Москаль

Праздник, День армии и флота, был у нас выходным. Мы сидели, втроем, у Ореста в его бытовке художника части, подальше от глаз замполита батальона Лукинского. И пили дешевое, но крепкое, как портянка, вино. Лукинский тоже пил, но мало. Видимо, боялся проболтаться. Поэтому допился только до старшего лейтенанта. Что не мешало ему сверх меры упиваться беспредельной властью и освобожденной от труда должностью. Лукинский по закуткам части не ходил. Боялся какого-нибудь падшего кирпича на свою голову. Поэтому мы чувствовали себя в безопасности и покое. На то и праздник. В армии, надо признать, пьют обычно по возможности, а не по поводам. Повод там один и тот же — за тех, кто остался дома и за возвращение. Последнее, самое главное. Ореста забрали в армию из Западной Украины. Именно забрали. Как и нас: меня и нашего третьего, Володю из Армении.

Это большая разница с теми, кто, вообще, никуда не уезжал. С такими и говорить не о чем. Потому что и им — не о чем. Остается только слушать. Да и то, в молодости, когда слушаешь и говоришь со всеми подряд. Потом, со временем, это становится скучно, до тоскливости. Текущие мелкие склоки, разбитые на подробности пустые диалоги, со смыслом мимики и многозначительной интонацией. Конфликты вокруг амбиций и прочие тараканьи бега. Вечные «пусть», «должно быть», «не должно быть», «надо, чтобы…».

У нас, увезенных, было только вчера и завтра. О сегодняшнем мы не говорили. Во всяком случае, друг с другом. Уже поняли, в основном, нутром, что это суета. Путь все идет, как идет. Видали и похуже. И это лучшее высшее образование.

Вот мы и пили, степенно. За будущее.

После третьего стакана Володя сбегал куда-то и принес старенький фотоаппарат, сделать снимки на вечную память. Орест вдруг заерзал, как шмокодявка без погон и выскочил восвояси. Сказал, что приготовится. Мы, не дождавшись, разлили было по новой, за всё хорошее, как он снова появился, неожиданный. С закатанными по локоть рукавами, в немецкой каске и с муляжом двух гранат за приспущенным небрежно ремнем. Гранаты были с длинной ручкой. А в руках у него крепко деревенел черный немецкий автомат.

— Реквизит от предшественников, — гордо пояснил Орест.

Прежде, до строителей-железнодорожников, здесь, уже в России, располагалась другая часть и там даже ставили сценки. У нас же не было ни самодеятельности, ни концертов, ни библиотеки. Ничего. Даже кино не показывали. Только работа.

В этом мире та же служба у каждого своя, хотя армия, вроде, была одна. Как казарма, столовая или построение.

Не то, что жизнь.

Орест выглядел лихо, как пьяный эсэсовец на кураже. Тем более, что шевроны на гимнастерке у него были с нарисованными нацистскими молниями. А на кулаках и выше, под татуировки, синели четкие подписи, по глазам «Смерть москалям» и «Слава Украине». Верхние три пуговицы были расстегнуты и на груди, прямо к горлу, подступал треглавый трезубец. Ореста прилично развезло и он запел какую-то бодрую песню о смелых хлопцах и ворагах.

— Но Ярослав Галан тоже был украинец, — когда он допел, сморозил я. Вечно грамотный невпопад. — За что же его, гуцульским топориком?

— Так он же коммуняка — изумился Орест — А их… Москали — все коммуняки. Жадные до чужого. Только грабить и сажать могут. То ли дело немцы, никого не трогали. Отец рассказывал, что при них спокойно жилось, пока «красные» не вернулись. Интернационалисты, без Родины. Сами боялись не то, что в лес — на улицу вечером выйти. Хвосты поджимали. Москали, они, поодиночке, трусливые. Володя, чего сидишь? Снимай, на память. Он шлепнулся на стул, распаренный. И затих.

Уже стемнело. Мы неловко допили и разошлись. Отсыпаться.

Утром, сразу после завтрака, к нам в казарму прибежал Орест. Мятый, но с четкими выпученными и бешеными от страха глазами.

— Где фотоаппарат? — У Володи. — А он где? — Покуривает на улице. Что случилось? — Вы фотографии не относили еще? — Он и не проявлял. Это же в город, в фотомастерскую нести. Или самому где-то. За неделю выберется. А куда еще относить?

— В штаб части, — Ореста колотило, но не от похмелья.

— Какой штаб? Зачем?

— Я люблю нашу Родину, Советский Союз, — не слыша ничего, он почти кричал так, что ребята вокруг оглядывались, удивленно — Вот вернусь через три месяца домой, в партию буду вступать. Это по мне, близкое. Я и песни советские люблю. «Как невесту Родину мы любим, — вдруг грянул он. Громко и, до тихого ужаса всей казармы, трогательно — Бережем, как ласковую мать…»

Из-за спины выплыл Володя, прокуренный, но мудрый армянин. Ухмыльнулся, услышав, вынес откуда-то, из каптерки, фотоаппарат, вытащил за хвост пленку и передал ее, засвеченную, Оресту — Успокойся.

— Что с ним такое? — спросил он, когда мы остались одни и пошли строится перед работой. Нас отвозили туда, за город, на крытых, как солдатские души, машинах. — Не знаю, — ответил я, не напрягаясь. Это то, к чему, прежде всего, привыкаешь в армии. Не задумываться. — Сорвался, похоже. А потом напугался.

— И сразу собрался в партию вступать? Коммунистом? — не отставал Володя, от нечего делать.

— Может, и не сразу. Ему туда в самый раз, для гарантии. И нарисует, и споет, что надо, — мне уже было не смешно — Пока не выпьет.

— Москаль, — вдруг, неожиданно для него, зло сплюнул Володя, которого исключили дома, в Армении, из политехнического. Но я никогда не спрашивал — за что? А он не рассказывал. Как и я.

И мы поехали на трассу…