Сталинское наследие

В этой главе уже говорилось, что сталинизм родился на марксистской почве. Я убежден в этом. Но Сталин смог так перепахать и удобрить эту почву, что на ней стали произрастать социальные и нравственные уродцы в виде бюрократии и догматизма, которые и поныне еще неотделимы от нашей жизни. Мне хотелось бы еще раз подчеркнуть, что сталинизм появился и вырос на почве ленинизма, все более извращаемого в направлении тоталитарности. Сталинизм уже не оставил места для самой главной ценности – свободы. На одной и той же почве могут произрастать, мы это знаем, самые различные растения. Сталин вырастил плоды, многие из которых повергли бы в ужас тех, кто задолго до Октября мечтал о «царстве справедливости и счастья». Примечательно, что в своей речи на Красной площади во время похорон «вождя» Берия сказал, что Сталин «оставил нашей партии и стране великое наследие, которое надо беречь как зеницу ока и неустанно его умножать». При мысли о том, что у Монстра появилась бы возможность «умножать», становится страшно…

Проживи Ленин еще хотя бы 5–10 лет, может быть, что-то развивалось бы по-иному. Хотя именно он положил начало тоталитаризму. Это не абсолютизация роли личности, это вера в те силы, которые «держали в умах и руках» великую идею. К сожалению, эта идея, родившись почти полтора столетия назад, нигде так и не смогла в максимально полной форме материализоваться. Прежде всего потому, что она утопична. Деяния Сталина заставили слишком многих усомниться в возможности гуманистической ее реализации. Поэтому, говоря о том «наследии», которое оставил Сталин, следует сказать, что Маркс и Энгельс непосредственно неповинны в той больной тени, которая надолго накрыла их великие идеи. Благодаря Сталину марксизм как бы обмелел. Мы перестали видеть его подлинную сущность. А она, по моему мнению, не одномерна, а многомерна. Одномерное видение марксизма, к чему за тридцать лет Сталин и его пропагандистская машина постепенно приучили миллионы людей, стало им представляться как набор догматов, которые привели к «обмелению» не только теории, но и самой революции. Марксизм устарел и выродился. Ленин бы содрогнулся, представь он хоть на минуту, хоть на одну сотую то зло, которое принесет его делу первый генсек партии. Жан Жорес, излагая историю французской революции, написал знаменательные слова: «Великие вершители революции и демократии, трудившиеся и сражавшиеся более века назад, не ответственны перед нами за дело, которое могло быть выполнено только несколькими поколениями. Судить о них так, словно они должны были завершить драму, словно истории не предстояло продолжаться после них, – сущее ребячество и несправедливость. Их дело неизбежно было ограниченным; но оно было великим». Суд над Сталиным нельзя буквально превращать в суд над Лениным, как это порой часто делают, ибо Ленин, говоря словами Жореса, не во всем «ответствен перед нами за дело, которое могло быть выполнено только несколькими поколениями». Но истоки неудачи берут начало у Ленина.

Эти поколения, как мы знаем, повел тот, кто совершил самое страшное преступление, поставив знак равенства между великой идеей и собственной властью. Все преступления Сталина производны от этого, главного преступления. Эта констатация определяет характер и содержание сталинского «наследия» и его роль в истории. Трудно не согласиться с Милованом Джиласом, который приходит к выводу, что «Сталин – один из наиболее чудовищных насильников в истории». Сталинское «наследие» можно было бы выразить формулой: страдания, несчастья, гибель миллионов – во имя «счастья» остальных. Главной жертвой сталинизма стала свобода. «Вождь народов» не был императором, но, наверное, ни один монарх не обладал такой неограниченной властью, как Сталин.

Нельзя не признать, что Сталин полнее, чем другие, использовал не только социальные, экономические и идеологические факторы, которые помогли ему сначала удержаться, а затем и прочно стать на ноги, но и национальные особенности русского народа. Д.С. Мережковский еще в начале века писал, что «одна из глубочайших особенностей русского духа» заключается в том, что «нас очень трудно сдвинуть, но раз мы сдвинулись, мы доходим во всем, в добре и зле, в истине и лжи, в мудрости и безумии, до крайности». Можно оспаривать это категорическое утверждение крупного русского писателя, но нельзя не признать, что Сталин тонко использовал в своих целях национальные, этнические, исторические особенности народов, прежде всего русского.

Набрасывая последние штрихи к политическому портрету человека, который оставил такие глубокие шрамы в истории советского (да и только ли его?!) народа, необходимо сказать, что собственно в сталинском наследии не осталось (и не могло быть!) ничего позитивного. То, что мы ценим, что есть у нас непреходяще важного, нужного, создано и существует не благодаря Сталину. Сталин, одержавший, казалось, так много личных «побед», в конечном счете потерпел полное историческое поражение. Чтобы оценить его «наследие», реликты которого дают себя знать и сейчас, хотелось бы напомнить некоторые выводы и оценки последнего сталинского съезда.

XIX съезд ВКП(б) – так партия еще называлась при его открытии – отделяет от предыдущего целых тринадцать лет. Сталину давно уже не нужны были партийные форумы. Жизнь ЦК после войны стала еще более бесцветной. По сути, этот орган руководства партией между съездами исполнял при Сталине роль партийной канцелярии; назначались кадры, давались указания республиканским и областным партийным организациям, принимались постановления, поразительно похожие по духу одно на другое. Большинство этих постановлений были по сельскому хозяйству: о мерах по ликвидации нарушений устава сельхозартели в колхозах; об обеспечении сохранности государственного хлеба; о колхозном строительстве в Литовской, Латвийской и Эстонской ССР; об укрупнении мелких колхозов и задачах партийных организаций в этом деле; о постановке пропаганды и внедрении достижений науки и передового опыта в сельском хозяйстве и другие тому подобные попытки оживить чахнущую деревню.

За долгими ночными разговорами на ближней даче Сталина, где сидели рядом с «вождем» такие «аграрии», как Молотов, Берия, Маленков, рождались лишь волевые, тупые в своей настойчивости идеи, которые все дальше загоняли в тупик сельское хозяйство. В этой обстановке, когда Сталин чувствовал, что деревня ему отвечает долгой, неосознанной, пассивной, но неумолимой местью за его надругательство над хлеборобом, животноводом, он хватался часто за эфемерные, призрачные возможности. Именно по его инициативе в гору пошел Лысенко, по его предложению вновь (как и накануне войны) в сентябре 1946 года было принято постановление Совмина и ЦК ВКП(б) о проверке и изъятии «незаконно захваченных земель как со стороны отдельных колхозников, так и организаций и учреждений для подсобных хозяйств». Нарушители, говорилось в документе, будут «отдаваться под суд как нарушители закона и враги колхозного строя». Именно Сталин предложил (и, естественно, это вошло в постановление) создавать в министерствах сельского хозяйства СССР и республик управления сельскохозяйственной пропаганды во главе с первыми заместителями министра… Все напрасно. На волевые, надуманные решения, прежде всего административно-репрессивного характера, село отзывалось немым равнодушием.

Шли годы. Центральный Комитет не собирался. После февральского Пленума 1947 года, обсудившего те же вопросы «подъема сельского хозяйства», следующий состоялся лишь в августе 1952 года, на котором были решены организационные вопросы, связанные с созывом XIX съезда партии. Даже информационные сообщения об этих Пленумах в печати давались в загадочной форме: «На днях (?! – Прим. Д.В.) в Москве состоялся очередной (?! – Прим. Д.В.) Пленум ЦК ВКП(б)». Кто делал доклад, каковым было обсуждение вопроса, когда состоялось это «на днях», читателю приходилось лишь догадываться. Бюрократия не может обходиться без секретности, ведь это один из ее важнейших устоев.

Да, Сталину партийные форумы были не нужны. Но без съезда ему не хотелось производить крупные изменения в партийном руководстве. Он знал, что съезд пройдет по его сценарию и полностью проштампует его решения. Дело зашло уже так далеко, что совесть людей была давно загнана в глухую резервацию. Партия, повторюсь, стала его орденом. Но Сталин, уверовав в свое духовное бессмертие, решил оставить наследникам материалы для долгого пережевывания – «Марксизм и вопросы языкознания», «Экономические проблемы социализма в СССР», свою речь на XIX съезде партии, два новых тома «собственных» сочинений, которые спешно готовились к изданию. Стареющий, больной «вождь» одновременно хотел, видимо, подготовить почву для устранения ряда своих многолетних соратников, которые слишком много знали и после съезда могли стать удобными «козлами отпущения».

Для политического портрета Сталина, характеристики его «наследия» XIX съезд дает немного нового, но вместе с тем немало интересного материала. Маленков в течение августа – сентября 1952 года несколько раз докладывал Сталину о подготовке к съезду: содержание Отчетного доклада о работе ЦК ВКП(б), Директивы съезда по пятому пятилетнему плану, другие документы и выступления. Сталин пролистал проекты выступлений членов Политбюро, но они его интересовали мало. Все соревновались в поисках новых эпитетов, заслуг, добродетелей, талантов «вождя». Сталин не делал письменных пометок, а при встречах с подобострастным Маленковым высказывал ему коротко замечания, звучащие как непреложные указания. Значительно большее внимание он уделил собственному выступлению. По его плану Суслов с небольшой бригадой подготовил несколько вариантов речи. Окончательную доводку выступления Сталин сделал сам.

За несколько дней до начала съезда Сталин назначил его открытие на… семь часов вечера. Собственному режиму дня он подчинил и высший форум партии. Президиум съезда был небольшим. Но появилось новшество: все члены сгрудились на левом фланге стола президиума. Сталин сел в одиночестве справа. Ни рядом, ни сзади никого не было. «Великий вождь» не хотел растворяться даже среди высших руководителей партии. Бесконечные упоминания в речах делегатов его имени прерывались бесчисленными овациями, вставаниями, скандированием. Сталин смотрел на экзальтированный психоз нормальных как будто людей, не спускавших с него глаз, полных преданности, любви и неподдельного подобострастия. Утомившись от выслушивания потока ухищренных славословий, в перерыве «вождь» уходил и подолгу не появлялся. Кажется, только в день открытия и день закрытия он был на всех заседаниях. Два-три дня не появлялся вообще. Думаю, дело тут не в здоровье. Сталину эти форумы, в которых нет борьбы, загадок, неясностей, давно стали неинтересны. Но он и не хотел других. Съезд был для него «демократическим» обрамлением его единовластия. Да к тому же мало осталось в живых членов ЦК, избранных на XVIII съезде. Нужно было пополнить состав Центрального Комитета. Ведь иногда приходилось кое-что штамповать… Роль «вождя» в обществе была такой, что весь съезд ничего не значил по сравнению с глодавшей всех мыслью: будет ли выступать Сталин?

В общественном сознании Сталин уже давно превратился в живой миф – средоточие мудрости всех земных благостей и провидчества. Всеобщее ослепление было столь велико, что любое обычное слово, мысль, идея, принадлежащие Сталину, как-то подсознательно облекались в форму, наполненную особым, оригинальным, неповторимым смыслом. Люди уже не видели, что обычные банальности, простенькие положения, часто плохо увязанные с реалиями жизни, принимаются ими чуть ли не за божественные откровения.

Делегаты до последнего дня не были уверены: скажет ли что-либо им «вождь»? На заключительном заседании, когда все увидели, что Сталин поднялся из-за стола президиума и медленно пошел по ковровой дорожке к трибуне, зал стоя устроил ему долгую овацию. Он вновь предстал перед ними не в военной, а в «партийной» форме, лишь с одной Звездой Героя, умело поддерживая в сознании людей образ «скромного» лидера. Речь его была короткой. Пожалуй, аплодисменты, которыми она прерывалась, заняли больше времени. Сталин ни слова (!) не сказал о внутренних делах страны, партии, отметив, однако, что ныне с образованием народно-демократических стран, как он выразился, новых «ударных бригад», нашей «партии легче стало бороться, да и работа пошла веселее».

Обратившись к делегациям компартий капиталистических стран, Сталин выдвинул два весьма сомнительных лозунга. Оба основаны на том, что в капиталистическом мире якобы выброшены за борт знамена буржуазно-демократических свобод, национальной независимости и суверенитета. Он призвал коммунистические и демократические партии поднять эти знамена. Сталин вновь, как в старые «коминтерновские» 20-е годы, выразил уверенность «в победе братских партий в странах господства капитала». Одномерное мышление Сталина как бы застыло. Ни одной новой идеи. Не случайно вскоре после окончания съезда, в этом же месяце, в «Правде» появилась статья, озаглавленная «Сборище социал-предателей в Милане», об очередном конгрессе Социалистического Интернационала. «Главари», «провокаторы», «преступники», «предатели» – таков лексикон статьи. «Наследие» Сталина в области коммунистического движения, борьбы трудящихся за свои социальные права, как и международных отношений вообще, отличается крайним консерватизмом, непониманием необходимости радикальных перемен. На своем последнем съезде Сталин лишь рельефнее зафиксировал устаревшую традиционную позицию коммунистов, явно отстающую от тех изменений, которые начали происходить в мире.

Наиболее проницательные люди, а мне довелось побеседовать с несколькими делегатами XIX съезда партии, почувствовали, что Сталин уже определенно думает о том, что останется после него, как распорядятся его наследием. Я считаю, что именно этим объясняется его необычная, большая речь на Пленуме ЦК, избранного на съезде. В злых выражениях, с обвинительной интонацией он как бы выразил сомнения в том, смогут ли его соратники продолжить взятый курс? Не капитулируют ли перед внутренними трудностями, империализмом? Проявят ли мужество и твердость перед новыми испытаниями?

Сегодня мы знаем, что Сталин в своей последней публичной речи обрушился на Молотова и Микояна, как бы давая понять, что в его «старой гвардии» не все достойны доверия. Сталин просто боялся, что его главное «наследие» – мощная, угрюмая, застывшая в своей долгой неизменности держава – может оказаться не в тех руках… «Вождь» понимал, что его имя, дела, идеи могут сохраниться лишь в рамках созданной им Системы. Любая другая отвергнет его постулаты. Тоталитарное государство, которое, по сути, создавал все эти годы диктатор, функционировало по его жестким рецептам: высочайшая централизация, демократический антураж единовластия, ставка на силу как главный фактор развития. Для обеспечения материальной базы такого государства, до конца своих дней считал Сталин, необходимо обеспечить преимущественный рост производства средств производства и подъем колхозной собственности до уровня общенародной.

Ведущим элементом сталинского «наследия» стала несвобода людей. Да, не было эксплуатации в прежнем, капиталистическом понимании, люди были в основном равными в своей бедности, огромной зависимости от аппарата, имели возможность «самоотверженно трудиться». Пока не начал иссякать огромный заряд веры, советские люди часто добивались высоких достижений в промышленности и сельском хозяйстве, науке и культуре. Но все более широкое использование изощренной системы запретов, ограничений, принуждения вселяло в сознание людей социальную пассивность, равнодушие, инертность. Массовое использование подневольного труда, высылки, всеобщий контроль за умами, угроза постоянной кары за любое проявление малейшего инакомыслия «украсили» общество, в котором несвобода людей стала естественным состоянием. Разумеется, о ней не только не говорили, но было опасно и думать.

В сталинском «наследии» особое место занимала партия, но партия не в обычном понимании, а как синоним огромного идеологического ордена. Сталин до конца дней любил говорить: «мы, большевики», «нет таких крепостей, которые большевики не могли бы взять», «большевики – люди особого склада»… Целые поколения людей выросли на преклонении перед Сталиным, его идеями. В центре всех мировоззренческих установок, пожалуй, стоял классовый подход в его извращенном понимании. Марксисты, видимо, всегда абсолютизировали его, подгоняя все социальные явления под схему, основой которой был постулат: борьба классов – главная движущая сила развития. Сама идея гуманизма, общечеловеческих ценностей, морали объявлялась еретической, буржуазной, как будто гуманизм и марксизм были антиподами. О гуманистической сущности марксизма нельзя было и заикнуться. Для партийца классовое сознание – жесткая непримиримость ко всему чуждому, ко всему тому, что не согласуется с его убеждениями. Абсолютизация классового подхода, борьбы противоположностей оправдывала жесткость, насилие, нетерпимость. Классовый подход на первый план выдвинул борьбу, а компромисс, сосуществование, согласие, сотрудничество стали чем-то второстепенным. Во внешнеполитических делах это вело к конфронтации, а внутри страны оправдывало насилие и террор. Абсолютизация противоречий, реально существующих между классами, вылилась в универсальную доктрину политической и идеологической войны.

Партийный орден, а Сталин часто называл его и «армией», постепенно стал разветвленным, универсальным аппаратом власти. Партия, которую оставил Сталин, представляла собой государственно-идеологическую организацию. Послушное, автоматическое единодушие, единогласие, однодумство превратили членов социал-демократической в прошлом партии в массу исполнителей. Печать сталинского «творчества» видна здесь так же отчетливо, как и в других областях. В этой связи нельзя не признать, что не только Сталин и его окружение, но и партия несет прямую ответственность за сталинизм и его тяжкое наследие.

Наконец, сталинское «наследие» выглядело бы неполным, если бы при анализе реликтов мы не учитывали роль и место, которые диктатор уготовил карательным органам. В результате сталинской селекции во главе их стояла каста людей, которым «вождь» безоговорочно верил. Ежов, Берия, Круглов, Абакумов, Кобулов, Серов, Деканозов, Меркулов, Цанава, другие жрецы сталинской безопасности были властны над жизнью любого гражданина страны, незаметного труженика или известного деятеля. Вот пример.

Один из зловещей «обоймы» бериевского окружения, И. Серов, в своем доносе Сталину и Берии (уже после войны) писал: «Я уже докладывал о необъективном отношении члена Военного совета группы оккупационных войск в Германии генерал-лейтенанта Телегина к работникам НКВД. Телегин начал выискивать различные «факты» против отдельных представителей НКВД и преподносить их т. Жукову в искаженном виде. Например, сообщил об отправке 51 эшелона с трофеями в адрес НКВД… Мы имеем десятки фактов, когда генерал Телегин пытается скомпрометировать работников НКВД. Я пришел к выводу, что генерал Телегин очень озлоблен на НКВД…» Сталин, естественно, поручил НКВД «хорошенько разобраться». Исход нетрудно было предвидеть. Вскоре Телегин был отозван в Москву, отправлен на курсы усовершенствования политсостава, пока в органах готовили «дело» и доложили о нем Сталину. С его одобрения Константин Федорович Телегин, прошедший всю войну на самых трудных, часто решающих участках, был арестован «за вражескую деятельность». Приговор военной коллегии гласил: «За антисоветскую пропаганду, на основании Закона от 07.08.32 г. и по статье 58–12 УК РСФСР, подвергнуть лишению свободы в ИТЛ сроком на 25 лет с конфискацией всего имущества…» Только смерть Сталина распахнула перед Телегиным двери лагеря. Малейшее трение, «косой взгляд», элементарное непочтение к представителям карательных органов квалифицировались как тяжкое преступление.

Каждый из истории берет то, что отвечает его мировоззрению. Изучая Великую французскую революцию, Ленин увидел в великом потрясении центральную идею – народовластие. Его несовершенство и противоречивость. Тем не менее он увидел в народовластии непреходящую историческую надежду. Троцкий, обращаясь к французской революции, был поражен неумолимостью попятного движения, возможностью безжалостной ликвидации пламени народной свободы. Для него слово «термидор» стало символом реставрации старого, контрреволюции, предательства, обмана всех лучших надежд революционеров. Не случайно он употреблял слово «термидор» обычно в соседстве со словом «Сталин». А «вождь народов» больше всего внимания обратил на ту опасность, которая, по его мнению, погубила французскую революцию. Эта опасность была конкретной и заключалась в наличии «врагов народа». Этот печальный для советской истории термин пришел в нашу трагическую действительность из XVIII века. Для Сталина «врагами народа» были все, кто прямо или косвенно, хотя бы потенциально, мог стать угрозой единовластию. Все свои помыслы он направил на его укрепление, выдавая это, естественно, за «упрочение социализма». А для этого потребовалась большая карательная машина, которую он лично создавал, направлял и контролировал.

Над народом, государством, партией раскинулась страшная сеть карательных органов. Абсолютизация насилия вылилась у Сталина в создание огромной системы надзора над каждым гражданином страны, полностью беззащитным перед угрозой произвола. «Вождь», извратив, доведя до абсурда идею классовой борьбы, превратил ее в инструмент постижения «высшей истины». По сути, все сталинское «наследие», независимо от того, затрагивает ли оно государственную, общественную или идеологическую сферу, связано с возможностью и необходимостью насилия. Всю жизнь Сталин защищал институты, созданные при его участии, поддерживал и насаждал самые ортодоксальные взгляды, означавшие веру в социальную инерцию движения без его революционного стимулирования.

Но «вождь» явно переоценивал стабильность созданного им общества. Буквально через считаные часы после его смерти наследники начали нарушать его заветы. С марта 1953 года наступило десятилетие советского реформизма, которое затронуло буквально все области жизни. Значение их нельзя переоценить. Особенно те его аспекты, которые связаны с решениями поистине исторического XX съезда партии. Характерной чертой всех реформ этого периода являлась их незавершенность, половинчатость, недосказанность. Но самое главное было сделано: был положен конец террору, который господствовал почти четверть века. Свобода получила шанс реализовать себя. Но все это произойдет после того, как начнет подвергаться эрозии сталинское «наследие».

Сегодня на Сталина и сталинизм мы смотрим еще как бы с высоты птичьего полета истории. Думаю, спустя десятилетия эти мрачные страницы летописи советского народа с большей временной дистанции будут во многом видеться глубже, основательнее, вернее. Прошлое сегодня слишком близко и держит нас в своих объятиях. Но одно, подчеркну еще раз, ясно уже сейчас: Сталин – лишь вершина айсберга. Описав ее, вершину, я не претендую на то, что высветил весь айсберг.

Выскажу еще одну, почти еретическую мысль. Возможно, слишком еретическую. Суть ее вот в чем. В начале века, как помнит читатель, русский писатель Д.С. Мережковский написал нашумевший памфлет-пророчество «Грядущий Хам». Тогда он был расценен (да и сейчас, думаю, едва ли на это произведение многие смотрят иначе) как своеобразный антиреволюционный манифест. Приведу его, пожалуй, центральную идею. Мережковский, не обделенный талантом, но склонный к мистике, пророчески писал: «Не бойтесь никаких соблазнов, никаких искушений, никакой свободы, не только внешней, общественной, но и внутренней, личной, потому что без второй невозможна и первая. Одного бойтесь – рабства, и худшего из всех рабств – мещанства, и худшего из всех мещанств – хамства, ибо воцарившийся раб и есть хам, а воцарившийся хам и есть черт – уже не старый фантастический, а новый, реальный черт, действительно страшный, страшнее, чем его малюют, – грядущий князь мира сего, Грядущий Хам».

Критики под рабами сразу усмотрели пролетариат, и, думается, напрасно. Мережковский ведет речь, как явствует из памфлета, о «духовном рабстве», а в нем, по его словам, могут пребывать самодержцы, «китайская стена табели о рангах», «мертвый позитивизм православной казенщины» и «черная сотня». По сути, рабство и хамство для Мережковского – синонимы антисвободы. Возможно, писатель и не пытался заглянуть так далеко за горизонты бытия, наивно надеясь спасти Россию с помощью лишь «религиозной общественности» и возрождения интеллигенции, но вольно или невольно он выразил очень глубокую мысль: попрание свободы всегда создает угрозу пришествия «князя мира сего, Грядущего Хама». Во все времена, когда свобода становилась прерогативой лишь владык, императоров, диктаторов, тиранов, над людьми нависал призрак «Грядущего Хама». Сталин всей своей жизнью, деяниями, устремлениями доказал, что Хам антисвободы может быть кровавым, чудовищно страшным. Рецепты Мережковского, боявшегося пришествия Хама, достаточно наивны, но не без рационального смысла: он верил в особую роль человеческого интеллекта. Сегодня мы знаем, что Хама насилия, бюрократии и догматизма, олицетворенных в коммунистической Системе, можно не допустить, если ему противостоят в тесном союзе демократия, закон, культура.

Возможно, эти мои размышления достаточно абстрактны, умозрительны. Но говорю об этом потому, что чем меньше уважения к демократии, закону, культуре, тем всегда отчетливее возникает призрак Хама антисвободы. Эта истина была верна и для начала XX века, думаю, будет верной и в веке XXI. Может быть, долгосрочности своей идеи не знал и сам Мережковский. Возможно, сегодня я его прочел иначе, чем читали тогда, у подножия века, в сполохах кровавых классовых сражений. Дело не в Мережковском, в конце концов. Есть общечеловеческие истины, которые не противоречат традиционному марксизму, истины, основывающиеся на гуманизме, вере во всесилие человеческого разума и в неистребимую волю человека к социальной и моральной справедливости. «Наследие» Сталина абсолютно не вписывается в эти рамки.

«Грядущий Хам» наиболее зловеще проявляется в диктаторстве, исключающем свободу. А начиналось все, казалось, с мелочей: концентрации власти в руках слишком узкой группы лиц, которая в конце концов отдает ее одному человеку. Эту грозную опасность видел еще Плеханов. Протестуя против чрезмерного сосредоточения власти вскоре после революции, он писал: «…ЦК всюду «раскассировывает» все недовольные им элементы, всюду сажает своих креатур и, наполнив этими креатурами все комитеты, без труда обеспечивает себе вполне покорное большинство на съезде… Тогда у нас действительно не будет в партии ни большинства, ни меньшинства, потому что тогда у нас осуществится идеал персидского шаха». Далее Плеханов, упомянув крыловскую басню, когда лягушки просят себе царя, пишет: «…если бы наша партия, в самом деле, наградила себя такой организацией, то в ее рядах очень скоро не осталось бы места ни для умных людей, ни для закаленных борцов: в ней остались бы лишь лягушки… да Центральный журавель, беспрепятственно глотающий этих лягушек одну за другою». Сегодня мы уже знаем, что «Центральный журавель», глотавший отнюдь не «лягушек», весь смысл своего существования и деятельности видел не в утверждении и развитии народовластия, а в цементировании цезаризма. Даже когда сам Сталин чувствовал, что старость и болезни готовы вскоре сломить его, он еще раз осуществил проверку благонадежности нового ЦК. В своем выступлении на последнем Пленуме ЦК он вдруг заговорил о старости и необходимости освобождения его от обязанностей секретаря ЦК. Он заранее знал, чем кончится весь этот спектакль. Конечно, новый состав ЦК не мог и подумать о том, чтобы освободить Сталина. Мысль эта казалась кощунственной. Даже если предположить невозможное: Сталин уходит с поста секретаря, но остается предсовмина. Думаю, что с высот этого поста он вскоре бы учинил кровавую баню тем, кто согласился на его уход. Но это гипотетическое предположение, высказанное мной, совершенно нереально. Сталин это знал лучше других, и тем не менее за несколько месяцев до смерти он решил еще раз проверить на верность окружение и новый ЦК. Эту сталинскую проверку новые члены Центрального Комитета, по его мнению, выдержали.

Повторю еще раз: Сталина никогда не интересовал человек как таковой, как социальный феномен, «мера всех вещей», как цель общественного развития. Человек для него (а без этого нельзя понять суть сталинского «наследия») был интересен лишь как союзник, враг, исполнитель, «винтик». В конце жизни его, правда, еще интересовали «высокие особы», заметные лица, люди с «голубой кровью» или с известными фамилиями. В этом случае Сталин проявлял к ним неподдельный интерес, отдавал соответствующие распоряжения или просто наслаждался возможностью распорядиться судьбой этих лиц. Приведу два-три примера.

Фельдмаршал Паулюс, содержавшийся на «спецобъекте» под Москвой, сотрудничал с советскими властями в плане передачи и обобщения военного опыта. Он несколько раз обращался к Сталину с просьбой разрешить ему вернуться на родину, тем более что его отношение к СССР в корне изменилось в лучшую сторону. Но годы шли, а Сталин не выпускал пленника. Наконец однажды утром Сталин нашел у себя на столе донесение министра внутренних дел:

«Товарищу Сталину И.В.

Докладываю, в ночь на 26 февраля 1952 года у бывшего фельдмаршала германской армии Паулюса Фридриха произошел обморок с кратковременной потерей сознания. Вместе с Паулюсом проживают и обслуживают его личный ординарец военнопленный солдат Шульте, а также личный повар военнопленный Жорж. Вследствие длительного пребывания в плену и неизвестности разрешения вопроса о его репатриации, фельдмаршал стал проявлять нервное беспокойство. Со своей стороны, считал бы целесообразным рассмотреть вопрос о возможности репатриации Паулюса в ГДР.

29 февраля 1952 года

С. Круглов».

Наконец Сталин дал согласие проработать порядок репатриации Паулюса. Десять лет в его руках был человек, символизирующий одну из самых блестящих «его» военных побед. С трудом решил он с этим «символом» расстаться.

Когда Сталин узнал, что в Саксонии, в деревне близ замка Россла, в ноябре 1945 года найдена вдова Вильгельма II Термина фон Прайзен, Сталин, поразмыслив, бросил: «Создайте нормальные условия для жизни».

Немногим раньше Сталину доложили, что в концлагере в Ораниенбурге обнаружен бывший премьер-министр Испанской Республики Франциско Ларго Кабальеро, находившийся в состоянии крайнего истощения. Сталину приходилось иметь с ним дело в конце 30-х годов. Ограничился распоряжением: «Сообщите в Испанию семье, что жив». Как-никак премьер-министр, монарх, полководец – люди «его круга». Здесь он позволял себе проявлять даже благосклонность.

Сталин принял участие и в судьбе императора Маньчжурии Пу-И. После разгрома Квантунской армии императора с семьей и прислугой отправили в Читу, а затем в Хабаровск. С ним, видимо, активно «работали», о чем свидетельствует письмо бывшего маньчжурского монарха Сталину в середине 1949 года. Приведу отрывки из этого письма, доставившего тщеславному «вождю», по-видимому, удовольствие, если он, конечно, не уловил признаков того, что органы опять «перестарались»…

«Генералиссимусу Сталину

Для меня высокая честь писать это письмо. Я всегда испытывал к Вам чувство глубокой любви и восхищения, вследствие чего хочу сообщить о своей надежде быть оставленным на жительство в СССР. В прошлом японская военщина ограничивала мою личную жизнь. Я не мог знать истинного положения в СССР… Впервые за 40 лет я прочитал Вашу книгу «Вопросы ленинизма» и «Историю ВКП(б). Краткий курс». Теперь я узнал, что СССР действительно самая демократическая и самая прогрессивная страна в мире, путеводная звезда малых и угнетенных народов… Правительство СССР отменило смертную казнь. Это новая эра для СССР в охране гуманности…

В прошлом я просил об оставлении меня в СССР. До сего времени еще нет ответа. Я хочу работать здесь. Желаю Вам неизменного здоровья и счастья.

Айсиньцзюэло Пу-И».

Сталин прочел перевод, долго с любопытством рассматривал целый ковер иероглифов и бросил Берии: «Передадим, наверное, императора китайцам?» Судьба императора – куда ни шло, можно снизойти до личного решения. А вообще лучше решать судьбы людей списками. Большими списками. Бесконечными списками…

Сталин, уничтожив в обществе любые альтернативы, превратил свое наследие в одномерно негативное. Едва ли он догадывался, что начало его исторического поражения совсем близко. Оставляя в последние месяцы в углу документов, которые он рассматривал значительно реже, свои лаконичные резолюции, он поднимал ладонь левой руки к лицу, как будто загораживался от солнечных лучей. Привычка! На одной ранней фотографии Сталин сидит в такой же позе у краешка стола, небритый, в стоптанных сапогах, засаленном старом пальто, с нечесаными волосами. А рука прячет глаза от света… Сейчас он генералиссимус и, наверное, самый могущественный диктатор на Земле. Но этот жест – нет, не от солнца спасает он «вождя». Он, не зная того сам, хочет спасти себя от грядущего исторического поражения.