Драма Бухарина

Политический портрет Сталина, думаю, был бы неполным без освещения людей из его окружения – соратников, беспрекословных соглашателей, поддакивателей и противников. Чтобы показать еще одну грань характера Сталина, остановлюсь на драме Бухарина, разыгравшейся в 20-е годы. Трагедия этого человека произойдет позже.

Долгое время между Сталиным и Бухариным были тесные дружеские отношения. Временами казалось даже, что их связывает прочная дружба. С 1927 года Бухарин по настоянию Сталина жил в Кремле, а после смерти жены генсека они поменялись квартирами. Сталин объяснил это желанием освободиться от постоянных напоминаний о роковом дне смерти Надежды Сергеевны. Николай Иванович Бухарин, натура утонченная, свято хранил чувства дружбы, порядочности, искренности в отношениях со Сталиным. С ним они были всегда на «ты». Сталин обращался к Бухарину «Николай», а последний обычно звал генсека «Коба». В период с 1924 по 1928 год Сталин всегда внимательно прислушивался к Бухарину, неоднократно публично подчеркивал, что «его теоретический ум высоко ценил Ленин», что партия дорожит этим самородком. Для Бухарина личная дружба была чем-то духовно высоким, даже святым, от нее он не мог отмахнуться просто так, как это довольно неожиданно сделал Сталин в апреле 1929 года на Пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б).

Свою речь на Пленуме Сталин начал как раз со своих отношений с Бухариным.

– Товарищи! Я не буду касаться личного момента (а ведь уже коснулся! – Прим. Д.В.), хотя личный момент в речах некоторых товарищей из группы Бухарина играл довольно внушительную роль. Не буду касаться, так как личный момент есть мелочь, а на мелочах не стоит останавливаться. Бухарин говорил о личной переписке со мной. Он прочитал несколько писем, из которых видно, что мы, вчера еще личные друзья, теперь расходимся с ним в политике (выделено мной. – Прим. Д.В.)… Я думаю, что все эти сетования и вопли не стоят ломаного гроша. У нас не семейный кружок, не артель личных друзей, а политическая партия рабочего класса.

По существу, перефразируя слова Маркса по отношению к Дантону, Сталин пытался убедить Политбюро, ЦК в том, что Бухарин, хотя и находился на вершине Горы, был в значительной мере вождем Болота.

Все вроде правильно: интересы дела выше личных отношений. Но сколько все же отталкивающего, просто мерзкого в словах Сталина: упоминания о дружбе не стоят и «ломаного гроша», у нас «не артель личных друзей»… Наивный идеалист Бухарин получил от Сталина еще один урок макиавеллизма. Оказывается, его дружба, мнения, наконец, для Сталина просто «мелочь». А ведь так было не всегда.

Как рассказывал мне А.П. Балашов, работавший в секретариате Сталина, генсек, когда ему приносили бланки с результатами голосования членов Политбюро путем опроса, часто, не поднимая головы от бумаг, бросал:

– Как Бухарин, «за»?

Мнение Николая Ивановича, говорил Балашов, было весьма важным для Сталина при определении своего собственного отношения к конкретному вопросу.

Так каким же был Бухарин? Почему из всех соратников Ленина, оставшихся после его смерти на партийных постах, у многих о Бухарине сохранились наиболее теплые воспоминания с привкусом непоправимой горечи? Почему Ленин называл его «любимцем партии», а Сталин в конце концов уничтожил этого выдающегося деятеля?

Н.И. Бухарин родился в Москве в 1888 году в семье школьного учителя, дослужившегося до чиновника седьмого класса (надворного советника). Судьба Бухарина подтверждает еще раз, что большинство вождей Октябрьской революции были не пролетарского происхождения. Этому есть объективное объяснение: быть лидером, не овладев достижениями мировой культуры, нельзя. Усвоить ее, развить, разработать методологию использования в социальной практике могли в то время преимущественно выходцы из более или менее обеспеченных слоев.

В 1906 году Бухарин стал членом партии. О юности будущего теоретика сохранились любопытные воспоминания его друга тех лет Ильи Эренбурга. Студент экономического отделения юридического факультета Бухарин занимался пропагандистской работой среди рабочих и студентов. Его небольшую подвижную сухощавую фигурку с редкой бородкой и рыжими волосами над высоким лбом часто можно было видеть в те годы не только на студенческих митингах в Московском университете, но и на предприятиях Замоскворецкого района Москвы. После ареста в 1910 году ему удается бежать из Онеги, маленького городка Архангельской губернии, и он вскоре оказывается за рубежом. В Россию Бухарин вернется лишь после революции.

Шесть лет пребывания за границей были для него чрезвычайно плодотворными. Там он познакомился с Лениным, относившимся к Бухарину всегда не просто с теплым чувством, но и с большой любовью, что не мешало ему вести с ним жесткие дискуссии. Начинающий теоретик не вылезал из библиотек, быстро овладел немецким, французским и английским языками. Здесь Бухарин подготовил рукописи двух крупных теоретических работ – «Политическая экономия рантье» и «Мировое хозяйство и империализм». Характеризуя государство, попавшее в руки тирана, Бухарин, используя художественный образ, заимствованный у Джека Лондона, пророчески писал, что такой диктатор будет ходить своей «железной пятой» по лицам людей. Это было абстрактное, но едва ли не пророческое предупреждение против единовластия, милитаристской силы, для которых нет ничего святого.

В Нью-Йорке Бухарин познакомился с Троцким. Несмотря на частые теоретические и политические разногласия, между ними почти на десятилетие установились весьма теплые личные отношения. В Нью-Йорке и застала Бухарина весть о Февральской революции. Путь в Россию был долгим; в Японии он был арестован, затем попал под стражу уже на родине, во Владивостоке (за пропаганду среди солдат), и смог добраться до Москвы лишь в мае 1917 года.

Вскоре Бухарин стал редактором «Правды» и находился на этом посту почти двенадцать лет с одним небольшим перерывом. Как редактор главной партийной газеты, он принимал активное участие в выработке политики партии и ее пропаганде.

Он не умел ни хитрить, ни притворяться, ни «разводить дипломатию». Так, в 1918 году, в драматические недели борьбы за заключение мирного договора с Германией, Бухарин стал фактически лидером оппозиции Ленину. В течение двух месяцев Бухарин возглавлял различные группы левых, выступавших против Брестского мира и проповедовавших революционную войну.

Левокоммунистические пристрастия Бухарина не были случайными. В годы гражданской войны он был олицетворением самой радикальной левой линии. Именно Бухарин был одним из идеологов и политики «военного коммунизма».

В работе «Экономика переходного периода» Бухарин, по сути, занялся апологетикой теории и практики «военного коммунизма». Элементы насилия, декретирования в экономике Бухарин называл «издержками революции». Эти «издержки», по существу, являются «революционным законом». Пролетарская революция, по Бухарину, вначале разрушает экономику, но затем создает ее быстрыми темпами. Хотел того или не хотел Бухарин, но он был одним из певцов «военного коммунизма».

Наиболее полно его взгляды как теоретика «военного коммунизма» были выражены в широко известной работе «Азбука коммунизма», готовить которую ему помогал Е. Преображенский, тоже способный молодой теоретик. В начале 20-х годов Сталин, кстати, высоко оценивал этот «катехизис» коммунистов. В «Азбуке», как в энциклопедии, были изложены основные положения о революции, классовой борьбе, диктатуре пролетариата, роли рабочего класса, программе коммунистов и т. д. Успех «Азбуки» был велик. Она переиздавалась около двадцати раз, распространялась за рубежом. Благодаря этой популярной книжке, где основные проблемы революционного движения были изложены с весьма радикальных, левых позиций, Бухарин в партии и стране стал известен не меньше, чем Троцкий, Зиновьев, Каменев. На Западе по этой книге о Бухарине долго судили как о «жреце ортодоксального марксизма».

И для этого были основания. Вот, например, что писал Бухарин в своем сборнике теоретических статей «Атака», изданном в 1924 году. Грандиозный мировой переворот, который грядет, включает в себя «и оборонительные, и наступательные войны со стороны победоносного пролетариата: оборонительные – чтобы отбиться от наступающих империалистов, наступательные – чтобы добить отступающую буржуазию…». Мировая революция будет захватывать одну страну за другой. Этому не помешают «все эти «лиги наций» и прочая дребедень, которую напевают с их голоса социал-предательские банды…». В революции, гражданской войне Бухарин представлял собой тип революционного радикала, если хотите – романтика, готового пойти на самые крайние меры. Стоит ли за это его осуждать? Видимо, нет. Время было такое. Многие мысли, прежде чем стать привычными, долго витают лишь у вершин эпохи, не опускаясь в долы прозаического бытия. Так, в то время любые надгосударственные, наднациональные, общечеловеческие идеи представали просто буржуазными. Ведь многое из того, что мы говорим сегодня, повергло бы в ужас не только «ортодоксального марксиста». А именно таким и казался всем Бухарин.

Тем удивительнее быстрый поворот, который произошел в умонастроениях Бухарина несколько лет спустя. Он не скрывал, что эволюция его взглядов произошла под влиянием Ленина, прежде всего последних работ Владимира Ильича. При этом Бухарину удалось более глубоко проникнуть в сущность нэпа, чем большинству других руководителей партии. Во время болезни Ленина Бухарин часто навещал его и нередко подолгу наедине с ним обсуждал злободневные вопросы теории и практики социалистического строительства. Впрочем, обо всем этом можно только догадываться и строить предположения. Однако как бы там ни было, с 1922–1923 годов Бухарин входит в умеренное крыло большевистского руководства, уделяя особо большое внимание социально-экономическим проблемам.

На этом стоит остановиться и потому, что в нашей истории, к сожалению, обычно на высоких партийных и государственных постах находились люди (Сталин ярчайший пример тому), слабо, примитивно, вульгарно знавшие экономику, ее законы. Часто умение диктовать, а то и просто подписывать директивы, провозглашать лозунги типа «Экономика должна быть экономной», строить бесконечные планы на завтра, а завтра – на послезавтра, без реальной отдачи и отчета, считалось достаточным для того, чтобы распоряжаться судьбами многих миллионов людей. «Послужной список» генсека, его окружения напоминает: для политического руководителя мало одной идейной убежденности в истинности той или иной «платформы», искреннего желания материализовать ее на практике. Нужна не просто компетентность аппаратчика, а нечто более высокое: если не гениальность, то талант – обязательно. И сегодня, знакомясь с многочисленными работами Н.И. Бухарина, на которые было наложено табу для советских людей на целых пятьдесят лет, мы видим, что он был руководителем новой, прогрессивной формации: убежденным, знающим и талантливым человеком.

Если Троцкий увидел в нэпе первый признак «вырождения большевизма», то Бухарин, наоборот, разглядел великолепный исторический шанс соединить новые возможности, которые дает социализм экономике, обществу, с предпринимательским потенциалом старых, отвергнутых структур. То, что один из «вождей» революции считал «троянским конем термидора», другой, более талантливый в социально-экономическом плане, определил как «дополнительный рычаг в процессе общественного переустройства». Выступая на собрании актива Московской парторганизации в апреле 1925 года, Бухарин заявил: «Сейчас дело идет о том, чтобы развитие мелкобуржуазных хозяйственных стимулов поставить в такие условия, чтобы оно вместе с частным накоплением все в возрастающей степени обеспечивало укрепление нашего хозяйства… Чем больше будет загрузка наших заводов, тем более массовым будет наше производство, тем больше город будет вести деревню; рабочий класс, тем мягче (выделено мной. – Прим. Д.В.) и в то же время прочнее будет вести крестьянство к социализму».

Однажды, где-то в начале 1925 года, между Сталиным и Бухариным состоялся серьезный «экономический» разговор. Суть его свелась к высказыванию Сталиным своих сомнений но поводу нэпа и защите Бухариным самой сути этой политики. Бухарин в своих записках упоминает об этом разговоре. Сталин все время нажимал на то, что долгая ставка на нэп «задушит социалистические элементы и возродит капитализм». Генсек не понимал сути действия экономических законов и более полагался на «пролетарский напор», «директивы партии», «выработанную линию», «ограничение потенциальных эксплуататоров» и т. д. Разговор был долгим, и уже тогда Бухарин почувствовал, что Сталин не понимает и не доверяет нэпу, видит в нем, как и Троцкий, угрозу завоеваниям революции. Бухарин, обескураженный диалогом, решил изложить свое понимание нэпа в печати. Вскоре в «Большевике» появилась глубокая, не потерявшая своей актуальности до наших дней статья «О новой экономической политике и наших задачах», в которой он использовал и выводы своего доклада на собрании актива Московской парторганизации. Приведу два фрагмента из этой статьи:

«Смысл новой экономической политики, которую Ленин еще в брошюре о продналоге назвал правильной экономической политикой… в том, что целый ряд хозяйственных факторов, которые раньше не могли оплодотворять друг друга, потому что они были заперты на ключ военного коммунизма, оказались теперь в состоянии оплодотворять друг друга и тем самым способствовать хозяйственному росту…

Нэп, это: меньше зажима, больше свободы оборота, потому что эта свобода нам менее опасна. Меньше административного воздействия, больше экономической борьбы, большее развитие хозяйственного оборота. Бороться с частным торговцем не тем, что топать на него и закрывать его лавку, а стараться производить самому и продавать дешевле, лучше и доброкачественнее его».

Эти строки Сталин не выделил в статье, хотя она и испещрена его пометками. Генсеку было очень трудно понять, как это можно давать свободу частному сектору? Разве это не подрывает диктатуру? Узость и примитивность экономического мышления предопределили в конце концов выбор Сталина в пользу командно-бюрократической системы руководства народным хозяйством с одновременным отказом от тех огромных возможностей, которые создавала новая экономическая политика. Сталин слушал, читал Бухарина, пока мало возражал, но где-то в глубине души у него нарастало чувство раздражения «экономическим капитулянтством» теоретика.

Бухарин до конца своих дней не переставал повторять, что его взгляды основываются на ленинских работах, и прежде всего последних, предсмертных пяти статьях исторического «Завещания».

После смерти Ленина Бухарин из кандидатов был переведен в члены Политбюро. Его авторитет определялся прежде всего репутацией нового теоретика марксизма, поразительной человеческой мягкостью, исключительной доступностью для людей. Он был полным антиподом Сталину в этом отношении.

Бухарин долго стоял в стороне от борьбы фракций, групп, оппозиций. Не случайно Зиновьев после одной из своих безуспешных попыток заручиться поддержкой Бухарина в борьбе со Сталиным назвал его презрительно «миротворец». Бухарин, лояльно относящийся ко всем до 1928 года, старался быть выше фракционной борьбы. Главным он считал наметить основные тенденции социально-экономического развития страны, пути ее глубокой реконструкции. Здесь ему пришлось решительно выступить против так называемого «закона Преображенского», навязываемого партийному руководству. Его суть: сверхиндустриализация в такой стране, как Россия, возможна только на основе максимального выдавливания средств у крестьянства. Справедливости ради следует сказать, что сам Преображенский отвергал насилие в отношении крестьянства, но считал необходимым широко применять неэквивалентный обмен в рыночных отношениях между промышленностью и сельским хозяйством.

Бухарин убежденно считал, что «город не должен грабить деревню», что только политическая смычка, помноженная на смычку экономическую, поможет ускорить развитие промышленности и сельского хозяйства. Другими словами, теоретик новой экономической политики стоял за более гармоничные отношения между городом и деревней, допуская, правда, определенный перекос (на начальном этапе) в сторону выкачивания средств из крестьянства. Другими словами, Бухарин считал, что промышленность должна развиваться быстрее, но методы перекачки средств из сельского сектора должны быть умеренными. В одной из своих статей он прямо говорил: «Товарищи стоят за перекачку средств сверх меры, за такой усиленный нажим на крестьянство, который экономически нерационален и политически недопустим. Наша позиция состоит вовсе не в том, что мы отказываемся от этой перекачки; но мы гораздо более трезво учитываем то, что подлежит учету, то, что хозяйственно и политически целесообразно». У Сталина эти выводы поначалу возражений не вызывали.

Даже такое положение, сформулированное Бухариным в 1925 году, не вызвало подозрений у генсека:

«Могут появиться чудаки, которые предложили бы объявить крестьянской буржуазии «варфоломеевскую ночь», и они могли бы доказывать, что это вполне соответствует классовой линии и вполне осуществимо. Но одна беда: это было бы глупо в высшей степени. Нам этого совершенно не нужно делать. Мы бы от этого ровно ничего не выиграли, а проиграли бы очень многое. Мы предпочитаем разрешить буржуазному крестьянину развивать его хозяйство, но брать с него будем гораздо больше, чем берем с середняка».

Бухарин в кооперировании крестьянства, и это стоит особо подчеркнуть, видел возможность ограничения влияния «буржуазного крестьянина», но ограничений не административных, а экономических. По сути, это было конкретизацией ленинского плана кооперирования крестьянства, но без насилия, реквизиций, давления и угроз.

Но уже в 1928-м и особенно в 1929 году и позже идеи Бухарина о кооперировании крестьянства будут расцениваться Сталиным не просто как отступление от ленинизма, а прямые «враждебно-диверсионные планы правого уклона», оппортунистическая ересь «враждебных социализму элементов».

Бухарин пытался доказывать, что в Советской России не осталось крупных организованных враждебных политических сил, которые бы представляли серьезную опасность социалистическому государству. Насилие в отношении крестьянства будет иметь далеко идущие тяжелые последствия, пророчески предупреждал Бухарин. В этом нельзя с ним не согласиться. История подтвердила его правоту. Но Бухарин упускал две вещи: во-первых, медленные темпы кооперации, рассчитанные на десятилетия, ставили под угрозу само существование социализма в России, во-вторых, индустриализация страны требовала огромных средств, а источником их могла быть деревня. Оптимальное решение, думается, было где-то посредине. Что же касается гуманной стороны концепции Бухарина, то она не может не вызывать уважения к ее автору за высокую этическую одухотворенность, правильное, ленинское понимание созидательной стороны диктатуры пролетариата.

В 1925–1927 годах Сталин и Бухарин были самыми влиятельными деятелями в партии. И Бухарин серьезно помог Сталину в борьбе против Троцкого, Зиновьева и Каменева. Хотя одновременно старался поддерживать с ними лояльные отношения. В результате вывода из состава Политбюро Троцкого, Зиновьева и Каменева вес Сталина и Бухарина в решении текущих и стратегических вопросов заметно возрос. Совсем еще недавно, когда оппозиционеры нападали на Бухарина, Сталин запальчиво отвечал им:

– Крови Бухарина требуете?! Не дадим вам его крови, так и знайте.

Обращает на себя внимание не только сам факт защиты Бухарина, но и использование «кровавой» метафоры. Тогда это казалось случайностью…

В Политбюро два его ведущих члена в известном смысле как бы дополняли друг друга. Сталин решал все организационные и политические вопросы, а Бухарин занимался разработкой и изложением теоретических принципов политики партии. Без преувеличений можно сказать, что до начала 1928 года Сталин во многом полагался на Бухарина в решении экономических вопросов и даже руководствовался его взглядами. В этом факте еще раз отмечу характерное заимствование Сталиным тех или иных установок других деятелей, которые затем трансформировались у него в личные. Мы знаем, что Сталин перенял многие командно-директивные лозунги Троцкого; в некотором смысле обогатил свое понимание аграрных проблем воззрениями Бухарина. Но чем же объяснить, что начиная с 1928 года Сталин начал отворачиваться от Бухарина? Почему генсек, разделявший дотоле взгляды Бухарина, вдруг счел их «правым уклоном»? Почему их личная дружба быстро трансформировалась в устойчивую неприязнь?

Думается, что причин здесь несколько. Прежде всего Сталина обеспокоила растущая в народе и партии популярность Бухарина как теоретика, политического деятеля, обаятельного руководителя. Авторитет Бухарина в партии в тот момент мало чем уступал авторитету Сталина. Сталина насторожила одна из статей Бухарина, посвященная Ленину, в которой тот писал: «Потому что у нас нет Ленина, нет и единого авторитета. У нас сейчас может быть только коллективный авторитет. У нас нет человека, который бы сказал: я безгрешен и могу абсолютно на все сто процентов истолковать ленинское учение. Каждый пытается, но тот, кто выскажет претензию на все сто процентов, тот слишком большую роль придает своей собственной персоне». В этих словах Сталину послышался выпад в собственный адрес: ведь в лекциях об основах ленинизма, которые генсек прочел в Свердловском университете, он выступил толкователем всего ленинского учения… Разве это не ясно? А потом, как это нет единого авторитета? А авторитет Генерального секретаря? Сталина беспокоило, что у Бухарина появилось немало способных учеников (Астров, Слепков, Марецкий, Цейтлин, Зайцев, Гольденберг, Петровский, другие), начавших заявлять о себе в печати, вузах, партийном аппарате. Например, Слепков и Астров стали редакторами «Большевика», Марецкий и Цейтлин работали в «Правде», Гольденберг – в «Ленинградской правде», Зайцев – в ЦКК и т. д. Сталина беспокоило, что усилилось политическое, теоретическое влияние Бухарина на идеологические процессы в партии и стране.

Другая причина кроется в волюнтаристско-волевых чертах характера генсека. Коллективизация, настоящая революция в сельском хозяйстве – эта кровавая революция сверху – началась в целом лучше, чем ожидали, чем предполагал Бухарин. Сводки, реляции, доклады с мест, информация аппарата постепенно убеждали Сталина, что при соответствующем нажиме наметки, связанные с коллективизацией, могут быть радикально пересмотрены. А самое главное: этот путь, по мнению Сталина, обещал быстрое преодоление зернового кризиса. А он, кризис, нарастал. Сталин все чаще говорил в узком кругу:

– Без решительного перелома в деревне хлеба у нас не будет.

Ему в этом охотно поддакивали Молотов и Каганович. У Сталина исподволь, но неуклонно зрела идея сократить сроки переустройства сельского хозяйства в 2–3 раза. Когда же нажим вызвал глухое, но широкое сопротивление крестьянства, особенно кулака, неожиданно пришло «гениальное» решение ускорить его «ликвидацию как класса» чисто административными, политическими методами.

Споры в Политбюро по этому вопросу стали еще жарче. Повторю, Сталина всецело поддерживали Молотов и Ворошилов. Бухарина – Рыков и Томский. Сторонники Бухарина были тоже за коллективизацию и за «наступление на кулака», но без экспроприации и насилия. Они верили в конечном счете в эффективность экономических методов давления. Колебались Калинин, Рудзутак, Микоян, Куйбышев. Кто знает, разберись они лучше в ситуации, поддержи линию Бухарина, и многое могло пойти по-иному. Ведь Бухарин не был против ни индустриализации, ни коллективизации, он был не согласен прежде всего с силовыми методами решения этих исторических задач. А это не мелочь: речь шла о людях. В конечном счете, рассуждал Бухарин, все преобразования должны служить человеку, социализму, а не наоборот! Но интеллектуальная совесть у тех членов Политбюро, от которых зависело принятие оптимального (а не обязательно радикального!) решения, не была столь утонченной, как у Бухарина. Еще один шанс совести был упущен. Как сказал Цезарь после одного из сражений с Помпеем: «Сегодня победа осталась бы за противниками, если бы у них было кому побеждать». Даже Троцкий, наблюдавший теперь со стороны борьбу в Политбюро, сказал своим помощникам: «Правые могут затравить Сталина», имея в виду, что в их распоряжении пост главы правительства, руководство профсоюзами, теоретическое лидерство. Шанс был… Хотя, пожалуй, это было скорее стремление выдать желаемое за действительность. Неустойчивый баланс длился недолго, хотя одно время многим действительно казалось, что умеренная линия Бухарина одержит верх. Но Сталин уже тогда был непревзойденным мастером доводить свое решение до конца.

Рыков, ставший преемником Ленина на посту Предсовнаркома, и Томский, почти бессменный руководитель советских профсоюзов – не видели в Сталине бесспорного лидера, а Бухарина поддерживали не из личных соображений, а, что называется, по убеждению. Попытки Сталина повлиять на их взгляды успеха не имели. Однажды Пятаков назвал Рыкова и Томского «убежденными нэпистами». Думается, что это соответствует действительности. Но вся беда в том, что борьба против Сталина шла в стенах кабинетов, в самом узком кругу. Добавлю к этому, что для Бухарина и его сторонников опасность прослыть «фракционерами» не была отвлеченной. Но Бухарин, будучи глубоко убежденным в гибельности аграрного курса Сталина, не нашел путей более широкой опоры на тех, кто не принял насилия, диктаторства, «чрезвычайных мер». Бухарин пробовал вернуться к спокойному диалогу со Сталиным – тот принимал его на условиях полной капитуляции. Опальный лидер мучительно размышлял: «Иногда я думаю, имею ли я право молчать? Не есть ли это недостаток мужества?» Но сказать – да, не хватает мужества – не смел. Уважая, а затем и презирая Сталина, Бухарин до конца своих дней надеялся, что к тому вернется благоразумие, порядочность, терпимость… Мы знаем теперь, что эти надежды были абсолютно напрасными.

Резко ухудшились отношения Сталина и Бухарина после публикации 30 сентября 1928 года на страницах «Правды» знаменитой статьи Бухарина «Заметки экономиста». В ней упрямый Бухарин (Ленин когда-то называл Бухарина «воском», а тот доказывал Сталину, что черепаха потому такая твердая, что она… мягкая) вновь утверждал необходимость и возможность бескризисного развития и промышленности, и сельского хозяйства. Любые другие подходы в решении экономических проблем Бухарин назвал «авантюристическими». «У нас должен быть пущен в ход, сделан мобильным максимум хозяйственных факторов, работающих на социализм, – писал Бухарин. – Это предполагает сложнейшую комбинацию личной, групповой, массовой, общественной и государственной инициативы. Мы слишком все перецентрализовали».

Через неделю Политбюро осудило это выступление Бухарина, и Сталин перешел в решительное наступление. В долгих жестких дискуссиях в Политбюро компромисса найти уже не могли. Многие заседания не протоколировались, а записывались лишь решения. Они свидетельствовали о том, что Сталин все больше одерживал верх. Бухарин остался в меньшинстве. В ряде пунктов пошел на уступки Рыков. Заколебался Томский. Сталин стал требовать, чтобы Бухарин «прекратил свою линию торможения коллективизации». В острой перепалке Бухарин запальчиво назвал Сталина «мелким восточным деспотом». Сталин не ответил на выпад, но для себя твердо решил: «Он больше мне не нужен».

Натянутые отношения все ухудшались. Но еще прежде, видя, что позиции «умеренных» слабеют, Бухарин совершил, казалось, необдуманный шаг. Придя неожиданно 11 июля 1928 года к Каменеву на квартиру, он фактически попытался установить нелегальные отношения с бывшей оппозицией, которую ранее сам помог Сталину разгромить. После Бухарин еще дважды побывал у Каменева. Встречи были наедине. О чем долго говорили два бывших соратника Ленина, видимо, мы никогда точно не узнаем. Правда, в записях Каменева, как утверждал Троцкий, говорилось, что Бухарин был и взбешен, и подавлен. Он без конца повторял, что «революция погублена», что «Сталин – интриган самого худшего пошиба», он уже не верил, что можно что-либо изменить. Характерно, что содержание этого разговора сторонники Троцкого распространили в подпольной листовке, датированной 20 января 1929 года. За подлинность этих данных, естественно, ручаться нельзя.

Сталину, конечно, сообщили об этих контактах Бухарина, и на апрельском Пленуме 1929 года они будут одними из самых страшных «аргументов» против Бухарина. Контакты с Каменевым совершенно ничего не дали «умеренным», но сталинский ярлык «фракционера» Бухарин заработал. И здесь Бухарин решился обратиться к общественному мнению. В годовщину смерти В.И. Ленина, 24 января 1929 года, в «Правде» появилась статья теряющего почву под ногами Бухарина «Политическое завещание Ленина», представляющая изложение доклада на траурном заседании, посвященном пятилетию со дня смерти Ленина.

В статье говорилось о ленинском плане построения социализма, о важности нэповской политики, о демократизме принятия решений и т. д. Бухарин писал как о самом сокровенном: в ленинских статьях «развивается курс на индустриализацию страны на основе сбережений, на основе повышения качества работы при кооперировании крестьянства, т. е. наиболее легком, простом и без всякого насилия (выделено мной. – Прим. Д.В.) способе вовлечь крестьянство в социалистическое строительство». Пожалуй, в этой формуле суть взглядов Бухарина на вопросы, так волновавшие партию в то время.

Но самое главное: заголовок статьи напоминал коммунистам (кто знал и кто помнил), что «Завещание» предполагало и перемещение Сталина с поста генсека на другой пост… Это было последней каплей. Тем более что в статье Бухарин с горечью и едва ли не с исключительной прозорливостью писал: «Совесть не отменяется, как некоторые думают, в политике».

Я еще раз хочу напомнить мысль, которую я высказывал в книге ранее и к которой еще не раз вернусь: настоящая совесть всегда имеет свой шанс. Бухарин старался использовать этот шанс до конца; это требовало немалого мужества, готовности пожертвовать собой, своим будущим… Как не хватало многим этого мужества тогда, не хватало и позже! Совесть – тончайший интеллектуальный и эмоциональный камертон, измеряющий величину нравственности и гражданственности человека. Можно быть молодым или старым, рядовым или руководящим работником, но все равны в одном: для проявления подлинной совести нет какой-то границы или ранжира. Бухарин оказался человеком, для которого совесть навсегда осталась высочайшим мерилом гражданственности.

Конечно, преклоняясь перед умом Бухарина и его пророческим видением грядущего, нужно помнить, что ему, как и всем людям, были свойственны слабости и ошибки. Он тоже слишком поздно разглядел Сталина. Не всегда был последователен во взглядах. Допускал и досадные «сбои». Например, в статье «Злые заметки», опубликованной 12 января 1927 года в «Правде», совершенно незаслуженно обрушился на Есенина, объявив его поэзию «есенинщиной», «мужицко-кулацким естеством», дав как бы сигнал к нападкам на этого и других «крестьянских поэтов». Что было, то было. Об этом можно только сожалеть. Сталин, однако, отмечал не эти ошибки. Генсек посчитал, что бухаринский лозунг «Обогащайтесь!» выражает суть кулацкого мировоззрения, а его установка на «припаивание» кулачества к социализму просто враждебна. Сталин, порывшись в своей памяти и бумагах, припомнил еще одно «прегрешение» Бухарина. Николай Иванович на октябрьском Пленуме ЦК 1924 года, когда обсуждались вопросы работы в деревне, неожиданно для всех выступил с предложением «колонизировать» деревню! Но под «колонизацией» Бухарин понимал командирование 30 тысяч рабочих из города в село. И хотя партия прибегнет к этому совету позже, Сталин бросил не один увесистый камень в Бухарина за его идею «колонизации». Для всех, и в том числе Сталина, было ясно, что «колонизация» просто неудачный термин, суть которого в оказании городом помощи селу. Однако Сталин умел и пустяк превращать в «политическое дело».

Апрельский и ноябрьский Пленумы ЦК и ЦКК 1929 года, рассмотревшие вопрос о «правом уклоне» в ВКП(б), завершили начатый Сталиным разгром «группы Бухарина». В трехчасовой речи Сталин обрушился на Бухарина за отказ от предложенного ему Политбюро 7 февраля 1929 года компромисса, равносильного поражению. А это означает, констатировал Сталин, что в партии теперь «есть линия ЦК, а другая – линия группы Бухарина». Несмотря на то что до января 1928 года Сталин в основном дружно работал с Бухариным, генсек определил несколько «этапов разногласий» с ним. При этом он сыпал словечками типа: «чепуха», «ерунда», «книжонки Бухарина», «немарксистский подход», «знахарство», «липовый марксист», «разглагольствования», «полуанархическая лужа Бухарина» и т. д.

Главный удар в своей речи Сталин нанес Бухарину как теоретику. Поскольку после Ленина Бухарин справедливо считался ведущим теоретиком в партии, Сталин решил его развенчать: «Теоретик он не вполне марксистский, теоретик, которому надо еще доучиваться для того, чтобы стать марксистским теоретиком». Здесь, конечно, Сталин не преминул привести ленинскую оценку Бухарина, сделав особый акцент на ее второй части: «…в нем есть нечто схоластическое (он никогда не учился и, думаю, никогда не понимал вполне диалектики)». Таким образом, это «теоретик без диалектики, теоретик-схоластик». И дальше Сталин долго перечислял все разногласия, которые были у Бухарина с Лениным, расценив их как попытки «учить нашего учителя Ленина». Да это ведь и неудивительно, считал Сталин, если еще недавно «теоретик-схоластик» состоял в «учениках у Троцкого… вчера еще искал блока с троцкистами против ленинцев и бегал к ним с заднего крыльца!». Именно так расценил Сталин встречи Бухарина с Каменевым, о которых ему, естественно, стало известно.

В таком духе выдержана вся долгая речь Сталина, в которой разносной, уничтожающей критике были подвергнуты кроме Бухарина и Рыков с Томским. К слову сказать, эта речь была опубликована лишь много лет спустя в Собрании сочинений Сталина. Бухарин и Рыков были смещены со своих постов, но пока остались в Политбюро. Поскольку резолюция Пленума была разослана во все местные партийные организации, началась проработка «правых» по всей стране. «Правда», другие органы печати систематически публиковали материалы, предававшие анафеме лидера «правых». А это было одновременно фактическим сигналом к форсированию коллективизации с ее не просто бесчисленными перегибами, а насильственной ломкой векового уклада крестьянства. О добровольности уже не говорили. Бухарин и после этого продолжал считать, что 20-процентный прирост промышленной продукции – предел, после которого сельское хозяйство не выдержит. Сталин, как мы знаем, считал иначе, в несколько раз завышая эту цифру.

В ноябре 1929 года была утверждена генеральная линия партии на всеобщую коллективизацию, так как, писал Сталин, «в колхозы идут крестьяне не отдельными группами, как это имело место раньше, а целыми селами, волостями, районами, даже округами». А Бухарин все еще не хотел «каяться», как от него требовали, и 17 ноября 1929 года его вывели из состава Политбюро. Правда, спустя неделю, мучаясь угрызениями совести от малодушия, Бухарин, Рыков и Томский написали краткую записку в ЦК, в которой, каясь, осудили свою позицию:

«Мы считаем своим долгом заявить, что в этом споре оказались правы партия и ее ЦК. Наши взгляды оказались ошибочными. Признавая эти свои ошибки, мы со своей стороны поведем решительную борьбу против всех уклонов от генеральной линии партии и, прежде всего, против правого уклона».

Сталину не понравилось, что в заявлении не было указано прямо о его, генсека, правоте. Ну да ладно. С Бухариным покончено.

Думаю, тогда еще очень немногие могли предвидеть не только приближающуюся трагедию Бухарина, но и поражение умеренного крыла в руководстве партией в целом. Приходится признать, что иногда наши недруги со стороны, казалось бы, замечали это довольно пророчески. В 8-м номере (апрель 1931 г.) меньшевистского «Социалистического вестника», основанного за рубежом Л. Мартовым, была опубликована статья, в которой анализировались результаты нэпа. В этом антибольшевистском журнале подчеркивалось, что Сталин делает все для того, чтобы «оборвать мечты о возвращении нэпа, оборвать надежды на эволюцию». Генсек, говорилось в статье, «уже не раз пытался скрутить в бараний рог правых коммунистов, – но по разным внутренним причинам расправа до сих пор не доведена до предела и насильственный конец Рыкова, Бухарина, Томского отсрочен. Процесс их окончательного вытеснения не только из аппарата, но и из партии еще не закончен. Сторонники нэпа, чувствительные к требованиям крестьянства (хотя и бессильные психологически порвать с диктатурой), уже сняты с постов, но еще не объявлены врагами народа. Но диктатор добирается и скоро доберется до них».

В данном случае социал-демократам, покинувшим Советскую Россию, нельзя отказать в проницательности. А может быть, это пророчество Сталин расценил как подсказку? Подшивки этого тощего журнала лежали в книжном шкафу сталинского кабинета. Во всяком случае, логика борьбы, а главное, методы Сталина были такими, что искушенный аналитик мог уловить в ней не только отражение крестьянской трагедии на рубеже 20–30-х годов, но и неизбежный грядущий конец защитников нэпа и умеренной линии в руководстве ВКП(б).

Николай Иванович Бухарин, «покаявшись», страшно мучился от своей непоследовательности. Метался: почему не смог убедить Политбюро? Он понимал, что был не во всем прав. Рывок для индустриализации, по-видимому, был необходим. Жертвы неизбежны. Но какие? Ведь не человеческие же жизни… Он до конца не мог согласиться с методами тотального насилия, которые были применены к крестьянству. Ликвидировать, а точнее, управлять кулаком можно было только экономическими методами. Драма Бухарина еще не вылилась в трагедию. В партии тогда, наверное, никто не мог предположить, что наступят кровавые 30-е годы… Все случится спустя почти десять лет после его капитуляции в ноябре 1929 года. Похоже, верно сказал летописец о гибели Цезаря: то, что назначено судьбой, бывает не столько неожиданным, сколько неотвратимым.

За полгода до ареста Бухарина Сталин (как и все члены Политбюро) получит его письмо. Только что пройдет судилище над Зиновьевым и Каменевым и их четырнадцатью «подельцами». Во время этого процесса, на котором подсудимые будут «показывать» на Бухарина, Рыкова и других, Вышинский объявит о начале следствия по «делу Бухарина». Вернувшись из Средней Азии, где он был в отпуске, Бухарин узнает о заведенном на него «деле». Бывший «любимец партии» в отчаянии. Он сразу сядет за стол и напишет письмо Сталину. Его мне обнаружить не удалось. Затем тут же, почти аналогичные – членам Политбюро и Вышинскому. Передо мной два письма Бухарина Ворошилову. Чтобы понять, как драма Бухарина перерастала в трагедию, я приведу отрывки из этих писем.

«Дорогой Климент Ефремович,

Ты, вероятно, уже получил мое письмо членам Политбюро и Вышинскому: я писал его ночью сегодня в секретариат тов. СТАЛИНА с просьбой разослать: там написано все существенное в связи с чудовищно-подлыми обвинениями Каменева. (Пишу сейчас и переживаю чувство полуреальности: что это – сон, мираж, сумасшедший дом, галлюцинация? Нет, это реальность.) Хотел спросить (в пространство) одно: и вы все верите? Вправду?

Вот я писал статьи о Кирове. Киров, между прочим, когда я был в опале (поделом) и в то же время заболел в Ленинграде, приехал ко мне, сидел целый день, укутал, дал вагон свой, отправил в Москву, с такой нежной заботой, что я буду помнить об этом и перед самой смертью. Так вот, что же я неискренне писал о Сергее? Поставьте честно вопрос. Если неискренне, то меня нужно немедля арестовать и уничтожить: ибо таких негодяев нельзя терпеть. Если вы думаете «неискренне», а сами меня оставляете на свободе, то вы сами трусы, не заслуживающие уважения…

Правда, я – поскольку сохраняю мозги – считал бы, что с международной точки зрения глупо расширять базис сволочизма (это значит идти навстречу желаниям прохвоста Каменева! Им того только и надо было показать, что они – не одни). Но не буду говорить об этом, еще подумаете, что я прошу снисхождения под предлогом большой политики.

А я хочу правды: она на моей стороне. Я много в свое время грешил перед партией и много за это и в связи с этим страдал. Но еще и еще раз заявляю, что с великим внутренним убеждением я защищал все последние годы политику партии и руководство КОБЫ, хотя и не занимался подхалимством.

Хорошо было третьего дня лететь над облаками: 8° мороза, алмазная чистота, дыхание спокойного величия.

Я, б.м., написал тебе какую-то нескладицу. Ты не сердись. Может, в такую конъюнктуру тебе неприятно получить от меня письмо – бог знает: все возможно.

Но «на всякий случай» я тебя (который всегда так хорошо ко мне относился) заверяю: твоя совесть должна быть внутренне совершенно спокойна; за твое отношение я тебя не подводил: я действительно ни в чем не виновен, и рано или поздно это обнаружится, как бы ни старались загрязнить мое имя.

Бедняга Томский! Он, быть может, и «запутался» – не знаю. Не исключаю. Жил один. Быть может, если б я к нему ходил, он был бы не так мрачен и не запутался. Сложно бытие человека! Но это – лирика. А здесь – политика, вещь мало лиричная и в достаточной мере суровая.

Что расстреляли собак – страшно рад. Троцкий процессом убит, политически, и это скоро станет совершенно ясным. Если к моменту войны буду жив – буду проситься на драку (не красно словцо), и ты тогда мне окажи последнюю эту услугу и устрой в армии хоть рядовым (даже если каменевская отравленная пуля поразит меня).

Советую когда-либо прочесть драмы из франц. рев-ции Ром. Роллана.

Извини за сумбурное письмо: у меня тысячи мыслей, скачут как бешеные лошади, а поводьев крепких нет.

Обнимаю, ибо чист

1. IХ.36 г. Ник. Бухарин».

Ворошилов, прочитав, все взвесив, посчитает необходимым тут же переслать письмо Сталину и ответить Бухарину, но так, чтобы об этом ответе знали Сталин и другие руководители. На всякий случай нарком запасается политическим алиби. Следует распоряжение своим помощникам. Быстро составляются два документа:

«Сов. секретно. ЛИЧНО.

Товарищу СТАЛИНУ

– МОЛОТОВУ

– КАГАНОВИЧУ

– ОРДЖОНИКИДЗЕ

– АНДРЕЕВУ

– ЧУБАРЮ

– ЕЖОВУ

В дополнение к письму Н. БУХАРИНА, направленному Вам 1/IX с.г. за № 2839 с.с., по приказанию тов. К.Е. ВОРОШИЛОВА направляю Вам копию ответа тов. ВОРОШИЛОВА БУХАРИНУ и копию ответа Н. БУХАРИНА.

ПРИЛОЖЕНИЕ: На трех листах.

Адъютант Наркома обороны СССР

4. IX. 36 г. комдив (Хмельницкий)».

А ответил Ворошилов своему бывшему товарищу в духе нравов, уже царивших в окружении единодержца.

«Тов. БУХАРИНУ.

Возвращаю твое письмо, в котором ты позволил себе гнусные выпады в отношении партруководства. Если ты, твоим письмом хотел убедить меня в твоей полной невинности (так в тексте. – Прим. Д.В.), то убедил пока в одном: впредь держаться от тебя подальше, независимо от результатов следствия по твоему делу, а если ты письменно не откажешься от мерзких эпитетов по адресу партруководства, буду считать тебя и негодяем.

3. IX.36. К. Ворошилов».

Можно представить, как был ошеломлен Бухарин, хотя в глубине души он понимал, что нож сталинской гильотины давно занесен над его головой. Бухарин мог бы вспомнить, что 8 термидора, накануне своей гибели, Робеспьер воскликнул в Конвенте: «К тирании приходят с помощью мошенников, к чему приходят те, кто борется с ними? К могиле и к бессмертию». Боролся ли Бухарин? Судите сами. Прочтя убийственное письмо Ворошилова, Бухарин нашел в себе силы ответить «сталинскому наркому».

«Тов. ВОРОШИЛОВУ.

Получил твое ужасное письмо.

Мое письмо кончалось: «обнимаю».

Твое письмо кончается «негодяем».

После этого что же писать?

У каждого человека есть или, вернее, должна быть своя личная гордость. Но я хотел бы устранить одно политическое недоразумение. Я писал письмо личного характера (о чем теперь очень сожалею), в тяжком душевном состоянии; затравленный, я писал просто к человеку большому; я сходил с ума по поводу одной только мысли, что может случиться, что кто-то поверит в мою виновность.

И вот, крича, я писал: «Если вы думаете «неискренне» (что я напр., кировские статьи писал «неискренне»), а оставляете меня на свободе, то вы сами трусы и т. д. И далее: «А если вы сами не верите в то, что набрехал Кам… и т. д. Что же, я думаю, по-твоему, что вы – трусы или обзываю трусами руководство? Наоборот, этим я говорю: так как всем известно, что вы не трусы, значит, вы не верите в то, что я мог написать неискренне статьи. Ведь это же видно из самого письма!

Но если я так сумбурно написал, что это можно понять, как выпад, то я – не страха ради иудейска (так в тексте. – Прим. Д.В.), а по существу, – трижды, письменно и как угодно, беру все эти фразы назад, хотя я совсем не то хотел сказать, что ты подумал.

Партийное руководство я считаю замечательным. И в самом письме к тебе, не исключая возможности ошибки со мной с вашей стороны, я писал: «В истории бывают случаи, когда замечательные люди и превосходные политики делают тоже ошибки частного порядка»… Разве этого не было в письме? Это же и есть мое действительное отношение к руководству. Я это давным-давно признал и не устану это повторять. Смею думать, я доказал это своею деятельностью за все последние годы.

Во всяком случае, это недоразумение прошу снять. Очень извиняюсь за прошлое письмо, впредь отягощать никакими письмами не буду. Я – в крайне нервном состоянии. Этим и было вызвано письмо. Между тем мне необходимо возможно спокойнее ждать конца следствия, которое, уверен, докажет мою полную непричастность к бандитам. Ибо в этом – правда.

3. IX.36 г. Прощай. БУХАРИН».

Бухарин сказал: «Прощай». Но Сталин еще раз ослабил хватку горла задыхающегося Бухарина. 10 сентября 1936 года «Правда» сообщала, что Прокуратура СССР, не найдя данных, подтверждающих факт преступления, дело прекращает. Но это была лишь передышка. Сталин решил, что в следующем акте трагедии главным действующим лицом будет Пятаков. Он сам установит очередность спектаклей. В феврале подойдет очередь Бухарина… Февральско-мартовский Пленум ЦК 1937 года не только теоретически «обоснует» необходимость кровавой жатвы, но и бросит под сталинские серпы новые жертвы…

Сталин расчищал место на пьедестале. Еще один соратник Ленина оказался на обочине. «Вождь» почувствовал, что он может, вправе единолично принимать самые крупные решения. А разве, думал Сталин, это противоречит принципам диктатуры пролетариата, роли вождей в революции?