Открытые двери

Не могу теперь сказать, как часто меня огорчали неприятные, а то и возмутительные недостатки в работе Европейского Сообщества, но точно знаю, что ничто не могло меня разубедить в величии идеи объединения. И вот на рубеже девяностых годов Сообщество готовится к качественно новому скачку. К концу 1992-го и началу 1993 года будет существовать внутренний рынок для двенадцати государств и 320 миллионов людей и — с двадцатилетним опозданием — станет действительностью валютный союз. Налоговое и социальное законодательство, несмотря на все колебания, должно быть приведено в соответствие. Увенчает ли Европейский Союз, выйдя далеко за рамки координации внешней политики, свою деятельность созданием внутреннего рынка? Получит ли он преимущество до начала переговоров о вступлении новых членов, которые намечаются после 1992 года? Будут ли найдены общие рамки для организации западноевропейской безопасности? Будут ли в то же время конкретно и, может быть, с большими шансами на успех, чем в прежние годы, сведены воедино основные элементы общеевропейского мирного порядка? Почти четыре десятилетия тому назад окончилась неудачей попытка основать Европейское оборонительное сообщество.

Небольшая книга, написанная мною зимой 1939/40 года в эмиграции, пропала наряду с более важными вещами во время оккупации Норвегии. Она называлась: «Военные цели великих держав и новая Европа». Нет, мне пришлось открывать для себя Европу не после войны. Но в каких условиях в послевоенное время приходилось определять европейскую политику? С представлениями, возникшими за письменным столом эмигранта, она имела мало общего. За одним исключением: своевременное осознание ключевой роли будущих отношений между Германией и Францией было основано не на ясновидении, не на стремлении выдать желаемое за действительное.

Я давно пришел к убеждению, что Европа в каком бы то ни было пространственном измерении может процветать лишь в том случае, если Германия и Франция в своих взаимоотношениях станут ориентироваться на будущее. Добрая традиция, укрепившаяся не в последнюю очередь в германской социал-демократии, рано привела меня на путь германо-французского примирения и дружбы. В 1925 году на гейдельбергском партсъезде идея создания Соединенных Штатов Европы стала программным требованием. Обвинение моей партии в том, что ее деятельность противоречит интересам Европы, никогда не было справедливым. Хотя надо признать, что на заре существования Федеративной Республики отстаивание общегерманских интересов не всегда противоречило европейским устремлениям.

В начале второй мировой войны я не причислял ни Англию, как мы называли Великобританию, ни Россию, как мы говорили, имея в виду Советский Союз, к той Европе «от Атлантики до Урала», которую восхвалял де Голль. Но я, конечно, всегда относил к ней государства, расположенные западнее Советского Союза. Лишь немногие предполагали, что к концу войны они окажутся в сфере господства Советского Союза. Но в середине 80-х годов никто не мог столь однозначно предсказать, как это сделал Горбачев, что будет провозглашена принадлежность России к «общеевропейскому дому».

Что касается Великобритании, то я был согласен с ее руководителями, которые считали, что их страна в будущем будет играть весьма специфическую роль. Уинстон Черчилль в своей знаменитой цюрихской речи в сентябре 1946 года решительно выступил за единство континента, но не рассматривал Соединенное Королевство как его часть. Более того, он считал, что «Великобритания, Британское Содружество наций, могущественная Америка и, я надеюсь, также Советский Союз должны быть доброжелательными друзьями новой Европы». То, что Франция уже год спустя после основания Федеративной Республики предложит немецкому соседу заключить тесный экономический союз — уголь и сталь как исходные позиции, — недооценивались повсюду, а не только в Лондоне.

Англичанам было нелегко распроститься с ролью сверхдержавы и довольствоваться местом партнера в Европе. Каждый, кто знаком с их историей, может это понять. Мысль о передаче на откуп органам правления Сообщества вопросов о национальном суверенитете, наверное, была им еще более чуждой, чем кому-либо. В сознании англичан Ла-Манш вполне сопоставим с Атлантическим океаном, через который попадают в Америку. Такой отзывчивый и дружески ко мне относившийся человек, как слишком рано умерший руководитель лейбористов Хью Гейтскелл, еще в 1962 году абсолютно серьезно приветствовал меня как «our friend from overseas» («нашего заморского друга»)… То, что разрыв удалось преодолеть лишь постепенно и с большим трудом, не пошло, как оказалось, на пользу обеим сторонам. Самим англичанам это обошлось очень дорого: модернизация их народного хозяйства затянулась на годы.

Ни прежде, ни теперь нельзя забывать, как рьяно французское руководство стремилось отдалить Великобританию. Париж противился тому, чтобы Лондон оспаривал его претензии на руководящую роль. А генерал в Елисейском дворце был сам полон недоверия, когда речь шла о наднациональных институтах. «Безродные структуры» и «безродные люди» — провозглашал он, не замечая того, что во время его визита в Германию в 1962 году роль политического лидера Западной Европы сама просилась в руки, и он мог бы взять ее на себя. Объясняется ли то, что я так рано стал решительным сторонником британского участия в процессе западноевропейского единения, моей северогерманско-скандинавской сдержанностью по отношению к французам? Несомненно. Но во мне жили еще воспоминания о том, что совершили и сколько выстрадали англичане, когда Европа погрузилась во мрак. На приеме, устроенном в мою честь премьер-министром Гарольдом Вильсоном, я как федеральный канцлер высказал убеждение: «Мы нуждаемся в творческих импульсах и в богатом опыте Великобритании, являющемся существенной частью того европейского наследия, которое еще многое должно дать миру».

Де Голль и со мной неоднократно говорил о том, что было бы смешно уходить от реальности европейских наций. Его формула «Европа отечеств» меня не шокировала. Он допускал, что со временем наметится развитие в сторону конфедерации — союза государств, но не союзного государства. ЕЭС не должно стать цитаделью. Великобритания, скандинавские государства, Испания вполне могли бы к нему присоединиться, считал де Голль. Кув де Мюрвиль, министр иностранных дел, — традиционалист, еще в 1963 году дал понять, что категорическое «нет» вступлению Великобритании не следует приписывать его рекомендациям. Он был человек обходительный, но превыше всего для него было служение своему президенту.

Когда я был министром иностранных дел, мои нефранцузские коллеги просто сгорали от нетерпения вновь попасть в Париж. Высоченный голландец Йозеф Лунс, ставший позднее генеральным секретарем НАТО, так же как и его бельгийский и люксембургский коллеги, в соответствии со своими убеждениями и интересами выступал за Сообщество и его расширение. В Италии министры сменялись чаще, чем где бы то ни было. Однако волеизъявление было и там однозначным и постоянным. Высокопоставленные чиновники заботились о том, чтобы это соответственно отражалось в документах. Оттого что наша «пятерка» время от времени собиралась полутайком, я чувствовал себя не особенно хорошо. Но как же еще можно было вырабатывать сколько-нибудь разумную реакцию на демонстрацию «пустующего кресла» или на высокопарное вето?

При подобных обстоятельствах костяк Сообщества не мог себе многого позволить. Работа вхолостую затягивалась. Сверхоптимистические ожидания тех, кто рассчитывал на быстрый, а то и автоматический переход от экономической интеграции к политической, все равно не могли оправдаться. Когда я впервые представлял Федеративную Республику в брюссельском Совете министров, то попытался продвинуть решение о переходе от таможенного и аграрного союза к подлинно экономическому союзу. Это было в апреле 1967 года, за четверть века до 1 января 1993 года, дня, когда заработает внутренний рынок. Я хотел объединить все учреждения Европейского объединения угля и стали, Евратома и Общего рынка в Европейское сообщество. Благословение на это дала в Риме в конце мая 1967 года конференция на высшем уровне.

Вопрос о вступлении Великобритании и там повис в воздухе. Гарольд Вильсон, ставший премьер-министром в конце 1964 года, и его эксцентричный министр иностранных дел Джордж Браун предприняли агитационную поездку, в результате которой у них возникло ошибочное впечатление, что достаточно веского слова немцев, чтобы образумить генерала. На него не действовали ни новые аргументы, ни мои ходатайства о благосклонном рассмотрении заявлений о приеме Ирландии, Дании, Норвегии, а также «специального послания» шведского правительства. Дела были переданы без возражений французской стороны брюссельской Комиссии. Но еще до обсуждения ее доклада де Голль на пресс-конференции снова предвосхитил окончательное решение, заявив, что Париж не будет голосовать «за».

Англичане тоже вели себя не самым искусным образом. Когда я посетил умного, но неуравновешенного Джорджа Брауна в его загородном доме, он сообщил, что я должен способствовать вступлению англичан, чтобы они могли стать во главе (буквально: «Willy, you must get us in, so we can take the lead»). Мягко говоря, это было недоразумением, потому что мы были за соблюдение норм договора, а не за то, чтобы заменить одни чрезмерные претензии на лидерство другими. Потом все же понадобилось всего два года, чтобы Жорж Помпиду и я пришли к согласию относительно расширения Сообщества. Однако затруднения с Англией были этим далеко не устранены. Пришлось еще вести переговоры сначала с благоразумным Джеймсом Каллагэном, а затем с полемичной госпожой Тэтчер. Не выдерживался ни один график расширения ЕЭС, и виной тому были не только «новички». Чудо, если это так можно назвать, состояло в том, что Сообщество прошло через все кризисы, из которых особенно серьезным был кризис 1974 года.

Один нерадивый биограф утверждал, будто бы в конце 1969 года «вырвал» у президента Помпиду согласие на вступление Англии в ЕЭС. Вырывать в то время уже было нечего. У француза имелись свои причины на то, чтобы распахнуть двери перед англичанами. На конференции в верхах в гаагском зале «Риддерцаал» в начале декабря 1969 года я избавил его от необходимости называть эти причины, сказав: «Кто опасается, что экономический вес Федеративной Республики Германии может отрицательно сказаться на уравновешенности внутри Сообщества, должен хотя бы поэтому выступать за расширение». Помпиду и я предварительно выяснили все обстоятельства путем обмена письмами и при помощи толковых сотрудников. Вечером первого дня заседаний после обеда, на который нас пригласила королева, мы в ходе беседы с глазу на глаз поставили точки над «i». Президент хотел получить подтверждение, что расширение не нанесет ущерба особому германо-французскому сотрудничеству. Что я мог со спокойной совестью обещать, ибо это соответствовало моим убеждениям. Кроме того, он хотел быть уверенным в том, что и впредь будет гарантировано государственное финансирование сельского хозяйства. Я понимал, какое внутриполитическое значение это имело для Франции и что именно это явилось основой соглашения между Аденауэром и де Голлем. Я заверил, что приток денег в кассы ЕЭС будет продолжаться, не упустив при этом из виду и гарантии существования своих фермеров. Я настаивал на пересмотре положения о торговле на аграрном рынке и резком снижении расходов, вызванных излишками продукции. Этой оговоркой не удалось даже притормозить крайне ненормальное развитие в последующие годы.

В Гааге мы согласились, что дело не должно ограничиться таможенным союзом. Органы Сообщества — Совет министров и Комиссия — получили задание до конца 1970 года (!) представить поэтапный план создания экономического и валютного союза. В январе 1971 года (!) в Париже во время одной из регулярных германо-французских консультативных встреч мы с Помпиду достигли принципиального согласия о передаче национальных банков своего рода европейскому центральному банку — примерно через десять лет…

Человеком, которого не могли обескуражить никакие неудачи и который (главным образом за кулисами, а не с трибуны) выступал со все новыми инициативами по развитию европейских дел, был Жан Моннэ. Этот абсолютно типичный француз, происходивший из династии средних производителей коньяка, прекрасно знал все, что касалось англосаксов. Он разработал план Шумана и в 1952 году сам стал первым президентом Объединения угля и стали. При де Голле после окончания войны он был руководителем комитета планирования, но они не могли ужиться друг с другом. Президент обвинил его (какая несправедливость!) в недостатке патриотизма. Хорошо, что в отношении этого благородного человека, по крайней мере, посмертно восстановлена справедливость. Во время обеих мировых войн он участвовал в координации экономических усилий союзников, а в промежутке между войнами служил при генеральном секретаре Лиги Наций. Миттеран позаботился о том, чтобы ему нашлось место в Пантеоне. Не без смущения я вспоминаю те случаи, когда в Париже, чтобы не вызвать неудовольствия Елисейского дворца, мы вынуждены были встречаться с ним тайком.

Моннэ был полон идей. Однако он не боялся вновь и вновь произносить примерно одни и те же заклинающие слова. В этом отношении я его иногда сравнивал с Голдой Меир. У него можно было поучиться не только содержанию, но и процедуре. «То re-arrange the scene»[14] — к этой режиссерской ремарке он прибегал довольно часто. Действительно, даже мебель, если ее переставить, может создать совершенно другой интерьер. Когда он меня впервые посетил в Берлине, мы далеко не сразу пришли к взаимопониманию. Он считал, что вступление Англии преждевременно, а скандинавы были ему чужды. С другой стороны, мы очень скоро согласились с тем, что рано или поздно встанет вопрос об упорядочении отношений со странами Восточной Европы. Он привлек меня к участию в своем «комитете содействия» созданию Соединенных Штатов Европы, в который входили ведущие представители партий и профсоюзов. С немецкой стороны особенно активную роль играли Герберт Венер и руководитель профсоюза металлистов Отто Бреннер. Всякий раз, когда работа по объединению грозила ослабнуть или потерять целенаправленность, Моннэ и его комитет придавали ей новые импульсы.

Одна из инициатив была направлена на то, чтобы создать в Сообществе группу высшего политического руководства в виде коллегии глав правительств и таким образом сдержать влияние враждующих друг с другом министерских бюрократов. Я сделал все от меня зависящее для того, чтобы в декабре 1973 года в Копенгагене состоялась «президентская встреча». В дальнейшем она получила название «Европейский совет». Роль брюссельской Комиссии из-за этого не снизилась, а роль Европейского парламента, по крайней мере, немного возросла. Однако демократические основы и контроль за деятельностью Сообщества в значительной степени оставляли желать лучшего.

Не только с точки зрения такого искушенного прорицателя, как Жан Моннэ, казалось необходимым приступить в начале 70-х годов к созданию экономического и валютного союза, чтобы к концу 80-х наконец-то продвинуться в этом деле вперед. В сотрудничестве с Жоржем Помпиду и Эдвардом Хитом, к которому в июне 1970 года перешло руководство британским правительством (на этом посту он оставался до 1974 года), было бы возможно добиться решающего прорыва. Но обстоятельства этому не благоприятствовали. Мне самому пришлось испытать, как могущественные отраслевые ведомства могут связать по рукам и ногам федерального канцлера, что, впрочем, не исключает того, что потом отраслевые министры (и их деловые статс-секретари) поставят себе в заслугу то, чем они прежде пренебрегали.

На гаагской конференции в верхах я внес важное предложение: федеральное правительство, которое и ранее проявляло готовность к солидарности в области валютной политики, полностью согласно на объединение усилий при создании европейского резервного фонда. Как только будут созданы необходимые предпосылки, мы хотели бы участвовать в разработке такого инструмента совместной политики и в определении порядка действий. Тогда мы будем готовы перевести часть наших валютных запасов в европейский фонд, «где ими будут распоряжаться совместно с резервами, которые в соответствии с долевым участием депонируют наши партнеры». С этим мы намеревались увязать политику, направленную на то, чтобы избежать опасности инфляции, и это ни для кого из наших партнеров не явилось неожиданностью.

На парижской встрече в верхах в октябре 1972 года (наряду с Хитом на ней впервые присутствовали премьер-министры Дании и Ирландии) мне пришлось пойти на попятный в вопросе валютного фонда. Я заявил, что в ближайшее время Федеративная Республика не может пойти на передачу национальных резервов. Запоздалое влияние министерства финансов и федерального банка оказалось настолько сильным, что заставило меня подходить к вопросам помощи развивающимся странам со стороны Сообщества и предоставления регионального фонда намного сдержаннее, чем это, по моему мнению, было необходимо. Кстати, в Париже на повестке дня стоял вопрос о социальных реформах. Толчок этому дали также мы, немцы. Другие считали, что ею следует заняться намного позднее. Я представил тогда на рассмотрение меморандум о европейском социальном союзе. Людям, говорилось в нем, должно быть ясно, что означает и может означать Сообщество для условий их жизни и труда. Не следует понимать социальный прогресс как простой довесок к экономическому росту. «Если мы откроем в социальной политике европейскую перспективу, то многим гражданам наших государств будет легче отождествлять себя с Сообществом».

Однако вопрос о валюте постоянно отодвигал все другие темы на второй план. Он присутствовал также в моей переписке с Помпиду. О нелепостях американской финансовой и валютной политики французы высказывались откровеннее, чем мы это считали уместным и целесообразным. То, что они с некоторой завистью следили за успешным в целом развитием германской экономики, меня не очень беспокоило. Весной 1973 года мы по инициативе Англии вплотную приблизились к той точке, с которой был бы возможен успешный прорыв к валютному союзу. Хит прибыл в Бонн. Как и мы, он был встревожен большим притоком долларов, вызванным спекулятивными операциями. Сможем ли мы, исходя не только из сегодняшней обстановки, прийти к общему мнению, спросил он. Я ответил, что мы готовы и заплатим высокую цену за решение в интересах Европы, начало которому должно быть положено совместным «плавающим валютным курсом». Последовали многочасовые совещания с участием небольшого числа экспертов, а также только в кругу этих экспертов. Затем выяснилось, что сомнения специалистов перевешивают политическую волю англичан. Я не мог избавиться от впечатления, что у наших финансистов, включая Федеральный банк, свалился камень с души. Правда, они были бы готовы далеко пойти по новому пути и провести крупномасштабную акцию по оказанию помощи в том, что касается суммы, процентов и сроков. Предстояло свести воедино резервы и достигнуть соглашения о паритете британского фунта. Попытка не удалась. Когда Помпиду в июне 1973 года находился в Бонне, нам оставалось только констатировать, что кризис доллара, фунта и лиры исключает в ближайшее время прогресс на пути к экономическому и валютному союзу.

Первые шаги к совместной системе, начинавшейся с «валютной змеи», в которой не участвовали Англия и Италия и из которой временно выбыла Франция, давались неимоверно трудно. Тем не менее положительное влияние, в первую очередь благодаря растущей стабильности цен, было огромным. Мой преемник на посту федерального канцлера Гельмут Шмидт в деле единения Европы имеет особые заслуги, которые не ограничиваются временем, когда он сам стоял во главе правительства. Я был с ним согласен и в том, что если в определенных областях и в определенное время не все страны — члены ЕЭС в состоянии выдержать один и тот же темп интеграции, то Сообщество от этого не становится слабее.

Между тем на повестке дня вновь встал вопрос о расширении границ Сообщества. Когда Сообщество в спешном порядке начало первый раунд своего расширения, я решительно выступил в поддержку и не жалел об этом. За одним исключением. Как федеральный канцлер, я участвовал в митинге в Осло, предшествовавшем референдуму о вступлении Норвегии. Когда мы в тот вечер сидели в правительственной резиденции, меня удивило сообщение одного друга, только что вернувшегося из поездки по северным районам страны. Сколько отрицательных эмоций выплеснулось наружу! Принуждают ли в странах рынка к потреблению вина — якобы спрашивали противники алкоголя. Правда ли, что папа римский хочет ослабить позиции лютеранской церкви? Не отдадут ли норвежских девушек на произвол темноволосых южан? И в конце концов, прошло не так уже много времени с тех пор, как в этой стране перестало действовать гестапо. Другими словами, может ли малочисленный народ сохранить свое своеобразие и не раствориться в большом межгосударственном объединении? Должен добавить, что учреждения ЕЭС на переговорах с норвежцами не отличались особой чуткостью. Да и кто в Брюсселе был осведомлен о традиционных условиях норвежского рыболовства или о том, как у самого Полярного круга занимаются сельским хозяйством. Большинство норвежцев, живущих в провинции, высказались против вступления.

Референдум в Дании принес положительный результат. Тем не менее значительная часть населения продолжала относиться к ЕЭС скептически. Официальные датские политики также проявляли сдержанность, когда требовались активные действия и целевые установки Сообщества, выходящие за рамки экономической сферы. Не в последнюю очередь англичане придавали значение тому, чтобы координация внешней политики происходила на межгосударственном уровне, а не в рамках Сообщества. Тем не менее Европейское политическое сотрудничество (ЕПС) развивалось успешно. Дипломатические ведомства установили контакт, а в германо-французских отношениях дело дошло до регулярного обмена сотрудниками. Государства — члены ЕЭС вырабатывали совместную позицию в отношении ООН, хельсинкского процесса и в случае, когда где-либо в мире назревала кризисная ситуация. Кстати, еще в 1973 году имелась возможность создать постоянно действующий Политический секретариат, если бы удалось договориться о его местопребывании. Французы настаивали на Париже, но большинство было за Брюссель.

Соединенные Штаты, хотя они в принципе были за европейское единство, с трудом воспринимали совместные оценки, если они расходились с их точкой зрения. Во времена Никсона и Киссинджера был предложен непригодный вариант: у американцев, дескать, глобальные, а у европейцев региональные интересы. Мы возражали, что не собираемся отказываться от участия в мировой политике. Между Бонном и Парижем нередко возникали разногласия в оценке несправедливых требований Вашингтона. Мы чувствовали, что мы в долгу перед американцами, и знали, какой вес будут иметь США при будущем урегулировании отношений между Востоком и Западом. Французы не любили напоминаний о том, что именно они также нуждались в американской помощи. Даже такой рассудительный человек, как президент Помпиду, проявлял недовольство каждый раз, когда он замечал пристрастие американцев к участию в управлении Европой, а тем более когда они собирались предъявить претензии на опекунство. Особенно резкие слова он находил тогда, когда от Европы ожидали, что она «ценой собственных дефицитов будет финансировать военные, политические и экономические действия американцев». Даже мое требование «органического диалога» с американцами казалось Парижу чересчур далеко идущим. Эдвард Хит и я сумели воспрепятствовать тому, чтобы нас противопоставляли Парижу. И тут же мы получили раздраженные письма из Белого дома. То, которое было направлено мне, содержало больше упреков, чем письмо в адрес британского коллеги.

В последующем, когда Сообщество преодолевало один кризис роста за другим, внимание американцев было направлено на собственные экономические интересы и на то, чтобы западноевропейский протекционизм не нанес им ущерба. Это было законно, хотя иногда, как обычно в подобных случаях, применялись различные масштабы. Когда на повестку дня наконец был поставлен вопрос о создании общего внутреннего рынка, американцы с притворным волнением заговорили «об опасной крепости „Европа“». Я пытался объяснить друзьям по ту сторону океана, что максимально свободная мировая торговля отвечает нашим интересам, и считал, что с точки зрения германской экономики, ориентированной на экспорт, это должно быть совершенно очевидно. Я также указывал на тот факт, что в странах Сообщества прекрасно себя чувствуют многочисленные американские предприятия. За последние десятилетия мультинациональные кампании создали собственные структуры, которые не сравнить с ранее обычными экономическими связями между двумя странами. Правда, эта сторона медали лишь частично проникла в сознание политических деятелей.

В восьмидесятые годы все чаще возникал вопрос, в каком направлении в один прекрасный день начнет расширяться ЕЭС после того, как расширение в южном направлении не только прошло лучше, чем предсказывали скептики, но и обернулось самым настоящим успехом. В Испании и в меньшей мере в Португалии произошло впечатляющее оживление экономики. Серьезных сопутствующих явлений и прежде всего проблем социальной адаптации избежать не удалось, но они и не являются особенностью членства в ЕЭС. Греции членство дало несомненную выгоду, которая, однако, далеко не в полной мере используется. Как я убедился на месте, после свержения диктатуры там стремились к вступлению в Сообщество в первую очередь для того, чтобы помочь обезопасить новую демократию.

Турция настаивала на замене соглашения об ассоциации полноправным членством. Однако последствия, которые повлекло бы за собой предоставление права свободного передвижения, были очевидны, и здравый смысл подсказывал, что решение следует отложить. Островные государства Мальта и Кипр были ассоциированы с Сообществом так же, как ряд сопредельных государств Средиземноморья, включая Израиль. Развитие сотрудничества со средиземноморским регионом кажется вполне логичным. Оно должно занять важное место в повестке дня Сообщества.

С более чем 50 странами «группы 77», некогда зависимыми от европейских колониальных держав регионами Африки, Карибского и Тихоокеанского бассейнов, Брюссель создал систему, обеспечивающую определенную стабильность экспортной выручки. Далеко не все ожидания партнеров удалось оправдать, но тем не менее были расставлены положительные акценты в политике сотрудничества с развивающимися странами, которое распространилось не только на определенную группу стран. К этому добавились региональные инициативы, например, по отношению к государствам АСЕАН и странам Центральной Америки. Это были инициативы, соответствовавшие интересам Запада и тогда, когда Вашингтон был другого мнения.

Остается открытым вопрос: что будет с оставшимися странами Европейской ассоциации свободной торговли (ЕАСТ)? Австрия весной 1989 года обратилась с просьбой о приеме, поставив, однако, условием, что это не затронет ее нейтралитета. Швеция дала понять, что хотела бы в экономическом отношении как можно теснее примкнуть к Общему рынку, но никоим образом не поступиться своей политикой неприсоединения. Тем более это относится к Финляндии. Исландия, входящая в состав НАТО, представляет собой особый случай. А Норвегия? Похоже, что прежнее «нет» поколебалось и норвежцы ищут путь, который мог бы их привести к членству в Европейском Сообществе. Препятствий, связанных со статусом, и так не существует. Норвегия с первых же часов принадлежит к НАТО.

С группой СЭВ и отдельными ее членами ЕЭС в 80-е годы заключило общие соглашения, которые таят в себе определенные возможности. Однако я не в силах ответить на вопрос, расширится ли ЕЭС до масштабов общеевропейской структуры? Более вероятно, что в отношениях с Сообществом установится различная степень контактов, хотя, несмотря на шероховатости, будет преобладать тенденция к гораздо более высокой степени европейской общности, чем это казалось мыслимым в начале 80-х годов.