к семьям, систематическое физическое насилие на допросах ломали этих людей, заставляли играть свои унизительные роли по сценарию, написанному «жрецами правосудия». Главный Режиссер все время находился за кулисами, а его помощники – Вышинский и Ульрих – цинично вели «спектакли».

В книге английского историка религии Дж. Фрейзера «Фольклор в Ветхом завете» есть глава «Чаша Иосифа», начало которой стоит привести полностью. «Когда братья Иосифа пришли из Палестины в Египет, чтобы закупить там зерно на время голода, и уже собирались в обратный путь, Иосиф велел положить в мешок Вениамина свою серебряную чашу. Как только братья покинули город и еще не успели отойти на далекое расстояние, Иосиф послал им вслед своего управителя, приказав ему обвинить их в краже чаши. Тот обыскал все мешки и нашел пропавшую чашу в мешке Вениамина. Управитель стал упрекать братьев за их неблагодарность по отношению к его господину, которому они за оказанное гостеприимство и за всю его доброту отплатили тем, что похитили у него драгоценный бокал. «Для чего вы заплатили злом за добро? – спросил он их. – Не та ли это чаша, из которой пьет господин мой и гадает на ней? Худо это вы сделали». Когда же братья были приведены обратно и поставлены перед Иосифом, он сказал им: «Что это вы сделали? Разве вы не знали, что такой человек, как я, конечно, угадает?» Из этих слов мы можем заключить, – пишет Дж. Фрейзер, – что Иосиф особенно кичился умением обнаружить вора, гадая на своей чаше».

Когда «братьев» по несчастью (и духу – тоже) Бухарина и Рыкова исключали из состава кандидатов в члены и членов ЦК, Сталин своей репликой дал им слабую надежду, что «в НКВД разберутся». Представ спустя год перед военной коллегией Верховного суда СССР, те, кто оказался «по другую сторону барьера», как прозвучало в последнем слове Н.И. Бухарина, почувствовали, что «чаша Иосифа», чаша злодейства и коварства, наполнена до краев. Им предстояло испить ее до дна.