IX

Джибути. Дорога в Дире-Дауа. Исследование Харрара. Дедъязмаг Тафари Макконен. Гостеприимство и помощь Мозар-бея и его сотрудников. Вылазка в Джиджигу. Галасская равнина. Некрополь Шейх-Гусейна. Гинир и Аруси. Болезнь Сверчкова и встреча с Чарльзом Реем. Возвращение в Дире-Дауа и Харрар. Трудности с возвращением в Россию.

23 апреля (6 мая) в 4 часа 15 минут пополудни «Тамбов» стал на якорь на рейде Джибути, белеющего на побережье своими арабскими домиками с плоскими крышами, зубцами, террасами и аркадами. Гумилев, Сверчков и Мозар-бей съехали на берег в моторной лодке (нововведение порта, быстро растущего под патронажем французского губернатора). От Джибути в глубь континента французы тянули железнодорожную ветку, но до полного завершения работ было еще далеко. По готовым перегонам поезда ходили два раза в неделю – по вторникам и субботам. Узнав в гостинице, что ближайший состав до абиссинского городка Дире-Дауа ожидается через три дня, путешественники решили не связываться с караваном, а использовать эти дни для отдыха на морском пляже, в уютных местных кафе, заполненных европейцами, и в загородном саду, куда их повез хорошо знакомый Гумилеву русский вице-консул Иосиф Галеб. «Там узкие тропки между платанами и банановыми широколиственными пальмами, жужжанье больших жуков и полный ароматами теплый, как в оранжерее, воздух, – записывал Гумилев в путевом дневнике. – На дне глубоких каменных колодцев чуть блестит вода. То там, то сям виден привязанный мул или кроткий горбатый зебу. Когда мы выходили, старик араб принес нам букет цветов и гранат, увы, неспелых».

Путевой дневник Гумилев пока вел подробно, «так, чтобы прямо можно было печатать» – для полевых заметок имелись блокноты и карандаши. Впрочем, работа уже началась: в Джибути Гумилеву с помощью Галеба удалось записать несколько песен местных сомалийцев из племени Исса (по слухам, одного из самых свирепых):

«Беринга, где живет племя Исса, Гурти, где живет племя Гургура, Харрар, который выше земли данакилей, люди Гальбет, которые не покидают своей родины, низкорослые люди, страна, где царит Исаак, страна по ту сторону реки Селлель, где царит Самаррон, страна, где вождю Дароту галласы носят воду из колодцев с той стороны реки Уэби, – весь мир я обошел, но прекраснее всего этого, Мариан Магана, будь благословенна, Рераудаль, где ты скромнее, красивее и приятнее цветом кожи, чем все арабские женщины».

Субботним утром 27 апреля (10 мая) Гумилев, Сверчков и Мозар-бей вторым классом, которым пользовалось на колониальных линиях большинство европейцев, отправились в Дире-Дауа. Полотно оказалось поврежденным недавними ливнями, и поезд двигался, по словам Гумилева, «с быстротой одного метра в минуту». Добравшись до полустанка Айша в 150 километрах от Джибути, состав встал намертво: насыпь впереди полностью размыло. Вечером пассажирам объявили, что движение поездов будет восстановлено не раньше чем через неделю. Большинство, переночевав, с тем же поездом вернулось назад, но Гумилев со спутниками остались ждать ремонтников, надеясь на оказию. Им повезло: через двое суток они уже были в Дире-Дауа, продвигаясь по перегонам сначала – на дрезинах, затем – на платформе и в вагоне ремонтных поездов.

За четыре с лишним года, прошедшие с тех пор, когда Гумилев впервые появился в этих местах, городок Дире-Дауа, возникший в начале XX века как транспортный узел эфиопской магистрали, существенно разросся, особенно в своей европейской части, утопавшей в рощах мимоз. Гумилев и Сверчков наняли слуг-проводников, записав их и их поручителей у городского судьи. До древнего мусульманского Харрара от Дире-Дауа было пять-шесть часов пути на верховых мулах, и путешественники, оставив багаж в местной гостинице, отправились туда налегке утром 2 (15) мая: «По дороге ехали десятки абиссинцев, проходили данакили, галласские женщины с отвислой голой грудью несли в город вязанки дров и травы. Длинные цепи верблюдов, связанных между собой за морды и хвосты, словно нанизанные на нитку забавные четки, проходя, пугали наших мулов… Дорога напоминала рай на хороших русских лубках: неестественно зеленая трава, слишком раскидистые ветви деревьев, большие разноцветные птицы и стада коз по откосам гор. Воздух мягкий, прозрачный и словно пронизанный крупинками золота. Сильный и сладкий запах цветов. И только странно дисгармонируют со всем окружающим черные люди, словно грешники, гуляющие в раю, по какой-нибудь еще не созданной легенде».

Исламская твердыня Восточной Африки город Харрар был основан в X веке и до конца XIX столетия являлся столицей Харрарского эмирата, противостоящего нагорным христианским царствам. Впрочем, последние эмиры утратили былое могущество, и власть их ограничивалась только самим Харраром и его ближайшими окрестностями. В 1875 году город захватили египтяне, а в 1887 году он перешел победоносным войскам Менелика II, железной рукой утверждавшего тогда имперское единство на всей территории Абиссинии. Правителями новой провинции стали суровые сподвижники Менелика – рас (князь) Макконен, раздвинувший границы до страны Галла на Западе и Данакильской пустыни на юго-востоке, и наследовавший ему дедъязмаг (граф) Балча, драконовскими законами принуждавший хитрых, вероломных и сластолюбивых харраритов к повиновению и кротости. Впрочем, ко времени появления Гумилева в Абиссинии свирепый Балча, поссорившийся с метрополией, был отправлен на далекий юг, а на его место сел юный дедъязмаг Тафари Макконен, сын покойного князя-завоевателя. В отличие от отца, он имел кроткий нрав и склонность к просвещению[344]. При нем в Харраре даже появился собственный постоянный театр, где давали спектакли актеры индийской труппы, полюбившейся новому наместнику.

«Уже с горы, – пишет Гумилев в путевом дневнике, – Харрар представлял величественный вид со своими домами из красного песчаника, высокими европейскими домами и острыми минаретами мечетей. Он окружен стеной, и через ворота не пропускают после заката солнца. Внутри же это совсем Багдад времен Гаруна-аль-Рашида. Узкие улицы, которые то подымаются, то спускаются ступенями, тяжелые деревянные двери, площади, полные галдящим людом в белых одеждах, суд, тут же на площади, – все это полно прелести старых сказок». В Харраре Гумилев и Сверчков остановились в греческой гостинице и три дня закупали мулов и необходимую для каравана походную утварь. Гумилев телеграфировал Чемерзину в Адис-Абебу о своем прибытии в страну в качестве представителя российской Академии Наук (о чем посланник был извещен заранее) и просил похлопотать перед имперскими властями о разрешении на свободный проезд по всем абиссинским землям. Помимо того, путешественники посетили школу для детей местной аристократии, директор которой был знаком Гумилеву еще по Адис-Абебе, а также – католическую миссию в поисках (безуспешных) переводчика для экспедиции.

Переводчика (воспитанника той же миссии) они нашли, вернувшись за оставленным багажом в Дире-Дауа. Им стал Фасика (в крещении Феликс), уроженец галасского селенья, примыкавшего к железнодорожной станции. Феликс-Фасика не только владел французским языком, но даже немного изъяснялся по-русски. Семья его роптала, но все участники экспедиции, явившись в деревню с подарками, уладили дело, отпраздновав с галласами мировую так, что, возвращаясь вечером в город, Гумилев на привале заснул среди мимоз и едва не потерялся в сгущавшейся темноте. Помимо Фасики в составе экспедиции был погонщик Абдулай и три ашкера (охранника). 8 мая караван вновь двинулся из Дире-Дауа по дороге в Харрар. Теперь путешественники продвигались медленнее и провели первую ночь в палатках, не достигнув города до наступления темноты.

В окрестностях Харрара Гумилев и Сверчков, отправив караван вперед, навестили Мозар-бея, проживавшего все это время, как требовал этикет, на гостиничной вилле вне городской черты – в ожидании реакции имперских и местных властей на официальное уведомление о прибытии. На вилле царило многолюдное оживление: «Несмотря на то что консул еще не вступил в исполнение своих обязанностей, он уже принимал многочисленных мусульман, видевших в нем наместника самого султана и желавших его приветствовать. По восточному обычаю, все приходили с подарками. Турки-садоводы приносили овощи и плоды, арабы – баранов и кур. Вожди полунезависимых сомалийских племен присылали спрашивать, что он хочет, льва, слона, табун лошадей или десяток страусовых кож, снятых вместе со всеми перьями. И только сирийцы, одетые в пиджаки и корчащие европейцев, приходили с развязным видом и пустыми руками».

Прибыв в Харрар, путешественники обнаружили, что их собственные верительные документы, присланные из Адис-Абебы харрарскому нагадрасу (коменданту) Бистрати, не имеют силы, и городская таможня наложила арест на оружие и патроны. Нагадрасу требовалось разрешение непосредственного начальника – дедъязмага Тафари. Гумилев и Сверчков, купив для подношения ящик вермута, отправились во дворец наместника. Молва не лгала: Тафари Макконен оказался милейшим человеком. Однако бюрократический порядок требовал отдельного извещения из Адис-Абебы, адресованного непосредственно ему. Гумилеву оставалось лишь вновь телеграфировать Чемерзину о высылке очередной порции официальных бумаг и ждать затем неделю-другую прибытия гонца. На планы экспедиции это не особенно влияло, ибо исследовать Харрар и его ближайшие окрестности можно было и без оружия. Зато с дедъязмагом удалось договориться о новой встрече: просвещенный соломонид («Он был одет в шаму, как все абиссинцы, но по его точеному лицу, окаймленному черной вьющейся бородой, по большим полным достоинства газельим глазам и по всей манере держаться в нем сразу можно было угадать принца») дал согласие сфотографироваться в своей резиденции.

10 (23) или 11 (24) мая Гумилев принимал участие в церемонии торжественной встречи въезжающего, наконец, в Харрар Мозар-бея: «Дорога имела праздничный вид. Арабы в белых и цветных одеждах в почтительных позах сидели на скалах. Там и сям сновали абиссинские ашкеры, посланные губернатором для почетного конвоя и водворения порядка. Белые, т. е. греки, армяне, сирийцы и турки – все знакомые между собой, скакали группами, болтая и одалживаясь папироской. Попадавшиеся навстречу крестьяне-галласы испуганно сторонились, видя такое торжество. Консул <…> был достаточно величествен в своем богато расшитом золотом мундире, ярко-зеленой ленте через плечо и ярко-красной феске. Он сел на большую белую лошадь, выбранную из самых смирных (он не был хорошим наездником), два ашкера взяли ее под уздцы, и мы тронулись обратно в Харрар. Мне досталось место по правую руку консула, по левую ехал Калиль Галеб, здешний представитель торгового дома Галебов. Впереди бежали губернаторские ашкеры, позади ехали европейцы, и сзади них бежали преданные мусульмане и разный праздношатающийся люд. В общем, было человек до шестисот».

После водворения Мозар-бея в своей харрарской резиденции Гумилев и Сверчков также перебрались из гостиницы в турецкое консульство, ставшее им пристанищем без малого на месяц. Все это время оба работали не покладая рук. «Мой спутник стал собирать насекомых в окрестностях города, – пишет Гумилев. – Я его сопровождал раза два. Это удивительно умиротворяющее душу занятие: бродить по белым тропинкам между кофейных полей, взбираться на скалы, спускаться к речке и везде находить крошечных красавцев – красных, синих, зеленых и золотых. Мой спутник собирал их в день до полусотни, причем избегал брать одинаковых. Моя работа была совсем иного рода: я собирал этнографические коллекции, без стеснения останавливал прохожих, чтобы посмотреть надетые на них вещи, без спроса входил в дома и пересматривал утварь, терял голову, стараясь добиться сведений о назначении какого-нибудь предмета у не понимавших, к чему все это, харраритов». Кроме того, шла постоянная фотосъемка, в том числе – и «фотосессия», во дворце дедъязмага Тафари: «Ашкеры расстелили ковры прямо на дворе, и мы сняли дедъязмага в его парадной синей одежде. Затем была очередь за принцессой, его женой. Она сестра лиджа Иассу, наследника престола, и, следовательно, внучка Менелика. Ей двадцать два года, на три года больше, чем ее мужу, и черты ее лица очень приятны, несмотря на некоторую полноту, которая уже испортила ее фигуру. Впрочем, кажется, она находилась в интересном положении. Дедъязмаг проявлял к ней самое трогательное вниманье. Сам усадил в нужную позу, оправил платье и просил нас снять ее несколько раз, чтобы наверняка иметь успех».

Мозар-бей и сотрудники турецкого консульства проявляли живой интерес к деятельности необыкновенных русских гостей. С помощью здешнего коваса (прислуги) Муми удалось приобрести для этнографической коллекции – куда уже вошли ритуальные деревянные башмаки – караиф, бубен – карабо для исполнения духовных стихов, старинные опахала – зимбисигайя из листьев банана и прочие редкие вещи, – уникальный набор переплетных инструментов харрарских мастеров-книжников. В заведенном реестре рабочего блокнота Гумилев с гордостью фиксировал:

«Лебебкай – набор инструментов для переплетного мастерства в холщовом мешке. Три орнамента из кожи носорога, которые надавливают на сырую кожу переплета, четыре деревянных инструмента для тисненья и подравниванья. Цена 3 таллера. Харрар».

«Джедди – пять старых переплетов, один портфель для бумаг, один пергаментный транспарант. Цена 1 т. Харрар».

А 18 мая, после появления на аудиенции у Мозар-бея знатного посланца племени габраталь, обитающего на юге Сомалийского полуострова, в гумилевском реестре появилось описание вещей иного рода:

«Каисо – лук с веревочной тетивой, при нем гобойя, колчан с приделанными к нему двойными ножнами для кинжалов и с пятью отравленными и тремя неотравленными стрелами – фаллат. Из лука стреляют, держа его перпендикулярно к земле и рогами к себе; стрелу держат между согнутыми указательным и средним пальцами правой руки. Лук выделывается и употребляется в центре Сомалийского полуострова; исчезает с каждым днем. Стрелы отравляются специальными мастерами, которые живут в пустыне и скрывают не только секрет приготовления яда, но и самое ремесло, так как их презирают, как людей, получивших свое знанье от дшиш – злых духов. Харрар. 8 т.»

У сомалийского воина удалось добыть расшитый пояс – бистум, который вожди надевают на голое тело во время походов и сражений, и боевой щит из кожи носорога. Визит габратальца внушил Гумилеву мысль выбраться из Харрара на земли сомали: «Мы решили, что Харрар изучен, насколько нам позволяли наши силы, и, так как пропуск мог быть получен только дней через восемь, налегке, т. е. только с одним грузовым мулом и тремя ашкерами, отправились в [город] Джиджига». Этот поход состоялся в конце мая и длился неделю. Отчета о нем не сохранилось, но сложно представить, что Гумилев и Сверчков решились бы на столь длительную вылазку сам-друг, без оружия и даже без необходимых для перемещения по абиссинским дорогам документов. По всей вероятности, речь шла о присутствии обоих в свите габратальского вождя, либо в свите самого Мозар-бея, вспомнившего о проектах «тюркизации» адалей и решившего лично познакомиться с сомалийскими мусульманами-шангалями. Так или иначе, но к началу июля Гумилев и Сверчков благополучно вернулись в Харрар с богатыми трофеями, составившими отдельную этнографическую коллекцию. Судя по ее описи, русским путешественникам, среди прочего, посчастливилось попасть на местную свадьбу:

«Дчеба – кнут; им жених ударяет невесту в день свадьбы, перед тем как стать ее мужем, в знак своего полного господства над нею; если мужчина ударит им другого мужчину, это высшее оскорбление, какое может быть нанесено, и обидчик должен заплатить обиженному пеню в пять лошадей. Джиджига. Ц. 1 т».

В Харраре их ожидали документы из Адис-Абебы, подтверждающие статус российской экспедиции. Получив, наконец, оружие и боеприпасы из таможенного хранения, караван Гумилева утром 5 (18) июня направился на юго-запад, через горную страну Черчер в земли Галла, простиравшиеся от нагорных твердынь христианской Абиссинии к далеким южным провинциям:

Восемь дней из Харрара я вел караван

Сквозь Черчерские дикие горы

И седых на деревьях стрелял обезьян,

Засыпал средь корней сикоморы.

На девятую ночь я увидел с горы —

Эту ночь никогда не забуду! —

Там, далеко, в чуть видной равнине костры,

Точно красные звезды повсюду.

И помчались одни за другими они,

Словно тучи в сияющей сини,

Ночи трижды святые и яркие дни

На широкой галласской равнине.

Миновав озера Оромайя и Адели, караван двигался через деревню Беддану, где начальником (геразмагом) был дядя переводчика Фасики, и через город Ганами, поразивший путешественников странными циклопическими постройками из выщербленных камней, напоминавшими то крепость с бойницами, то египетских сфинксов. На девятый день пути Гумилеву пришлось убедиться, что выправленные в Харраре подорожные бумаги мало помогают в объяснениях с местными чиновниками – через таможню, расположенную в одном из галласских поселений путешественникам пришлось прорываться силой: «Чиновники бежали за нами и не хотели принять разрешения, требуя такового от нагадраса Бифати. «Собака не знает господина своего господина». Мы прогнали их». Деревенские быки, никогда не видавшие белых людей, убегали от каравана с испуганным ревом, а их величавые хозяева, напоминавшие ростом и статью первобытных исполинов, зорко следили за странными путниками.

Гумилев и Сверчков постоянно пополняли как зоологическую, так и этнографическую коллекции. На четырнадцатый день в деревенской школе учитель, поразивший Гумилева европейским «профессорским» видом (он был при котелке и с зонтиком-тростью), продал набор письменных принадлежностей: смолу-мугу, которую смешивают с сажей и получают чернила, чернильницу-гибет с двумя перьями-калам, а также – доску-уху для обучения детей грамоте. Под шумок «профессор» попытался умыкнуть из багажа приглянувшиеся белые сорочки – бдительные ашкеры надавали ему на прощанье тумаков. 19 июня (2 июля), на шестнадцатый день путешествия, караван подошел к реке Уэби, памятной Гумилеву по туземным баталиям, разыгравшимся на ее берегах два года тому назад. На этот раз военной опасности не было, зато при переправе напали крокодилы, окружившие плывущих мулов. С ноги Коли-маленького крокодил сорвал гетру, другой крокодил схватил одного из ашкеров за дорожный плащ. Мерзких рептилий отпугивали криком и выстрелами, однако потерь избежать не удалось: мул Сверчкова захлебнулся и был растерзан, а его хозяин спасся лишь благодаря находчивости и хладнокровию.

23 июня (6 июля) на горизонте показалась гора, на которой в XIII веке обращал галласов в ислам подвижник и чудотворец Гуссейн. Его мавзолей (кубба) уже шестьсот лет слыл одной из главных мусульманских святынь Восточной Африки. Паломники шли сюда отовсюду: пребывание в Шейх-Гусейне считалось равнозначным хаджу в Медину и Мекку. Помимо того, чудеса не переставали свершаться у гробницы Гуссейна, и местные жители пользовались милостью святого для разрешения повседневных бед и недоразумений. Двух таких просителей, озабоченных пропажей мула, встретил и Гумилев, очень заинтересовался и повел караван к святилищу. По дороге туземцы развлекали путешественников чудесными историями о том, как святой превратил в камни неприятельское войско, как гора, повинуясь его приказу, передвинулась на новое место и т. п.

Ослепительно-белые стены куббы Гумилев и его спутники увидели 26 июня (9 июля), после трехчасового непрерывного подъема по дороге, утоптанной за многие века бесчисленными паломниками. На окраине окружающего мемориал селенья, в тени молочаев караван остановился лагерем. Слух о белых людях мгновенно разнесся по окрестностям. Вскоре появились двое галласов с подарками от Аба-Муды, главы мусульманской общины Шейх-Гуссейна. Этот почетный титул носили местные шейхи, являющиеся потомками святого; в тот же день Гумилев побывал на торжественной аудиенции в мазаре, их жилой резиденции, примыкавшей к пышным гробницам грандиозного некрополя:

Жирный негр восседал на персидских коврах

В полутемной неубранной зале,

Точно идол, в браслетах, серьгах и перстнях,

Лишь глаза его дивно сверкали.

Я склонился, он мне улыбнулся в ответ,

По плечу меня с лаской ударя,

Я бельгийский ему подарил пистолет

И портрет моего Государя.

Аба-Муда был искренно обрадован, что громкая слава его благих дел донеслась даже до обитателей столь отдаленной и дикой страны, как Россия. Переждав зной, путешественники, благочестиво разувшись, осмотрели гробницы Гуссейна, его сына и наследовавших им шейхов этого «тропического Рима». Над гордыми белоснежными куполами древних мавзолеев реяли птицы, а всюду – на деревянных оконных решетках и на ветках окрестных деревьев развевались яркие тряпки. Путешественникам объяснили, что за помощью к Главе Мудрецов приходит вэки фэта (всякий человек) – и правоверный, и язычник, и даже иностранец – и каждый в память о своей просьбе оставляет тут завязанные узлом ленты. Условие одно: если желаемое исполнится, нужно обязательно вновь явиться в некрополь и развязать свой узел. Гумилев присмотрелся: на большинстве лент узлов не было…

На следующее утро Гумилев, Сверчков и двое паломников-мусульман спустились в низину, где некогда Гуссейн творил чудеса. Им показали пещеру святого, камень со следами его волшебного мула, а также два причудливых обломка скалы – все, что осталось от беременной грешницы и змеи, осквернивших ущелье. Из пещеры наружу вел узкий ход, через который, согласно преданию, мог пройти только тот, чья совесть не обременена грехами. Нераскаянный грешник безнадежно застревал в расщелине, и никто уже не смел ему помочь. Исполнить ритуал вызвался один из мусульман, а вслед за ним решительно сбрасывать одежду (пройти сквозь роковые камни следовало обнаженным) начал Гумилев. Несмотря на протесты Коли-маленького, заметившего поблизости какие-то кости, оба испытуемых, друг за другом, медленно протиснулись сквозь каменное чистилище, благополучно выбравшись из подземных недр навстречу сиянию тропического полдня. Покидая святилище черных мусульман, Гумилев записал историю Шейх-Гуссейна, а его спутник сфотографировал книгу о подвигах святого, хранившуюся в мечети.

От Гинира – крайней южной точки утвержденного Академией маршрута – Шейх-Гуссейн отделяло три суточных перехода. В город, уже знакомый Гумилеву по предыдущему путешествию, караван вступил вечером 30 июня (13 июля). Местный нагадрас был знаком Фасике, и путешественники остановились в его загородной вилле. В круг обязанностей хозяина виллы входило управление гинирским рынком, что существенно облегчало поиск редкостей для этнографической коллекции, а также способствовало необременительному пополнению запасов провизии. В Гинире караван пробыл три дня и 4 (17) июля начал обратный путь, взяв курс на северо-запад, к Лагохердиму – последней станции эфиопской железнодорожной магистрали. На этот раз дорога пролегала по области Аруси, где не было крупных населенных пунктов, а многие деревни оказались оставлены жителями, пережидавшими сезон дождей в горах.

Ливни уже начались, превращая всю открытую землю в непролазную грязь. 7 (20) июля путешественники вновь переправлялись через Уэби – на этот раз по ветхому канатному мосту, в корзины которого помещалось по три человека (во время последнего рейса одна из опор просела, едва не вывалив людей и поклажу в реку). Все были простужены; у Сверчкова и одного из ашкеров открылась лихорадка. 15 (28) июля, когда спутники Гумилева были совсем плохи, караван внезапно наткнулся на бивак английского путешественника Чарльза Рея[345]. У англичанина имелись свободные лошади, так что соединенными усилиями оба каравана смогли благополучно доставить больных до ближайшей абиссинской таможни. Тут был туземный врач, и Коля-маленький, по его собственным словам, оказался «обязан жизнью» его мастерству. Около недели ушло на восстановление сил перед последним трехдневным переходом. 25 июля (7 августа) отдохнувший караван достиг Лагохердима, откуда на следующий день поезд отправлялся в Дире-Дауа. Почти двухмесячное странствие завершилось благополучно. Гумилев на последних страницах путевого блокнота зафиксировал: пройдено «всего 975 к<илометров> без Дир<е-Дауа и> Хар<рара>».

В Дире-Дауа Гумилев и Сверчков навестили деревню Фасики, вновь задержавшись в хлебосольном доме галласа на сутки с лишним. Тут отмечали прибавление семейства; новорожденного нарекли Гумало – в честь русского гостя. Помимо того, местная легенда гласит, что «гуманист» Гумилев, покидая Дире-Дауа, забрал с собой мальчишку-батрака, которого притеснял жестокий хозяин, увез в Харрар и там передал на попечение католической миссии. Достоверность этой легенды проверить, разумеется, невозможно. Однако точно известно, что в начале августа 1913 года Гумилев и Сверчков действительно провели в Харраре несколько дней, запрашивая оттуда помощь у российского посольства – деньги от Академии Наук, предназначенные на обратную дорогу, в отделение «Абиссинского банка» в Дире-Дауа в срок не пришли. В ожидании перевода из Адис-Абебы Гумилев и Сверчков имели возможность повидаться с Мозар-беем и сотрудниками турецкого консульства, что, несомненно, явилось приятным итогом последнего вынужденного визита российских путешественников в Харрар. Но из-за непредвиденной паузы они опоздали на пароход и еще около трех недель ожидали в Джибути следующего рейса. По иронии судьбы, расставание с Африкой оказалось самым сложным препятствием из всех, выпавших на долю экспедиции Гумилева, так что, ступив, наконец, на желанную палубу, он наверняка без особого сожаления провожал взглядом уходящий берег, не ведая, что прощается навсегда:

Сердце Африки пенья полно и пыланья,

И я знаю, что, если мы видим порой

Сны, которым найти не умеем названья,

Это ветер приносит их, Африка, твой!