Тайная дипломатия

Однажды Сталину попалась на глаза книга, изданная в России еще в начале века: «Очерк истории министерства иностранных дел». Листая пожелтевшие страницы, он скользил взглядом по заголовкам, рисункам, фотографиям, отдельным строкам: Посольский приказ, посольские или думные дьяки, русские дипломаты А.Л. Ордин-Нащокин, Н.И. Панин, К.В. Нессельроде, A.M. Горчаков, коллегии, департаменты, конгрессы, союзы…

Для Сталина дипломатия означала поиск таких решений, а возможно и компромиссов, которые обеспечили бы благоприятные внешние условия для реализации грандиозных планов, выдвинутых им на последнем съезде. Легко сказать: он, вождь, нацелил страну на то, чтобы догнать и перегнать развитые капиталистические страны в экономическом отношении! Нужно время, нужен мир. Нужно его обеспечить. Любой ценой! Вот почему он и рекомендовал Молотова на пост наркома иностранных дел (Литвинов был, по мнению Сталина, слишком ярым антифашистом). В сегодняшней сложнейшей обстановке надо нащупать те связи, отношения, балансы, использование которых позволило бы уберечь СССР от пожара войны. Классические формы, методы дипломатической деятельности он не любил: визиты, конгрессы, международные конференции, встречи в верхах… Лучше всего – доверительная переписка, спецмиссии полномочных представителей, переговоры в узком кругу. Личное непосредственное участие – в крайнем случае, для придания особой важности тому или иному акту. А главное, дипломатией как средством осуществления внешней политики государства, полагал Сталин, должен заниматься очень узкий круг лиц. Аппараты НКИД и НКВД должны обеспечивать его, Сталина, необходимыми данными, знанием реальной ситуации, скрытых пружин и тенденций для принятия решений. В дипломатии он особенно ценил тайны. Он уже не вспоминал о том, что в первом декрете Советского государства – Декрете о мире – осуждалась тайная дипломатия, и Советское правительство с декабря 1917-го по февраль 1918 года усилиями Троцкого опубликовало в «Правде» и «Известиях» свыше ста секретных документов из архива бывшего МИДа. Сталин вообще любил тайны. И дипломатия не была для него исключением.

Сталин понимал самое главное: надеяться ему не на кого. СССР – хоть и гигантский, но одинокий остров в море капиталистических государств. Разве что Монголия на востоке… Жизненно важно не допустить общего сговора основных империалистических хищников против СССР. Сделать все, чтобы избежать одновременной войны на западе и на востоке. Ведь его, Сталина, тезис – окончательная победа социализма пока не достигнута – есть и признание возможности его гибели… Царям было проще, думал Сталин, ставя книгу по истории дипломатии на место. Монархам было легче договориться: брачные союзы, дипломатические конгрессы, совместные выступления против революций… А здесь перед тобой – Гитлер, заявляющий, что коммунизм можно уничтожить, только истребив носителей этого мировоззрения, миллионы людей…

Правда, у Сталина неоднократно возникала мысль о привлечении США к тушению разгоравшегося мирового пожара. Но активных шагов по установлению конструктивных контактов с американским президентом Сталин до войны не предпринимал. С одной стороны, давало себя знать сильное недоверие к заокеанскому гиганту, а с другой – Сталин очень сомневался, что Соединенные Штаты могут что-либо реально сделать здесь, в Европе. Однако Сталина весьма заинтересовало послание Рузвельта, в котором тот 14 апреля 1939 года обратился к Гитлеру и Муссолини с предложением сесть за стол переговоров и решить все спорные проблемы. Рузвельт предложил свои услуги «доброго посредника». У Сталина, правда, вызвала скептическое удивление инициатива Рузвельта, призывавшего Гитлера и Муссолини дать обязательство в течение десяти (или двадцати пяти) лет не нападать на перечисленные в послании тридцать (!) стран Европы и Ближнего Востока. Обсуждая с Модотовым столь неожиданный шаг президента США, Сталин произнес:

– Только идеалист может надеяться хотя бы на обсуждение этих предложений. Гитлер закусил удила, и остановить теперь его трудно.

– Но шаг благородный, – ответил Молотов. – Правда, мир еще не созрел, чтобы его оценить.

Обменявшись соображениями по поводу послания Рузвельта, решили публично выразить к нему свое отношение. Тут же составили телеграмму Рузвельту за подписью М.И. Калинина (последний, конечно, никакого участия, кроме формального, в этой акции не принимал).

«Господин Президент!

Считаю приятным долгом выразить Вам глубокое сочувствие вместе с сердечными поздравлениями по поводу благородного призыва, с которым Вы обратились к правительствам Германии и Италии. Можете быть уверены, что Ваша инициатива находит самый горячий отклик в сердцах народов Советского Социалистического Союза, искренне заинтересованных в сохранении всеобщего мира.

16. IV.39 г.

Калинин».

Однако, когда полпред СССР в США К.А. Уманский был принят Рузвельтом 30 июня 1939 года, президент ограничился лишь общими пожеланиями успешно завершить англо-франко-советские переговоры. Сталин прочел телеграмму Уманского, в которой говорилось, что Рузвельт «не решился воспользоваться имеющимися в его распоряжении моральными и материальными средствами для воздействия на англичан и французов с целью повлиять на их внешнеполитическую линию». Положив шифровку Уманского на стол, Сталин имел все основания подумать: «Каждый думает прежде всего о себе». Как и он сам. В разобщенном мировом сообществе, не осознавшем глобальности и всеобщности проблем планеты, иначе и быть не может. В то далекое для нас теперь время сама идея тесной взаимосвязи мира и приоритета общечеловеческих проблем над классовыми казалась ирреальной.

Замечу, что, хотя некоторые вопросы внешнеполитического характера обсуждались и решались на Политбюро, их предварительная проработка осуществлялась обычно в беседах Сталина с Молотовым. Иногда они приглашали для рассмотрения конкретных, частных вопросов специалистов из наркоматов иностранных и внутренних дел, военной разведки. Но основные решения принимались единолично Сталиным с учетом мнения и предложений наркома иностранных дел. А его точка зрения поначалу не всегда совпадала с мнением Сталина.

Как рассказывал Г.К. Жуков К.М. Симонову, ему приходилось не раз присутствовать при обсуждении ряда важных вопросов в кабинете Сталина с участием его ближайшего окружения. «…Я имел возможность, – говорил Жуков, – видеть споры и препирательства, видеть упорство, проявляемое в некоторых вопросах в особенности Молотовым; порой дело доходило до того, что Сталин повышал голос и даже выходил из себя, а Молотов, улыбаясь, вставал из-за стола и оставался при своей точке зрения». На Сталина производили впечатление рассказы Молотова о встречах с гитлеровским руководством. Сам Предсовнаркома встречался только с Риббентропом. Нередко в узком кругу он называл Гитлера и его окружение «жуликами». Даже во время переговоров о заключении пакта о ненападении, как свидетельствовал руководитель юридического департамента германского министерства иностранных дел Ф. Гаус, Сталин не преминул бросить немецкой делегации ядовитое слово, идентичное слову «обман». Разумеется, подписывая пакт, сказал советский руководитель, «мы не забываем того, что вашей конечной целью является нападение на нас». Сталин, пытаясь утвердиться в верности своих расчетов на оттягивание войны, несколько раз возвращался в беседах с Молотовым к теме Гитлера, лучше, чем кто-либо, понимая, сколь много зависит в тоталитарном государстве от диктатора.

В отношениях с гитлеровцами Сталин почти не скрывал своего макиавеллизма. Когда завершилась церемония подписания пакта, рассказывал Молотов Ф. Чуеву, Сталин поднял бокал шампанского и сказал не без иронии:

– Выпьем за нового антикоминтерновца Сталина! Выпьем за здоровье вождя немецкого народа Гитлера!

Риббентроп тотчас бросился к телефону (переговоры шли в кабинете Молотова) и сообщил Гитлеру в Берлин о подписании пакта и словах Сталина. Тот ему ответил, как тут же радостно передал Риббентроп:

– О мой великий министр иностранных дел! Вы не знаете, как много Вы сделали! Передайте поздравления господину Сталину, вождю советского народа!

Сталин, когда ему перевели эти слова, повернулся к Молотову и едва заметно хитро подмигнул.

Каждый из лидеров двух государств преследовал свои цели. Сталин видел в Гитлере авантюриста, а тот, в свою очередь, – «большевистского дьявола». Но оба походили друг на друга.

В библиотеке Сталина были работы Н. Макиавелли. Как свидетельствуют его пометки на полях книги «Князь», «вождь» знал изречение знаменитого флорентийца: «Хорошая цель оправдывает дурные средства». Вместе с Молотовым, по всей вероятности, он считал допустимым на фальшивую игру Гитлера отвечать своим сугубо прагматическим планом, имевшим лишь одну цель: отодвинуть начало неизбежной войны с Германией.

В решении международных вопросов другие соратники Сталина выглядели явными статистами. Иногда еще Жданов мог высказать достаточно самостоятельное суждение, хотя и локального значения. А в целом на всех важнейших политических решениях лежит печать мысли и воли Сталина. «Вождь», не зная философии Канта, руководствовался девизом, сформулированным немецким мыслителем: «Имей мужество пользоваться собственным умом». Как удачи во внешней политике, так и промахи в ней в то время в решающей мере обусловливались политической позицией Сталина, спецификой видения им той или иной проблемы, теми расчетами и планами, которые ждались у него в голове. Самой слабой стороной сталинской дипломатии, пожалуй, была неспособность заглянуть в завтра, пророческого дара Сталин был лишен.

Здесь я вновь вынужден обратиться к истокам единоличных решений. Демократия – не антураж. Либо демократия есть, либо ее нет. Когда она есть, народ, его полномочные представители участвуют в принятии крупных решений. Когда ее нет, решения принимаются узким кругом лиц или, как было при Сталине, преимущественно им самим. На XX съезде партии цезаристские методы решений по важнейшим внешнеполитическим и внутренним вопросам были осуждены, но постепенно все затем вернулось на «круги своя». Многие из этих решений отозвались и болью, и кровью.

Почти десять лет назад в нашу речь прочно вошло слово «Афганистан». Название красивой горной страны, которая на протяжении десятилетий, с первых лет Советской власти, была для нас другом, стало, по сути, синонимом нашей беды. И вновь, как раньше, те, кто принимал решения, остались в стороне: некоторые и сейчас находятся на высоких постах, другие спокойно, без угрызений совести, умерли в своих постелях, в отличие от 14 тысяч наших парней, сложивших свои головы в ущельях и песках Кандагара, Герата, Мазари-Шарифа. Некомпетентное, непродуманное, легковесное решение было принято узким кругом лиц. Какое участие принимали в нем народные представители? Обсуждалось ли оно действительно крупными специалистами? Прогнозировались ли последствия нашего втягивания в дела этой страны? Я не раз бывал в Афганистане, в том числе и до ввода туда наших войск. Хочу высказать свое мнение: эта акция абсолютно не вызывалась необходимостью. Афганская драма – пример имперского мышления, политического легкомыслия и свидетельство отсутствия демократических форм принятия крупных решений. Сам по себе этот факт нашей жизни говорит о том, что никакие объяснения не снимают ответственности с тех, кто, принимая решения, остался в тени. История теней не признает. Судьба сталинского единовластия тому пример. Это отступление я сделал не для того, чтобы кого-то уколоть. Хочу лишь напомнить: единовластие в любой форме – тиранической, аморфно-рыхлой, «гуманной» – не только оскорбляет народ, но и с неизбежностью порождает ошибки, нередко трагические.

К крупным шагам дипломатии Сталина накануне войны следовало бы, видимо, отнести три политические акции. Первая связана с заключением советско-германского пакта о ненападении 23 августа 1939 года. Я уже писал об этом выше. Добавлю некоторые детали. Сталин, наблюдая прохладное отношение англичан и французов к переговорам с СССР, не видел шансов на их успешное завершение. Терпения и мудрости у него не хватило. По его инициативе Молотов дал понять Шуленбургу, немецкому послу в Москве, что стоило бы вернуться к предложению Берлина о заключении пакта о ненападении между СССР и Германией. Несколькими месяцами раньше Сталин ответил молчанием на аналогичное предложение Берлина. Теперь же Гитлер сразу согласился. Началась оживленная «перестрелка» телеграммами. Но Москва осторожничала, считала необходимым все взвесить. Сталин решил пойти на этот шаг только тогда, когда стала довольно ясной бесперспективность переговоров с миссиями адмирала Р. Дракса и генерала Ж. Думенка. Гитлер, находясь с Риббентропом в Оберзальцберге, нервничал. Ему нужен был пакт: ведь он развязывает руки. А русские все пытались договориться с англичанами и французами. Тогда, как я уже упоминал, Гитлер, поборов гордость, сам направил телеграмму Сталину, прося срочно принять Риббентропа 22 августа, не позднее 23-го. «Заключение пакта о ненападении с Советским Союзом означает для меня, – фарисейски писал Гитлер, – установление нового долгосрочного курса политики Германии. Она возобновит политический курс, который на протяжении прошедших веков был выгоден обоим государствам…»

23 августа два больших транспортных «кондора» доставили делегацию Риббентропа в Москву. К слову сказать, в результате несогласованности действий средств ПВО в коридоре полета, в районе Великие Луки, самолеты были обстреляны зенитной артиллерией и лишь по счастливой случайности не были сбиты. Этот факт мне подтвердил М.А. Лиокумович, служивший в то время в части, открывшей огонь по немецким «кондорам». Естественно, в тот же день из Москвы прилетела большая группа работников НКВД для выяснения: кто организовал «провокацию». 23-го пакт мог бы быть и не подписан… А накануне Гитлер собрал своих военачальников и объявил о предстоящем выступлении против Польши. Англичане и французы как будто подтолкнули Сталина к пакту, хотя и сам Сталин не проявил терпения, мудрости и прозорливости. Он не понял, что в то время в пакте был больше заинтересован Гитлер. Пакт дал ССCP выигрыш почти в два года. Но мы использовали эти два года для подготовки к войне хуже, чем Германия.

Конечно, когда Германия напала на Советский Союз, уже не было ни польской, ни французской армий, а английский экспедиционный корпус потерпел поражение. К этому времени на Гитлера работала почти вся Европа. Мы оказались один на один с Германией, и нам оставалось одно: сражаться, сражаться и ждать открытия второго фронта. Западные страны не захотели открыть второй фронт в 1939 году. Не хватило терпения и Сталину, и антифашистскую коалицию, которая могла начать работать раньше, пришлось создавать в разгар войны.

Сталин хорошо запомнил долгую беседу с Риббентропом после обеда 23 августа. Высокий сухой немец давал понять, что Германия хочет развязать себе руки перед вероятной схваткой на Западе. Сталин, слушая министра иностранных дел Германии, думал о своем: нужно любой ценой выиграть время. Страна и армия не готовы к большой войне. Если удастся заключить этот пакт, то хотя бы объединенного альянса капиталистических государств против СССР не будет. Это главное.

Во время вечерней беседы, которая закончилась подписанием пакта, Сталин мог подумать, что три-четыре года передышки страна получила. Но здесь же Сталин почувствовал, что в этом сложном, бурном мире проводить политику нейтралитета будет исключительно непросто. Этот странный нейтралитет в глазах антифашистов, многих друзей Советского Союза будет выглядеть ущербным, возможно даже сепаратным. СССР, по существу, становился невоюющим союзником Германии. Сталин это предвидел, но другого выхода, как он полагал, не было. Сейчас мир ему был нужен, чтобы выстоять потом. Для этого Сталин и сделал шаг в духе времен «тайных договоров». Речь идет все о тех же «секретных протоколах» – приложениях к советско-германскому пакту.

Вторая крупная акция, как бы о ней ни говорили и ни писали, связана с переносом границ СССР дальше на запад. Решение «взять под защиту» население Западной Белоруссии и Западной Украины перед лицом надвигающейся оккупации германских войск было оговорено с Берлином заранее. Печально то, что эту акцию, денонсирующую несправедливый Рижский договор 1921 года, Сталин обусловил секретным соглашением с Гитлером о будущих границах и территориальном «упорядочении». Может быть, действительно это был компромисс, подобно Брестскому миру? Но Брестский мир Ленин заключал в открытой борьбе. Были сторонники и противники этого соглашения. Подписав тяжелый мир, мы, отмечал Ленин, не перешли «грани, подрывающей или порочащей социалистическую власть…». А здесь был сговор о будущих границах и сферах интересов. Мне хотелось бы процитировать документы, подтверждающие секретную договоренность Сталина и Гитлера о фактическом разделе Польши. 10 сентября 1939 года Берия писал Молотову записку:

«В связи с предстоящим изменением дислокации пограничных войск НКВД Киевского и Белорусского округов, протяжение (так в тексте. – Прим. Д.В.) охраняемой войсками этих округов линии Государственной границы Союза ССР увеличивается с 1412 до 2012 километров, или на 600 километров». В связи с этим Берия предложил сформировать новый Западный пограничный округ в составе пяти пограничных отрядов. Когда же советские войска вошли в Западную Украину и Западную Белоруссию, то граница соприкосновения между советскими и немецкими войсками устанавливалась в соответствии с секретной картой, которая, по-видимому, была согласована в августе на переговорах. Об этом свидетельствует следующий документ:

Немецкий военный атташе в Москве генерал Кестринг передает в Генеральный штаб РККА:

«1. Прошу передать начальнику Генерального штаба РККА Шапошникову, что я получил в 22.30 мин. от своего правительства ответ, что сегодня, 24.9.39 г., в 18 часов г. Дрогобыч после переговоров передан частям Рабоче-Крестьянской Красной Армии без каких-либо осложнений.

2. Одновременно они договорились, что г. Самбор будет передан 26.9. утром. Еще раз повторяю – никаких трудностей при переговорах не выявилось. Очень рад, что все дела пошли хорошо.

3. Считаю долгом сообщить, что в Дрогобыч горят большие цистерны уже 10 дней, что нам было известно по докладам наших летчиков. На месте ходят злые слухи, что их зажгли немцы, прошу этому не верить, т. к. этот материал и нам был бы нужен.

4. В отношении вагонов, этот вопрос начальник Генштаба РККА знает, – мы здесь поступили, как сказано в протоколе. Вот все, что я хотел столь быстро передать. Кестринг.

Принял: Адъютант начальника Генштаба РККА

полковой комиссар Москвин».

Можно было бы привести еще и другие подобные документы. Но и так все ясно: Сталин счел нужным согласовать все эти «детали». Кроме этих, были и другие «детали», о которых, в частности, стало известно сегодня: о передаче, например, Гитлеру нескольких групп немецких и австрийских антифашистов, которые были репрессированы в 30-е годы и находились под следствием или в заключении. Во время августовских встреч Шуленбурга с Молотовым посол Германии несколько раз поднимал вопрос «об арестованных в СССР германских гражданax» и их выдаче рейху. После заключения пакта и тем более договора о «дружбе и границе» Гитлеру не составляло труда добиться желаемого. В большинстве случаев это делалось вопреки воле арестованных. Все это в чистом виде циничная «тайная дипломатия».

Как я уже отмечал, Сталин в конце концов присоединил республики Прибалтики к СССР. Эти государства находились между Германией и СССР. Правящие круги этих стран долго лавировали, выбирая наименьшее зло. Но решающим в этом выборе оказалась не воля народов, простых людей, а тех, кто в те годы находился в Кремле вместе с диктатором. Воля Сталина доминировала. Он боялся, что прибалтийские страны могут оказаться в руках Гитлера.

Отказ Англии на трехсторонних переговорах дать расширенные гарантии безопасности прибалтийским государствам не оставлял сомнений в том, что в свете планов фашистской Германии они станут легкой добычей Гитлера. В результате переговоров 28 сентября 1939 года был заключен договор о взаимопомощи с Эстонией, 5 октября – с Латвией, 10 октября – с Литвой, к которой были присоединены Вильно и Виленский край. Очевидно, что, решая задачи укрепления СССР в преддверии войны, Сталин совершенно не думал о тонких национальных материях (да и не умел их учитывать). Его действия были имперски грубы и оскорбительны.

В годы гражданской войны и интервенции силы международной реакции и внутренней контрреволюции довольно легко оторвали Советскую Прибалтику от молодой Республики Советов, что было, возможно, противоправным актом. Перед угрозой неизбежного германского нашествия помощь СССР и Насильственное включение в 1940 году Прибалтийских государств в состав Союза, по мнению Сталина и его партии, отвечало интересам как Литвы, Латвии и Эстонии, так и всего Советского Союза. Но то было имперское решение.

Сталин присутствовал на всех переговорах и церемониях подписания пактов о взаимопомощи между СССР и каждой из Прибалтийских республик в отдельности. Сам факт его участия подчеркивал особую государственную важность этих шагов.

В ряду других важнейших внешнеполитических шагов сталинской дипломатии следует отметить и требование Советского правительства к Румынии, выраженное в ноте от 26 июня 1940 года, о возвращении Бессарабии, насильственного отторжения которой Сталин никогда не признавал.

Но Сталин не был бы Сталиным, если бы, решая какие-либо задачи, не приносил вреда и горя народам. В районах Западной Украины и Западной Белоруссии, в республика Прибалтики, Молдавии тут же стали «отсеивать враждебны элементы»: кулаков, буржуазию, торговцев, бывших белогвардейцев, петлюровцев, просто «подозрительных» людей. Многие из них прошли по печально известному маршруту – за Урал, в Сибирь. Таких набралось десятки тысяч.

Я уже упоминал, что в сибирском селе, куда мать была сослана после расстрела отца, находился большой лагерь НКВД. Построили его в 1937 году за несколько недель: огромная зона, обнесенная деревянным забором с колючей проволокой наверху, смотровые вышки с часовыми, колонны зэков, которые все прибывали и прибывали. Когда быт в лагере немного наладился, отдельных заключенных расконвоировали, более того, им разрешили ходить по селу (бежать было бесполезно: более ста километров тайги до железной дороги, повсюду охрана). Мать работала в семилетней школе директором. Учились в школе и дети лагерных охранников. Не знаю уж почему, но однажды в школу прислали двух заключенных для переплетения старых библиотечных книг. Одного из них звали пан Худерски, «из-под Варшавы», как он говорил, фамилии другого я не помню. Худерски был добрый человек, который вместе со своим товарищем привел библиотеку в порядок. Мать носила им картошку, молоко. Худерски, помню, рассказывал, что он попал сюда потому, что его посчитали богачом. Старик все порывался объяснить матери, что никакой он не богач, произошла ошибка… А теперь вот объявили – десять лет… Зимой его не стало. Старый человек не вынес лагерных тягот. А сколько было таких судеб!..

Сталин стремился закрепить советско-германские договоренности о нейтралитете экономическими, хозяйственными, пограничными соглашениями. И удивительное дело, при исключительно подозрительном характере Сталина его не насторожили некоторые действия Берлина. Например, в январе 1941 года немцы отказались подписывать так называемое «Хозяйственное соглашение» на большой срок, ограничив его рамками лишь 1941 года. Сталину докладывали, что накануне заключения договора о советско-германской границе от реки Игорка до Балтийского моря немецкие официальные лица охотно шли на компромиссы, не спорили из-за каждого «бугра», что обычно бывает в пограничных делах. Передовая «Правды» радостно отмечала (вместо того чтобы насторожиться), что «договор о границе был разработан в чрезвычайно короткий срок, не встречающийся в мировой практике».

У Сталина, других руководителей должна была возникнуть мысль, что немцы не придают серьезного значения границам, потому что они для них временны. Согласно сопутствующему «Барбароссе» плану «Ольденбург», будущие границы империи должны были быть далеко на востоке. Рассуждения фюрера о «жизненном пространстве» не были отвлеченными. Однако Сталину не хватало подлинной государственной мудрости, чтобы верно оценить эти и другие подобные факты. Он же стал пленником собственных ошибочных расчетов в отношении сроков грядущего нападения. Отодвинув границы СССР на запад, Сталин глубоко не проанализировал весь комплекс сопутствующих этому обстоятельств. А ведь война, борьба всегда – минимум двусторонний процесс, в котором противная сторона обязательно пытается ввести своего оппонента в заблуждение.

Наконец, в эти годы была осуществлена еще одна важная дипломатическая акция, у истоков которой стоял Сталин: заключение пакта о нейтралитете между Советским Союзом и Японией. В конце марта 1941 года в Москву прибыл японский министр иностранных дел И. Мацуока. Первый раунд переговоров не принес успеха; японская сторона настаивала на продаже Японии Северного Сахалина. Сталин, принимавший участие в переговорах, долго молча слушал японского министра, а затем парировал его требование одной короткой репликой: «Не шутка ли это?» Казалось, переговоры сорваны. Мацуока, холодно попрощавшись, отбыл в Берлин. Вернувшись из Германии в Москву 8 апреля, японский министр вновь встретился с советскими руководителями. По всему было видно, что пакт заключить не удастся: японцы выдвигали неприемлемые условия. Но твердость Сталина на этот раз помогла. В день отъезда из Москвы, 13 апреля, Мацуока, получив новые инструкции из Токио, наконец снял неразумные требования, и вечером пакт о нейтралитете между СССР и Японией был подписан. Этим договором заметно улучшилось стратегическое положение Советского Союза на Дальнем Востоке. Японская сторона обязалась уважать территориальную целостность и неприкосновенность Монгольской Народной Республики. Хотя заключение этого пакта ставило перед Советским правительством ряд трудностей. Так, китайское правительство давно и недвусмысленно выступало против такого шага. Еще 27 августа 1939 года, после заключения пакта о ненападении между СССР и Германией, заместитель народного комиссара иностранных дел С.А. Лозовский принял посла Китая Сунь Фо (по его просьбе). Китайский посол откровенно сказал: «Нас заботят два вопроса: 1) это слухи о заключении пакта о ненападении между СССР и Японией и 2) слухи о возможном соглашении между Японией и Англией. С точки зрения национальных интересов Китая и то и другое нам невыгодно. Если бы СССР заключил пакт о ненападении с Японией, то это неминуемо привело бы к ослаблению его помощи Китаю». На эти опасения Лозовский ответил: «Что касается пакта о ненападении между Японией и СССР, то нам об этом вопросе ничего не известно. Было время, когда СССР предлагал Японии заключить пакт о ненападении. Япония отказалась. Сейчас этот вопрос в повестке дня не стоит». Да, полтора года назад этот вопрос не стоял. Теперь же Сталин, чувствуя приближение военной грозы, сделал попытку ослабить напряжение на Востоке.

Последние пять лет в отношениях с Японией у СССР были сплошные конфликты, жесткие трения, частые обмены резкими нотами, серьезные военные столкновения. Наиболее крупные конфликты – у озера Хасан и на Халхин-Голе в Монголии. Сталин, принимая участие в переговорах и церемонии подписания пакта, мог подумать: как непредсказуема политика! Сколько раз СССР предлагал Японии заключить подобный договор. Потребовалась демонстрация советской военной мощи в военных конфликтах с Японией в 1938–1939 годах, чтобы японцы осознали бесперспективность разговора с нами на языке силы.

Сталин с любопытством читал в русском тексте пакта подписи полномочных лиц Японии:

Иосука Мацуока, министр иностранных дел, Жюсанми[16], кавалер ордена Священного Сокровища первой степени.

Иосицугу Татекава, Чрезвычайный и Полномочный посол в СССР, генерал-лейтенант, Жюсанми, кавалер ордена Восходящего Солнца первой степени и ордена Золотого Коршуна четвертой степени…

Какие все мы, живущие на одной планете, разные! Но оказалось, что уже в то время, когда превалирующее значение имела военная мощь государства, можно было договариваться о чем-то существенном… Как долго постигало человечество эту простую истину и необходимость!

После подписания пакта обе делегации, как обычно, сфотографировались. Затем отдельно – Сталин с Мацуокой, полуобнявшись. На фотографии – довольное лицо Сталина: «Важный шаг по недопущению войны на два фронта». Сияет и Мацуока: такая фамильярная поза с одним из самых могущественных людей на планете! Кавалер ордена Священного Сокровища, подписав пакт, считал, что развязал Японии руки в «великом восточноазиатском пространстве». Мацуока действовал в соответствии с принципами известного меморандума Г. Танаки, представленного им императору Хирохито еще в 1927 году. Меморандум ставил целью поэтапное завоевание «великого восточноазиатского пространства». Сталин знал об этом плане японских милитаристов. Но выбора у него и здесь не было: болела голова от одного упоминания о Гитлере. Ради того, чтобы ослабить устремления японцев на советский Дальний Восток, можно было обняться и с Мацуокой.

Мацуока вечером ночным поездом отбывал на родину. Когда до отхода эшелона осталось несколько минут, неожиданно на вокзал в окружении многочисленной охраны приехал попрощаться сам Сталин, чем поверг японского министра в полное изумление. Советский лидер, пожимая руки японцам, вновь повторил, что придает большое значение подписанному пакту, как и принятой одновременно Декларации о взаимном уважении территориальной целостности и неприкосновенности Маньчжоу-Го и Монгольской Народной Республики. Сталин улучил мгновение, чтобы высказать любезности и провожавшим Мацуоку немецким дипломатам. Зная о неподготовленности страны к войне, Сталин готов был говорить, встречать и провожать кого угодно, лишь бы это работало на сдерживание сил войны.

Хотя были заключены пакт о ненападении и договор о «дружбе» с Германией, Сталин видел – тучи войны сгущались. Он понимал, что война неизбежна, и одновременно отказывался верить, что она так близка. Находясь в плену этих двух постулатов, Сталин все время повторял: «Не поддаваться на провокации!», «Не дать себя спровоцировать!», «Быть выше провокаций!». В конце концов в Берлине хорошо поняли линию Сталина на выигрыш времени и стали вести себя еще более нагло. Например, с начала 1941 года десятки немецких самолетов систематически нарушали границы СССР, углубляясь все дальше в его воздушное пространство. Даже если летчиков принуждали к посадке, экипажи и машины неизменно быстро передавали немецкой стороне. Когда, например, незадолго до начала войны наши пограничники сбили нарушивший границу немецкий самолет-разведчик, повлекший гибель двух фашистских летчиков, Сталин приказал наказать виновных, а в Берлин полетела телеграмма: «Скорнякову. Немедленно посетите Геринга и выразите сожаление по поводу случившегося».

После того как Муссолини сам, без Гитлера, не смог закрепиться на Балканах, он обратился к фюреру за помощью. Тот согласился на условиях полного подчинения итальянской армии германскому военному руководству. Когда гитлеровские войска стали концентрироваться для нападения на Грецию и Югославию, последняя предложила СССР заключить договор о дружбе и ненападении. 5 апреля договор был заключен: Сталин хотел предупредить Берлин о нежелательности распространения войны на Балканский полуостров. Но Гитлер не упустил случая, чтобы унизить Сталина. Он полностью проигнорировал «сигнал Москвы»: через сутки после подписания договора германские войска совершили нападение на Югославию. Фюрер просто отмахнулся от жеста Сталина, как и от более раннего предупреждения, сделанного 17 января 1941 года германскому послу в Москве Ф. Шуленбургу, что Советский Союз считает восточную часть Балканского полуострова зоной своей безопасности и не может быть безучастным к событиям в этом районе. Берлин все подобные дипломатические жесты как бы не замечал.

То, что отношения между СССР и Германией стали резко и быстро ухудшаться, Сталин понял еще в середине 1940 года. Гитлер тоже почувствовал возросшую настороженность Советского Союза. Это не входило в планы фюрера. Здесь следует напомнить, что среди важнейших компонентов внешней политики гитлеровской Германии были скрытность, секретность, коварство, двуличие. Не один Сталин любил тайны. Макиавелли для Гитлера был давно пройденным этапом. В его действиях и методах вероломство прочно заняло ведущее место. Фюрер, не смущаясь (поскольку он давно объявил совесть «химерой»), систематически прибегал к дезинформации, обману, пытаясь любой ценой добиться поставленных целей. Почувствовав рост напряженности в отношениях с Москвой, Гитлер пригласил Сталина посетить Берлин. Сталин не колебался: он не любил заграницы. Кремль, ближняя дача, Сочи долгие годы были единственными местами его обитания. В Москве решили, что поедет Молотов. Накануне отъезда Сталин с Молотовым в присутствии Берии долго ночью гадали: чего хочет Гитлер, что можно сделать, чтобы пакт продержался хотя бы еще пару лет?

Уже на берлинском вокзале, где Молотова встречали Риббентроп, Кейтель, Лей, Гиммлер, другие гитлеровские бонзы, ему внушали, какое большое значение этой встрече придает фюрер. Накануне неизбежного краха Англии, мол, важно посоветоваться с «дружественным Германии государством». В Берлине хотели успокоить лидеров соседней могущественной державы и усыпить их бдительность.

Напомню еще раз, Гитлер и Риббентроп во время переговоров более двух часов пытались увлечь советского наркома разговорами о «сферах влияния», близком «конце Британской империи» и другими аналогичными темами. Молотов демонстративно не проявил никакого интереса к глобальным планам Германии и настойчиво требовал ответа на некоторые конкретные вопросы: почему немецкие войска находятся в Финляндии, когда будут выведены войска вермахта из Болгарии и Румынии, почему произошло присоединение Венгрии к Тройственному пакту и т. д. Фюрер был обескуражен. Он ничем не мог увлечь наркома иностранных дел СССР. А тот давал лишь понять: Москву беспокоят сейчас только советско-германские отношения. Партнеры на переговорах говорили на разных языках и в прямом, и в переносном смысле. Гитлер, провожая Молотова до выхода из Большого зала новой имперской канцелярии, бесшумно шагая по мягкому ковру, коснулся рукой локтя советского наркома:

– Я знаю, история навеки запомнит Сталина. Но она запомнит и меня…

– Да, конечно, запомнит, – по-прежнему сухо и бесстрастно ответил Молотов.

Гитлера встреча разочаровала. Он почувствовал, что русские хотят одного: отодвинуть начало войны, которую, возможно, они считают неизбежной. Не случайно после отъезда Молотова Гитлер приказал быстрее представить ему переработанный план нападения на Советский Союз. 18 декабря 1940 года Директива № 21 (план «Барбаросса») была Гитлером подписана. Сталин еще не знал, что по замыслу фюрера «основные силы русских сухопутных войск, находящиеся в Западной России, должны быть уничтожены в смелых операциях посредством глубокого быстрого выдвижения танковых клиньев. Отступление боеспособных войск противника на широкие просторы русской территории должно быть предотвращено». Это была обнаженная плоть войны. Но Молотов в полной мере ее не почувствовал; война, вероятно, будет, но не сейчас, не завтра.

Сталин очень внимательно следил за соблюдением советской стороной советско-германского пакта. В годовщину подписания пакта в советской печати появилось немало материалов о его значении. Немцы же едва вспомнили эту дату. Но когда через месяц, 28 сентября 1940 года, исполнилась годовщина со дня подписания советско-германского договора о «дружбе и границе», в Берлине ее отметили, но весьма своеобразно. Сталин, читая на следующий день шифровку полпреда, все больше поражался наглости нацистов. В Большом зале новой имперской канцелярии 27 сентября был подписан пакт трех держав – Германии, Японии и Италии. В документе подчеркивалось:

«Правительства этих стран признают, что предпосылкой длительного мира является получение каждой нацией необходимого ей пространства.

Статья 1. Япония признает и уважает руководство Германии и Италии в деле создания нового порядка в Европе.

Статья 2. Германия и Италия признают и уважают руководство Японии в деле создания нового порядка в великом восточноазиатском пространстве…»

Сталин пригласил Молотова обсудить новость. Возможно, в такие кульминационные моменты и проверяется истинная способность руководителя делать правильные выводы. А они были вновь двойственными: «Война неизбежна, но не раньше чем через два-три года». Созданная в сознании Сталина модель возможного развития событий не менялась. Вера в свою непогрешимость уже накладывала отпечаток на все решения «вождя». Казалось, в такой ситуации необходимо коллективное обсуждение проблемы с приглашением военных, дипломатов. Сталин не считал это нужным, потому что понимал: все сведется к угадыванию его мнения. Он пожинал плоды единовластия. Бюрократическая система, которую он так настойчиво создавал, способна была только одобрять его решения… Как вспоминал Г.К. Жуков, однажды Сталин бросил присутствующим при разговоре двум ответственным работникам его аппарата:

– Что с вами говорить? Вам что ни скажешь, вы все: «Да, товарищ Сталин», «Конечно, товарищ Сталин», «Совершенно правильно, товарищ Сталин», «Вы приняли мудрое решение, товарищ Сталин»…

Анализ архивных документов того времени показывает, что всегда соглашались с «вождем» и крайне редко вносили какие-то, даже мелкие, предложения на заседаниях Политбюро А.А. Андреев, Л.П. Берия (вот кто лучше всех читал мысли «Хозяина»), К.Е. Ворошилов, Л.М. Каганович, М.И. Калинин, А.И. Микоян, Г.М. Маленков, Н.С. Хрущев, Н.М. Шверник, А.С. Щербаков. Чаще других что-либо предлагали, хотя бы сколько-нибудь рассуждали, В.М. Молотов, Н.А. Вознесенский, А.А. Жданов. Состав Политбюро, избранный Пленумом ЦК 22 марта 1939 года (Вознесенский, Маленков, Щербаков стали кандидатами в члены Политбюро в феврале 1941 г.), полностью олицетворял единовластие не только в партии, но и в государстве. Добившись в конце концов безграничной власти, отторгнув ее у народа, Сталин лишил себя путей, способов интеллектуального «питания». С ним не спорили. Мало предлагали. Соглашались. Поддакивали. Для Сталина это были просто высокопоставленные функционеры, исполнители его воли. Не больше.

Но жаловаться «вождю» было некому и незачем. Подобострастие и согласие со всем, что выходило из уст Сталина, было одним из следствий его обожествления и возвеличивания. Воспоминания многих лиц, работавших вместе со Сталиным в те годы, подтверждают: практически никто не сомневался в прозорливости Сталина. Даже когда его решения накануне войны шли вразрез с реальной обстановкой, никто не допускал и мысли о том, что Сталин ошибается. Просто считали, что не все поняли из того, что ясно Сталину. «…У меня была огромная вера в Сталина, – говорил Г.К. Жуков, – в его политический ум, его дальновидность и способность находить выходы из самых трудных положений. В данном случае – в его способность уклониться от войны, отодвинуть ее. Тревога грызла душу. Но вера в Сталина и в то, что в конце концов все выйдет именно так, как он предполагает, была сильнее».

До конца 30-х – начала 40-х годов Сталин сравнительно мало занимался внешнеполитической деятельностью. Враждебное окружение, ощетинившийся чужой мир с трудом шли на контакты с социалистическим государством. Как, впрочем, и Сталин. Но по мере роста экономической и военной мощи приоткрывалась то одна, то другая «форточка» чужого дома, с тем чтобы взглянуть на СССР, бросить дюжину официальных фраз, а то и попытаться поговорить с «красными». Одним из первых капиталистических деятелей, с кем довелось беседовать Сталину, был Пьер Лаваль, министр иностранных дел Франции. Вскоре после подписания в Париже 2 мая 1935 года договора о взаимной помощи между двумя странами Сталин принял П. Лаваля в Москве. «Вождь» с любопытством смотрел на энергичного человека, убежденно рассуждавшего о «политике государственной обороны Франции», которая открывает двери доверия для сотрудничества во имя мира. Сталин, конечно, не мог знать, что перед ним сидит один из будущих «квислингов», запятнающий себя позором служения Гитлеру.

Через месяц Сталин встретился с Э. Бенешем, тогдашним министром иностранных дел Чехословакии. Советского руководителя немного удивило, что Бенеш говорил не столько о недавно заключенном пакте о взаимной помощи между СССР и Чехословакией, сколько о «желательности сближения народов в области науки, литературы, искусства, укрепления интеллектуальных связей».

На Сталина всегда производили впечатление западные напористые газетчики, хотя принимал их очень редко. Обычно он это делал, преследуя какую-либо политическую цель. Сталину запомнился, например, председатель одного американского газетного объединения Рой Говард, который буквально забросал его вопросами. На американца особое впечатление произвел ответ советского лидера на такой вопрос:

– Во всем мире говорят о войне. Если действительно война неизбежна, то когда, мистер Сталин, она, по-вашему, разразится?

– Это невозможно предсказать. Ныне войны не объявляются, они просто начинаются. Но друзья мира могут работать открыто, они опираются на мощь общественного мнения. В этом плюс для друзей мира. Что касается врагов мира, то они вынуждены работать тайно. В этом минус врагов мира…

Поскольку встречался Сталин с зарубежными дипломатами, иностранными корреспондентами редко, каждая такая встреча становилась событием. Как свидетельствуют очевидцы, во время бесед Сталин всегда точно и четко формулировал свои идеи, иногда подкрепляя, подчеркивая свою мысль скупым жестом, прищуром живых, внимательных глаз. Ни одна деталь не оставалась не замеченной им. В конце бесед Сталин обычно кратко резюмировал итоги встречи, независимо от того, каковыми они были. Таким запомнился Сталин А.А. Громыко.

В последние два месяца перед войной Сталин получил немало сообщений, разного рода информацию о прямой подготовке Германии к нападению на СССР. Предупреждения шли по линии разведки, от дипломатов, друзей Советского Союза. Поступили сообщения и от правительств США и Англии. Черчилль, ставший премьер-министром Англии, послал в апреле 1941 года специальное послание Сталину о крупных перемещениях германских войск на восток. Сталин внимательно ознакомился с информацией, но, полагая, что британский премьер хочет столкнуть его с Гитлером, попросту отмахнулся от нее.

Когда отрывочные сведения о подготовке нападения Германии на СССР в конце концов выстроились в один ряд, Советское правительство попыталось проверить реакцию Берлина на эти факты. В качестве зондажа было решено опубликовать Заявление ТАСС с прозрачными упреками в отношении соблюдения Германией условий пакта. Сталин сам одобрил эту идею. 14 июня 1941 года было опубликовано известное, печальной памяти, Заявление ТАСС, которое фактически призывало Германию приступить к новым переговорам с СССР по вопросам двухсторонних отношений. К слову, в этот день Гитлер проводил с военным руководством последнее совещание, посвященное началу практической реализации плана «Барбаросса»…

Сталин и Молотов полагали, что если Берлин согласится на такие переговоры, то их можно было бы затянуть на месяц-полтора, а в результате фактически был бы снят вопрос о нападении в этом году. Сталин не без оснований считал, что в конце лета, тем более осенью, Гитлер не решится начать войну. А это означало бы, что СССР получит еще минимум семь-десять месяцев для подготовки к отпору. Как писал в своих мемуарах У. Черчилль, в тот момент Сталин думал уже не о годах, а лишь о месяцах отсрочки. В августе 1942 года, беседуя в Москве с британским премьером, Сталин сказал: «Мне не нужно было никаких предупреждений. Я знал, что война начнется, но я думал, что мне удастся выиграть еще месяцев шесть или около этого».

В Заявлении ТАСС говорилось, что в английской, и не только в английской, печати стали муссироваться слухи «о близости войны между СССР и Германией», о том, что «Германия стала сосредоточивать свои войска у границ СССР с целью нападения». Далее отмечалось: «Несмотря на очевидную бессмысленность этих слухов, ответственные круги в Москве все же сочли необходимым, ввиду упорного муссирования этих слухов, уполномочить ТАСС заявить, что эти слухи являются неуклюже состряпанной пропагандой враждебных СССР и Германии сил, заинтересованных в дальнейшем расширении и развязывании войны». По данным СССР, говорилось далее, «Германия так же неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении, как и Советский Союз, ввиду чего, по мнению советских кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы, а происходящая в последнее время переброска германских войск, освободившихся от операций на Балканах, в восточные и северо-восточные районы Германии связана, надо полагать, с другими мотивами, не имеющими касательства к советско-германским отношениям…».

Позже, после войны, кое-кто из советских высокопоставленных деятелей, объясняя появление этого странного, дезориентирующего советских людей Заявления ТАСС, представлял его обычным «дипломатическим зондажом». Допустим, что это так. Зондаж потенциального противника. Но ведь это же Заявление читают и миллионы советских людей, весь личный состав армии и флота! Если этот зондаж был так необходим, почему бы по закрытым служебным каналам не сориентировать в нужном направлении хотя бы высший командный состав, руководство Наркомата обороны, военных округов? А Заявление было воспринято, как вспоминал известный военачальник Л.М. Сандалов, однозначно: «Такого рода выступление авторитетного государственного учреждения притупило бдительность войск. У командного состава оно породило уверенность в том, что есть какие-то неизвестные обстоятельства, позволяющие нашему правительству оставаться спокойным и уверенным в безопасности советских границ. Командиры перестали ночевать в казармах. Бойцы стали раздеваться на ночь».

Все это результат решений, принимаемых узкой группой лиц, а чаще всего одним человеком, без должного анализа всех сопутствующих и побочных явлений. Результат был противоположным задуманному: Берлин просто проигнорировал Заявление ТАСС. В то же время советские люди, приученные неуклонно принимать все на веру, еще больше утвердились во мнении: война сейчас маловероятна. Пожалуй, Сталин в последние месяцы перед войной переоценил возможности дипломатии. Когда было уже ясно, что Гитлер явно направляет войну на Восток, Сталин все еще цеплялся за Заявление ТАСС, ноты, письма, не решаясь максимально быстро привести войска в состояние полной боевой готовности. Переход от тайной и ублажающей Гитлера дипломатии к решительным военным шагам оказался для Сталина страшно трудным.

В Москве напряженно ждали реакции Берлина. Но шифротелеграммы из советского посольства говорили: официальные круги полностью уклонились от ответа на Заявление ТАСС от 14 июня 1941 года. Была направлена нота по поводу нарушения самолетом вермахта Государственной границы СССР. Официальный Берлин не реагировал. Тогда советский нарком пригласил в связи с этим инцидентом германского посла, попросив также объяснить отношение Берлина к поднятым в Заявлении ТАСС проблемам. Одновременно советский полпред пытался добиться аудиенции у Риббентропа в столице Германии. Напрасно. Выбор в Берлине был сделан давно. День «икс» наступал. Ни Сталин, ни Молотов, тщетно надеявшиеся в последние перед страшным нашествием дни услышать из Берлина заверения в неуклонном соблюдении условий советско-германского пакта, не знали, что Гитлер только что написал доверительное письмо Муссолини «о планах ликвидации России». Приведу две выдержки из послания фашистского фюрера:

«Дуче!

Я пишу Вам это письмо в тот момент, когда длившиеся месяцами тяжелые раздумья, а также вечное нервное выжидание закончилось принятием самого трудного в моей жизни решения… Что касается борьбы на Востоке, дуче, то она определенно будет тяжелой. Но я ни на секунду не сомневаюсь в крупном успехе. Прежде всего я надеюсь, что нам в результате удастся обеспечить на длительное время на Украине общую продовольственную базу. Что бы теперь ни случилось, дуче, наше положение от этого шага не ухудшится; оно может только улучшиться. Если бы я даже вынужден был к концу этого года оставить в России 60 или 70 дивизий, то все же это будет только часть тех сил, которые я должен сейчас постоянно держать на восточной границе.

Я чувствую себя внутренне снова свободным после того, как пришел к этому решению. Сотрудничество с Советским Союзом, при всем искреннем стремлении добиться окончательной разрядки, сильно тяготило меня. Ибо это казалось мне разрывом со всем моим прошлым, моим мировоззрением и моими прежними обязательствами. Я счастлив, что освободился от этого морального бремени.

21 июня 1941 года

Адольф Гитлер».

Даже в последние часы, когда пружина германской военной машины была до предела сжата в готовности совершить свой роковой прыжок, у Сталина еще теплилась надежда, что страшное столкновение удастся (хотя бы на несколько недель!) оттянуть. Но Берлин молчал. Там решили, что время дипломатических жестов закончилось. Пришло время говорить на языке войны.