ПЛАЦДАРМ. ЯНВАРЬ — АПРЕЛЬ 1942

ПЛАЦДАРМ. ЯНВАРЬ — АПРЕЛЬ 1942

Пушка выручила. «Братцы! Помогите, я умираю». «Вот так закурили...» При свете коптилки. Подарки фронтовикам. Предатель генерал Власов. Боевой гарнизон плацдарма. Гитлер — капут! Боевая подготовка. А противник все молчал. В политотделе дивизии

Пушка выручила

Гитлеровцы отступили за Волхов почти на всем протяжении реки и укрылись за сетью созданных заблаговременно мощных узлов обороны, цепью дерево-земляных долговременных укреплений. В треугольнике Мга — Кириши — Чудово важнейшим для немцев был Киришский узел обороны, так как он представлял собой очень важное пересечение железнодорожных, шоссейных и водных путей сообщения, в силу чего являлся и важным плацдармом для наступления. Здесь немецкое командование и сосредоточило самую мощную группировку своих войск.

Эту группировку питала железнодорожная линия Чудово — Кириши, проходившая по левому берегу реки Волхов и находившаяся в полном распоряжении немцев. Необходимо было лишить Киришскую группировку врага этого важнейшего пути сообщения, вынудить противника доставлять все необходимое через болота, леса, ручьи и речки, а в случае операции и вовсе отрезать группировке возможные пути отступления. Наше командование решило во что бы то ни стало перерезать эту линию.

Местом для операции был избран район села Черницы, где река Пчевжа, разбившись на множество рукавов, довольно широким фронтом впадала в Волхов. Для форсирования Волхова место было самое удобное — оба берега низкие, к самому руслу подступают густой лес и кустарник: достаточно перебежать метров триста-четыреста по льду — и ты укрыт в лесу. Правда, преодолеть эти триста-четыреста метров значило играть со смертью.

Разгадав замысел нашего командования, противник усилил группировку, перебросив все свои резервы, в том числе танки и бомбардировочную авиацию. Завязались упорные и кровопролитные бои. Три дивизии участвовали в этой операции с нашей стороны. Не меньше сражалось и со стороны немцев. Днем и ночью за Волховом гремела канонада, немцы оказывали бешеное сопротивление, то и дело контратакуя нас, не считаясь с потерями. Бои продолжались всю первую половину января, прежде чем нашим войскам удалось, наконец, выйти к железной дороге и оседлать ее, преодолев расстояние в пять-шесть километров в глубину и столько же по фронту.

Политотдел дивизии все это время оставался в селе Черницы. Поселились мы на краю села, дом состоял из трех комнат и, в отличие от других, был приземистым и широким. Обитали в нем не столь уж старый хозяин с женой и не столь уж молодая их дочь-учительница. Были ли они действительно родственниками, трудно сказать; не доверять им не было оснований: пили, ели и жили они вместе, общались друг с другом по-домашнему, — и все-таки они казались нам слишком разными. Подозрительным было и то, что, кроме этой семьи, никого в селе не было. Оказалось, жители прятались в окрестных лесах и лишь спустя несколько дней, узнав, что село освобождено, начали постепенно возвращаться в свои дома. В общем, странная была семья, и мне она не нравилась, хотя находиться в политотделе мне случалось редко.

Наши войска вели бои в глубине плацдарма, и второго января я отправился за Волхов, на передовую.

Переход через Волхов был совсем небезопасен, так как на обоих флангах наших наступающих войск находились еще живые фашистские дзоты, откуда велась пулеметная стрельба по всему, что показывалось на льду. К тому же их артиллерия вела массированный огонь по переправе — ломая лед, и по местам скопления наших войск на правом берегу. Ночью, в пургу удавалось проскочить незамеченными, но погожим днем было очень опасно.

Выйдя к реке, я увидел на самом берегу наших артиллеристов, они вкапывали пушку в небольшой холмик, поросший кустарником, для стрельбы по дзотам прямой наводкой. За холмиком и в соседней роще скопилось много подвод с боеприпасами и продовольствием, но переезжать реку никто не решался, на льду уже лежало несколько убитых солдат в белых маскхалатах и несколько ездовых с лошадьми. На берегу коченели еще две убитые лошади, запряженные в сани, груз на санях, добротно увязанный, сохранился в целости, но людей возле, ни живых, ни мертвых, не было; видно, сумели вовремя уйти из-под обстрела. Подальше, ближе к середине реки, на льду стояли порожние розвальни с вмерзшими в лед оглоблями и дугой, из-под которой, оскалив зубы, торчала мертвая голова лошади; провалившись в свежезамерзшую полынью от снаряда, лошадь зависла в хомуте на оглоблях и так, живой, вмерзла в лед. Метров двести вниз по течению на середине реки лежали тела двух наших убитых разведчиков, словно предусмотрительно завернутые еще при жизни в белый саван.

Немецкие дзоты были ясно видны. Они метра на три возвышались над землей, как степные курганы скифов. Расстояние между ними было невелико, всего каких-нибудь два-три километра, однако оба дзота стояли на местах, где река делала крутой поворот, вследствие чего из них хорошо обозревались широкие ледяные дали реки как вверх, так и вниз по течению. Река в этом месте была полноводна и широка. Лед находился почти на уровне берегов, и густые лиственные и хвойные леса плотно подступали с обеих сторон, надежно укрывая войска от воздушного и наземного наблюдения. Особенно опасным и активно действующим был правый дзот, потому что он стоял у самого берега и близко к месту переправы, оттуда хорошо было видно наше передвижение по льду, из него-то в большинстве и подстреливали нас гитлеровцы. Левый дзот располагался несколько в глубине леса, из него наш берег был виден только напротив, середина реки не просматривалась, поэтому для переправы он был менее опасным.

Установив орудие, артиллеристы открыли интенсивный огонь сначала по правому берегу. Воспользовавшись этим огнем, я бегом устремился через реку. Из левого дзота тотчас же открыли по мне огонь, но пули свистели уже позади. Добежав до лежавших на льду убитых лошадей, я упал между ними и осмотрелся. Правый немецкий дзот уже молчал, левый все еще вел пулеметный огонь длинными очередями по холмику, на котором была вкопана наша пушка, стараясь вынудить артиллеристов прекратить огонь. Лежа на льду, я хорошо видел, как за холмиком, согнувшись, бегали ездовые, укрывая лошадей от пулеметного огня; как после каждой пулеметной очереди на холмике вздымались целые стайки серых фонтанчиков, но артиллеристы огня не прекращали. Развернув орудие влево, они хлестко ударили по левому дзоту, заставив и его замолчать. Вскочив, я побежал дальше. Перебежав на противоположный берег реки, я увидел почти ту же картину, что на правом, только без пушки. Множество порожних подвод скопилось в прибрежном лесу, не решаясь переезжать реку, но здесь на многих санях лежали раненые, коченея от холода; кровь, сочившаяся из ран, замерзала сосульками на их одежде, некоторые уже не подавали признаков жизни, другие, стуча зубами, умоляли ездовых скорее доставить их куда-нибудь в тепло. Сгрудившиеся вокруг меня ездовые, перебивая друг друга, спрашивали:

— Ну как, товарищ старший политрук, можно проехать?

— Да, кажется, теперь уже можно, — ответил я.

Но никто не решался рискнуть первым. Окинув взглядом лошадей, я выбрал одну, более шуструю и крепкую, и подозвал ее ездового:

— У вас одна или две лошади?

— Одна, — спокойно ответил ездовой.

— Поезжайте вы первым, — приказал я ездовому. — Дзоты, кажется, оба разбиты, а в случае чего, вам помогут артиллеристы, они строго следят за этими дзотами.

Ездовой не стал отговариваться. Вскочил в сани и, стоя, погнал лошадь галопом. Дзоты, оба, молчали. Глядя вслед только что укатившему от нас смельчаку, мы вдруг увидели на середине реки нашего офицера в почти парадной форме; небольшого роста, молодой, румяный, он быстро шагал по льду, четко печатая красивый строевой шаг, от быстрого, широкого шага полы его шинели разлетались в стороны, полевая сумка, набитая чем-то до отказа, болталась на поясе, как колокол. Шел он быстро, но спокойно, размеренно, было видно, что он куда-то спешил и, кажется, весь уже был там, в месте назначения. Окружавшие меня ездовые с затаенным дыханием смотрели на офицера, спокойно идущего через реку, каждую минуту ожидая... А офицер, не обращая ни на что внимания, хладнокровно и скоро шел по льду, приближаясь к нашему берегу. Это зрелище настолько воодушевило ездовых, что они тут же вскочили в сани и на рысях погнали своих лошадей к другому берегу.

Немецкие дзоты умолкли навсегда. Безопасность переправы была обеспечена.

«Братцы! Помогите, я умираю»

— Лейтенант Александров, — подойдя, представился офицер и сразу спросил: — Не скажете ли, товарищ старший политрук, где я могу найти полк 1080?

— Я и сам еще не знаю, где он, — ответил я. — Пойдемте вместе, он и мне нужен, будем вдвоем искать, хотя я тоже здесь первый раз, но части знаю, это наши части, нашей дивизии.

Офицер охотно согласился. Мы вышли на широкую дорогу, идущую через замерзшее болото к передовым позициям, и сразу попали в большой встречный поток порожних подвод, ехавших за новыми грузами. Обгоняя друг друга, ездовые спешили поскорее выскочить за Волхов, так как по площади плацдарма немцы били из всех видов оружия и регулярно бомбили его по несколько раз в день. Все обширное болото было перепахано снарядами и авиабомбами, дорога виляла между воронками, кое-где попадались маленькие рощицы редких чахлых елочек, но и они являлись некоторым укрытием от воздушных пиратов. Укрываясь в одной из таких рощиц от налета, мы неожиданно встретили еле-еле бредущего раненого солдата. Высокий, стройный, аккуратно одетый, с гордо поднятой головой он шел как слепой, от чрезмерной потери крови и сил его уже бросало из стороны в сторону. Ухватившись за елку руками, он вдруг остановился и с дрожью в голосе обратился в пространство:

— Братцы! Помогите добраться до ближайшего медпункта, я умираю.

Лица у него не было, оно все было изорвано и обмерзло кровавой маской, сосульки из крови покрывали всю грудь, полы шинели.

— Вы что-нибудь видите? — спросил я, когда мы поспешили ему на помощь.

— Немножко левым глазом, а правый совсем заплыл, — спокойно ответил солдат.

Порожние подводы на рысях пробегали мимо, ни одна не остановилась, чтобы помочь раненому.

— Место уж больно опасное. Видите, как бешено бьют немцы, — ответил нам ездовой, когда мы остановили его, чтобы уложить раненого на сани.

Действительно, интенсивность обстрела все возрастала, над нашими головы со страшным визгом проносились снаряды и рвались тут же, неподалеку, сотрясая землю и воздух; укрываясь от них, то и дело приходилось нырять в свежие воронки — но нельзя же этим оправдывать бездушие!

Отправив раненого, мы двинулись дальше. По дороге лейтенант рассказал, что окончил курсы «Выстрел» и теперь с назначением командира роты идет в полк, который он мне назвал. По разговору я понял, что по национальности он не русский, откуда-то с севера, коми-зырянин или чуваш. Мы прошли километра три-четыре, но знакомых я пока никого не встретил. Из расспросов встречных мы узнали, что на этом участке бой ведет 66-я дивизия, а слева от нее работает 3-я Гвардейская, следовательно, нам необходимо податься вправо. Свернув, мы пошли по направлению к большому лесу, темной стеной подступавшему к болоту, и здесь нашли наконец свою дивизию. Таежный лес был до предела забит транспортом, складами и солдатами, которые быстро растаскивали по блиндажам и землянкам сухой валежник, бурелом, здесь этого добра было немало. Но искомого полка здесь не оказалось, он был все еще где-то впереди.

«Вот так закурили...»

Только к концу дня мы добрались до КП полка, и уже ночью связные отвели нас в 1-й стрелковый батальон, где меня встретили как старого знакомого. Александрова после короткого знакомства отвели в роту, куда он был назначен, а я остался на КП батальона. Командир батальона Гайворонский, теперь уже капитан, все еще командовал своим батальоном, а вот комиссар был у него другой — мой довоенный друг, политрук Магзумов.

Молодой, энергичный и умный человек, Магзумов обладал поистине чудесным, мягким и каким-то объемным человеческим характером. Его нельзя было увидеть злым, сердитым или даже хмурым — никогда! Его лицо всегда сияло еле заметной и, кажется, свойственной лишь ему одному радостью, улыбкой. Преданнейший коммунист, неподдельный патриот, он до конца отдавал все свои силы, знания, способности делу, на которое его поставила партия. Казах по национальности, он любил русский язык и очень хорошо владел им, и лишь иногда можно было уловить легкий акцент.

Незадолго до начала войны Магзумов демобилизовался из рядов Красной Армии в звании помкомвзвода и стал пропагандистом, работали мы в одном отделе, и я, как старший по возрасту и по службе, всегда ему помогал, стараясь воспитать в нем сознательное отношение к делу, вдумчивость, критический анализ явлений жизни. Глядя теперь на возмужавшего, стройного, подтянутого офицера Красной Армии, я душевно радовался за своего брата-казаха Таласа Магзумова.

Рад был такому помощнику и командир батальона, было видно, что уважал он своего комиссара искренне, непритворно, они даже есть не могли порознь, один никогда не садился за стол без другого.

В землянку комбата были вызваны парторги рот и агитаторы, которым я рассказал о международном, внутреннем и военном положении нашей страны, о великом и символичном разгроме немцев под Москвой, на юге страны и здесь, под Тихвином, где дерутся и казахские дивизии, одна из которых, 316-я Панфиловская, стала легендарной. Потом выступали парторги и агитаторы рот, они наперебой убеждали меня, что и воины нашей дивизии не отстают от своих легендарных собратьев, перечисляли своих героев, восхищаясь их мужеством, стойкостью, солдатской выносливостью, — и я этому верил, потому что я все это сам видел и знал.

Под утро мы разошлись по ротам, где провели среди солдат беседы на те же темы. Настроение у солдат и офицеров было хорошее, чувствовалось, что все они борются с врагом с полным сознанием долга, не было здесь ни хлюпиков, ни опустившихся. Принимая живое участие в беседах, солдаты расспрашивали не только о событиях на фронтах и в тылу, их интересовало, кажется, все и на всем белом свете, и они с энтузиазмом на все реагировали. Меня поражала их неуемная любознательность! Говорил ли я о крепнувшем военном хозяйстве нашей страны, или поднимавшемся мощном партизанском движении и движении Сопротивления в странах, порабощенных фашизмом, или рассказывал об успехах нашей армии на отдельных участках фронта, или о помощи союзников — все их интересовало, все для них было важно.

Утром, сидя на корточках в мелкой еще траншее, я разглядывал ничейную территорию, то есть пространство, лежащее между передовыми позициями противников. Здесь еще не было глубоких и хорошо оборудованных позиций ни с той ни с другой стороны, не было ни минных, ни проволочных заграждений; здесь противников разделяла только высокая насыпь железнодорожной линии, но именно овладение этой насыпью и было той заветной мечтой командования нашего фронта и армии, ради которой сражались здесь целых три дивизии.

Итак, одна задача была выполнена — мы пробились, вышли к железной дороге. Но бои не только не прекратились, они даже не утихали. Вкопав танки в железнодорожную насыпь, немцы буквально заливали огнем наши позиции. Выбить же их из насыпи было очень трудно. Даже прямой наводкой из пушек полковой артиллерии взять их было невозможно, так как с противоположной стороны танки до самых орудийных башен были закопаны в насыпь, только ствол пушки лежал на рельсах, а пулеметчики вели огонь либо из-за башен тех же танков, либо из оборудованных в насыпи огневых точек.

Густой лес, в котором находились наши окопы, оканчивался впереди окопов метрах в двадцати-тридцати, дальше шла полоса отчуждения, вся вырубленная и расчищенная от лесин. Невысокие голые пни, торчащие на всей полосе, напоминали, что недавно здесь стоял такой же густой лес, как тот, в котором мы находимся. Слева виднелся виадук, под ним протекал ручей, а вправо вдоль линии тянулась открытая полоса отчуждения.

Ознакомившись с обстановкой и положением наших передовых позиций, я поговорил с командирами, политруками и парторгами рот.

— Возможно, — сказал я, — нам предстоит воевать здесь еще долго. — И посоветовал: — Следует поглубже зарыться в землю: укрепить и благоустроить все огневые точки, углубить и удлинить ходы сообщения и как можно лучше укрыть и обезопасить жилые землянки. Нужно сделать наши огневые точки, блиндажи и землянки неуязвимыми хотя бы для снарядов и мин среднего калибра. В то же время необходимо непрерывно — и днем и ночью, вести огонь по фашистам из всех видов оружия, не жалея патронов, не давать им возможности поднять головы: мы должны заставить их ползать на брюхе по нашей земле, а не расхаживать в рост — вот наша задача.

Через два дня я снова был на КП полка. С самого утра немцы открыли усиленный огонь. Били они слепо, по площадям, но так как сам плацдарм был еще небольшим, даже этот слепой огонь причинял нам немало вреда. А следом появились целые эскадрильи бомбардировщиков. Наш лес гудел, стонал и трещал.

Я сидел на КП полка, который представлял собой длинную землянку, наполовину врытую в землю (глубже не позволяла грунтовая вода), верхняя половина стен была выложена из торфяника. Накат был очень слабым. Вход в землянку завешен плащ-палаткой. В проходной части слева было вырыто углубление примерно на два штыка, справа возвышались земляные нары, покрытые толстым слоем еловых веток; в переднем левом углу на вбитых кольях был сооружен маленький столик для телефона и небольшой коптилки; выкопанная в стенке небольшая ниша приютила железную печку, в которой ярко горели сухие дрова.

Комполка подполковник Смирнов сидел на нарах с телефонной трубкой возле правого уха, облокотившись на стол, и время от времени покрикивал в трубку, управляя боем. Рядом с командиром сидел, свесив ноги, комиссар полка батальонный комиссар Коровенков, возле него, ближе к выходу, цепочкой расположились на нарах начальник штаба полка и его помощники, я сидел третьим от входа, за нашими спинами, привалившись к стене, полусидел секретарь партбюро полка. Грохот обстрела и бомбежки настолько въелся в каждого, что перестал вызывать хоть какое-то возбуждение, а стоявший в землянке полумрак постепенно навевал дремоту, видно, поэтому сразу несколько человек, будто сговорившись, одновременно изрекли:

— Ну, давайте закурим!

И в это же самое мгновение в дверях прогремел оглушительный взрыв. Взрывной волной погасило свет, всю землянку забило пороховыми газами, от опрокинутой печки распространялся едкий, удушливый дым, все кашляли и кричали:

— Зажгите свет! Дайте свет!

Потом стали появляться голоса:

— Меня ранило!

— Дайте санитара!

— Давайте скорее свет!..

Кто должен давать этот свет, этих санитаров, никто толком не знал. В темноте все кричали, суетились, толкали друг друга, задыхались от газа и дыма, но никто не предпринимал радикальных мер к ликвидации бедствия. У меня тоже жгло руку выше левой кисти. Превозмогая боль, я быстро достал из брючного кармана спички, почти по головам пробрался к столу, поднял опрокинутую коптилку и зажег свет. ПНШ[9] по разведке, оборвав плащ-палатку, закрывавшую вход, быстро выбрасывал из землянки дымившиеся головешки и, размахивая куском плащ-палатки, выгонял из землянки газ и дым. В землянке немного посветлело, дохнуло воздухом.

— Санитара! Скорей санитара!.. — кричал комполка.

Он все еще сидел за столом, но прижимая левой рукой правую, а телефонная трубка, болтаясь на шнуре, висела под столом, возле нее лежала отрубленная кисть правой руки командира. Комиссар полка, сняв пояс и расстегнув полушубок, старательно заталкивал обратно в живот свои вывалившиеся кишки и тоже взывал к санитарам. Начальник штаба хватался за свою левую ногу, а уполномоченный особого отдела — за бок. Сидевший же за спиной командира полка секретарь партбюро лишь спокойно произнес:

— Вот так закурили... — и смолк.

Прибежали фельдшер и санитар. Они быстро перевязали командира, комиссара и других раненых. У меня же оказался лишь кровавый подтек, вздувшийся черной шишкой, фельдшер примочил ее каким-то раствором и наложил на руку повязку.

Пока возились с ранеными, никто не замечал спокойно сидевшего на своем месте секретаря партбюро, и только когда увели всех раненых, мы обратили на него внимание и с ужасом убедились, что он мертв. Мы были поражены: когда же он успел проговорить «вот так закурили»? Я вскочил и побежал на ППМ[10], чтобы сообщить о смерти секретаря партбюро. Когда сидевшие в ожидании транспорта раненые командир и комиссар услыхали о смерти секретаря, они никак не хотели поверить, удивлялись в один голос:

— Да не может быть! Мы же ясно слышали, как он уже после взрыва сказал «вот так покурили». — И тут же заторопили фельдшера: — Ну-ка сходите узнайте, правда ли это?

Вернулись с фельдшером на КП, раздели убитого и стали осматривать. На левой стороне груди, прямо напротив сердца, обнаружилась единственная маленькая ранка, будто пробитая гвоздем, из которой струилась еще горячая кровь.

Удивительный, редкий случай, чтобы человек с пробитым сердцем еще мог говорить.

Принесли носилки, и мы бережно вынесли тело секретаря партбюро полка. Его отвезли в село Черницы и там похоронили на кладбище со всеми воинскими почестями.

Прощаясь с фельдшером на КП полка, я спросил о ранении комиссара полка, ведь я сам видел его распоротый живот. Фельдшер усмехнулся:

— Вы знаете, товарищ старший политрук, меня все чаще и чаще стала удивлять война. Только здесь, на войне, могут происходить такие неожиданные и самые невероятные, немыслимые случаи. Вы представьте себе: осколок мины так «аккуратно» распорол весь сальник живота комиссара, который у него, между прочим, достигает трех сантиметров, разрезал пленку живота — и не тронул ни одной кишки! А это гарантирует ему полное выздоровление. Конечно, если в рану не занесена инфекция.

Обрадовавшись такому обнадеживающему заключению, я горячо поблагодарил фельдшера:

— Вот и хорошо! И, будем надеяться, никакой инфекции!

При свете коптилки

Вскоре две дивизии ушли с плацдарма, а нашей дивизии было приказано укрепиться и не сдавать его врагу ни при каких условиях. Правый берег Волхова, от озера Ильмень до Киришей, был освобожден от фашистской нечисти, лишь в немногих местах немцы еще удерживали небольшие плацдармы на нашем правом берегу. Зато на левобережье наши плацдармы все увеличивались в числе и ширились территориально.

Военные события на нашем фронте складывались таким образом, что уже к весне 1942 года мы могли освободить от фашистской блокады наш многострадальный Ленинград, где разыгрывалась величайшая в истории человечества трагедия: в результате блокады здесь ежедневно умирали от голода тысячи жителей города. Для освобождения Ленинграда отныне образовалось два фронта: внутренний — Ленинградский, и внешний — Волховский. Задача у обоих фронтов была одна: прорыв и освобождение Ленинграда от блокады. Однако с ходу, зимой 1941/42, выполнить эту задачу не удалось.

Причиной тому было не только предательство генерала Власова, погубившего целую армию. Более веской и, я бы сказал, основой причиной было общее неумение воевать в современных условиях. А летом 1942 года, оправившись от зимнего поражения и перегруппировав свои силы, гитлеровцы развили столь бешеное наступление на юге нашей страны, что создалось крайне тяжелое положение для всей нашей армии и всей страны, и тут уж стало не до Ленинграда. Наступил двухлетний период оборонительной войны, ни в чем не схожей с обычным понятием «позиционной обороны».

Потянулись короткие, морозные и очень яркие февральские дни. Хотя еще господствовали трескучие морозы, хотя кругом еще лежали нетронутые сугробы, красовались заиндевелые рощи, но яркое солнце уже манило наружу. После полутемных, сырых и душных блиндажей хотелось подольше насладиться этим ярким светом, надышаться чистым морозным воздухом.

Но зима есть зима, она сурово загоняла нас в теплые блиндажи и землянки, где днем и ночью, изо дня в день, из месяца в месяц горели смрадные коптилки, возле которых нам приходилось и писать донесения, рапорты и доклады, и читать газеты и журналы, а иногда — художественные произведения и учебники.

Слабый свет коптилки дополнялся еще и невероятной теснотой. У одной или двух коптилок для всех не хватало места. Когда наша дивизия осталась на плацдарме в единственном числе, ее штаб и политотдел покинули село Черницы и обосновались в блиндажах среди березовой рощи на правом берегу Волхова, точно напротив плацдарма. На сей раз наш политотдельский блиндаж был хорошо благоустроен: дощатый пол, стены отшлифованы, устроены нары и очень тепло. На середине блиндажа стояли два столика, за одним из которых обычно работали секретарь политотдела Шустиков и инструктор-информатор Акулов; за другим столиком работала машинистка Валя. Нам же с товарищем Страховым ни за одним столиком места не отводилось. Но готовиться к беседе или докладу все-таки необходимо, и мы устраивались у работающих за спиной: лавируя материалом, ловили свет и так, строчка за строчкой, прочитывали нужный материал; повернувшись или подняв руку, сидящие за столиком загораживали нам свет, и мы поминутно просили их не двигаться, что, конечно, их раздражало, так как свою работу они считали самой важной в политотделе: что там какие-то пропагандисты — и гнали нас вообще от столов и света.

Но вот, с большими трудностями, материал прочитан. Необходимо записать свежие мысли, и снова вопрос: где? И тут мы нашли своеобразный выход. Мы спокойно забирались на нары и терпеливо выжидали, когда кто-то из занимающих стол и свет устанет и ляжет отдыхать. По своему фронтовому опыту я знал, что наиболее тяжелый сон одолевает людей примерно с двух часов ночи, поэтому, завалившись где-нибудь в уголке, я старался к этому времени выспаться. Пользуясь таким приемом, я выкраивал целых пять-шесть часов времени и великолепной обстановки для плодотворной творческой работы. И это мне всегда удавалось.

Саперы днем и ночью укрепляли передовые линии обороны: ставили проволочные заграждения, минировали опасные проходы от танков и пехоты, устанавливали МЗП и «сюрпризы». Но тишина на фронте временами бывала такой, что казалось: война закончилась, течет обычная жизнь. Но это только казалось. На самом деле война шла своим чередом, лишь изменяя на отдельных участках свои формы. Мы энергично укрепляли свои позиции, готовясь во что бы то ни стало удержать завоеванный плацдарм; а немцы, наверно, накапливали силы, чтобы разбить нас и вернуть утерянное или хотя бы улучшить свои позиции.

Обратная ситуация сложилась под Киришами. Здесь немцы спешили укрепить свои позиции на нашем правом берегу, стремясь удержать за собой этот важный для них плацдарм, а мы накапливали силы, чтобы раздавить и вышвырнуть их вон с нашей земли.

Так проходили дни, день за днем. В эту «мирную» работу то и дело врывались то активная ружейно-пулеметная перестрелка, то внезапные артиллерийские налеты, то разведка боем.

К концу февраля 1942 года наш плацдарм на левом берегу Волхова был уже полностью освоен и по-хозяйски обжит. Вражеские пули теперь не достигали нашей переправы, она стала безопасной, если не считать периодических артиллерийских налетов да иногда ее обстреливали немцы со своей береговой вышки, устроенной в еловой роще. Два больших немецких дзота на левом берегу, так досаждавшие нам, превратились в командные пункты двух наших стрелковых полков.

Стрелковые полки дивизии заняли оборону плацдарма, образовав дугу вокруг непроходимого болота, лежащего между левым берегом и линией железной дороги. Артиллерийский полк, расставив поудобнее свои дивизионы и батареи на правом берегу, готов был в любую минуту поддержать их своим точным и мощным огнем. Командный пункт, политотдел, тылы дивизии и полков находились на правом берегу — кто в блиндажах и землянках, кто в окрестных селах и деревнях, цепочкой раскинувшихся по берегам большого притока Волхова, реки Пчевжа. Противник как-то притих и, кажется, примирился с нашим присутствием за своей спиной.

Подарки фронтовикам

Родина тепло заботилась о нас, фронтовиках. Каждый день полевая почта приносила нам массу подарков. От целых коллективов предприятий и учреждений, от отдельных групп граждан и индивидуальных лиц. Среди подарков были самые различные вещи, предметы и продукты питания. А к знаменательному дню 24-й годовщины Красной Армии мы получили самые богатые дары. После тщательной проверки и анализа они поступили в политотдел дивизии для распределения.

Немедленно были составлены разнарядки, и мы снова пошли по частям, сопровождая подарки и строго следя, чтобы они дошли до солдат в окопах. В полках мы помогали распределить подарки по батальонам, а в батальонах — по ротам, и так дошли до бойцов переднего края.

Командир и политрук роты, распечатав привезенные посылки, так поделили гостинцы, чтобы хватило всем. Ночью солдаты и офицеры поочередно приходили на КП роты, где командир и политрук, поздравив каждого с годовщиной Красной Армии, торжественно вручали им подарки Родины. Продовольственные подарки с набором кондитерских изделий, колбасой, папиросами и даже чекушкой водки вызывали восхищение не меньше, чем вещевые — полотенца, носовые платки, теплые носки, перчатки, кисеты, портсигары и т. п. Почти на каждой вещице были вышиты, написаны или выгравированы добрые слова привета и пожеланий, и мы все разглядывали кисет из красного бархата с зеленой вышивкой: «Бей фашистских гадов!», носовой платок с вышивкой по краю: «Чтоб со скорою победой возвращался ты домой!», были и совсем простые слова: «От пионерки Томы».

Солдаты с нескрываемым восхищением рассматривали презенты, и каждый стремился прихвастнуть перед своими товарищами.

Предатель генерал Власов

Удалось прорваться и перейти линию фронта на нашем плацдарме бывшему председателю военного трибунала армии Власова. Я слышал его трагический рассказ и понял, что генерал Власов, кем бы он ни мнил себя, — всего лишь презренный предатель.

— Мы уже четко слышали канонаду военных кораблей, охранявших подступы к Ленинграду, — рассказывал председатель трибунала, — необходимо было лишь правильное оперативное управление войсками армии, чтобы быстро соединиться с войсками, защищавшими город. Наша армия, прорвав оборону немцев на берегах Волхова, уже фактически вышла на оперативный простор. Достигнув Любани, она имела возможность маневрировать и добиваться цели, но именно в этот момент Власов и бросил управление войсками армии.

Как опытный изменник, он хитро делал вид, будто потерял связь с войсками и командованием фронта. Радистов, посылавшихся командованием фронта для связи, Власов уничтожал или хитро избегал с ними встречи. На огромной площади прорыва, осуществленного корпусами армии, начался хаос.

Соединения и части армии, лишившись управления сверху, потеряли направления и в результате нередко сталкивались в бою друг с другом, принимая своих за войска противника. Из-за отсутствия кормов в кавалерийском корпусе начался падеж лошадей.

Раненые не эвакуировались. И, когда дезорганизация в войсках достигла апогея, Власов, забрав своих приближенных, ППЖ, ночью скрылся из расположения штаба армии и перешел к врагу.

Только после этого мы поняли измену и предательство Власова. Но было уже поздно. Дезорганизация и деморализация войск достигли невероятных размеров. Собрать войска и управлять ими стало уже невозможно. Часть из них устремилась назад и была спасена бросившимися на выручку войсками фронта. Были эвакуированы почти все раненые и кавалерийский корпус. Но немцы, подбросив свежие войска, успели окружить оставшуюся часть двойным кольцом. Член Военного совета армии, прорываясь к своим, в перестрелке с немцами застрелился последним патроном. Покончили жизнь самоубийством и многие другие офицеры штаба, не сдаваясь врагу. Остальные группами и в одиночку стали искать выход к своим... — завершил тяжелый рассказ бывший председатель военного трибунала.

Боевой гарнизон плацдарма

Дни шли своей чередой, сменяясь один другим, солнце светило все ярче, приближая весну. Но зима, казалось, не собиралась уходить, река, скованная льдом, по-прежнему спокойно белой лентой лежала, обозначая линию фронта. И все-таки весна, хотя и незаметно, постепенно подкрадывалась. Сначала появились сосульки на крышах домов, потом потемнели дорожки и тропки, проложенные по снегу, а затем поползли и маленькие ручейки, которые ночами еще промерзали до дна.

Укрепление плацдарма в основном было завершено. Впереди наших позиций теперь тянулась в несколько рядов колючая проволока. Между рядами проволочных заграждений лежали «спираль Бруно» и МЗП. В лесу были всюду расставлены мины, фугасы и «сюрпризы». Вырыты окопы, траншеи и ходы сообщений. Сооружено множество огневых точек и дзотов. Вся система обороны была достаточно насыщена огневыми средствами. Соорудили две линии обороны и третью — критическую. Через болото на правом фланге был выложен большой торфяной вал, вдоль которого шла линия обороны. Для полковой артиллерии было сооружено несколько запасных огневых позиций. Минометчики также оборудовали несколько огневых позиций, чтобы, меняя их во время боя, вовремя уходить от расчетного огня противника. После пристрелки полковая артиллерия и минометы стрельбы по противнику не вели — они были строго засекречены и открывать огонь могли только по приказу командира полка — в случае, если будет установлено нападение врага.

На высотке в густом лесу расположился штаб полка. На этой же высотке оборудовали подземный госпиталь с хирургическим отделением, достаточно снабженным инструментарием и медикаментами. Во главе госпиталя был поставлен хотя и молодой, но уже достаточно опытный хирург коммунист Коваленко. Готовились различные средства переправы и средства связи через Волхов. Штаб дивизии собирал и тщательно изучал данные за несколько лет о режиме разлива в этих местах Волхова, как и его притока Пчевжи. Словом, шла самая деятельная подготовка к обороне плацдарма.

Мы, разумеется, понимали, что немцы примирились с нашим присутствием на левом берегу не потому, что это якобы не имело для них никакого значения, а потому, что они не имели возможности в данный момент бросить против нас необходимые силы, так как их теснили на всех фронтах. И еще потому, что зимой они могли как-то обходиться без железной дороги, снабжая свою Киришскую группировку гужевым и автомобильным транспортом по дорогам, проложенным через замерзшие болота. Мы понимали, что с наступлением весны это «примирение» закончится, и противник будет вынуждены принять все меры, чтобы вытолкнуть нас обратно на правый берег, освободить жизненно важную для него железную дорогу и тем улучшить положение своей группировки.

Предполагалось, что попытку сбить нас с левого берега немцы предпримут именно в период большого разлива, когда помочь нам с правого берега будет крайне трудно, а местами и совершенно невозможно. Такой прогноз имел довольно веские основания. Во-первых, зима 1941/42 оказалась затяжной и снежной, леса были завалены снегом, и, хотя шла уже вторая половина апреля, снег в лесах продолжал оставаться нетронутым. Во-вторых, приток Волхова, река Пчевжа, впадающая с правого берега прямо напротив нашего плацдарма, могла, разлившись, отрезать нас на десятки километров от основных сил, на поддержку которых мы рассчитывали. Но фашисты почему-то не воспользовались этим обстоятельством — и проиграли битву.

Продолжая готовиться к схватке именно в период большого разлива, артиллерийский полк заготавливал плоты, чтобы поставить на них орудия и, замаскировав и закрепив их в залитом водой лесу, оттуда, с правого берега, поддерживать обороняющихся на плацдарме.

Одновременно решался вопрос, какими силами оборонять плацдарм. Было решено вывести с плацдарма все полки за исключением одного, гарнизон которого подобрать так, чтобы он устоял перед любым натиском врага. Времени до разлива оставалось мало, а работы по формированию гарнизона предстояло очень много: нужно было отобрать в гарнизон не менее восьмисот солдат и офицеров, тщательно их проверить и правильно расставить. В этой работе самое активное участие принимали работники политотдела дивизии.

В боевой гарнизон допускались все желающие, для этого не требовалось никаких формальностей, следовало лишь заявить о своем желании остаться на плацдарме командиру или политруку, можно было подать и письменное заявление. Никаких анкет, разумеется, мы не заполняли и людей не опрашивали, но изучали их различными способами и самым тщательном образом.

Беседуя с солдатами и офицерами, мы не рисовали им прекрасное будущее, а прямо говорили, что немцы обязательно попытаются выбить нас «со своего» левого берега, что предстоит очень упорная борьба, что плацдарм необходимо удержать в наших руках во что бы то ни стало и что в борьбе мы должны заменить число умением бить врага. Кроме того, мы объясняли, что «позиция обороны», с военной стороны, выгоднее: стойкость обороны в несколько раз увеличивает потери врага; и что на нашей стороне самое же главное преимущество: мы защищаем свою землю и мы должны ее отстоять, должны защитить свою свободу и независимость. И солдаты нас понимали. Они видели: мы от них ничего не скрываем, ничего пустого не обещаем, не запугиваем их и не сулим им легких побед, а говорим святую матушку-правду, какой бы она ни была. А воины, правильно ориентированные, понявшие свои цели и задачи, — непобедимы.

После проведенной работы в войсках было подано около восьмисот заявлений и почти тысяча бойцов изъявили устное желание вступить в боевой гарнизон. Однако в личных беседах при индивидуальном отборе попадались и такие, которые, будучи трусами, пустыми и бездарными людьми, все же плелись за общим потоком. Разоблачить таких людей не стоило большого труда, более того — они сами нам в этом помогали. Мы беседовали с политруком роты Пичугиным, изъявившим желание вступить в гарнизон, как вдруг он высказал сожаление по поводу того, что не умеет плавать.

— А зачем вам понадобилась эта спортивная специальность? — как бы в шутку поинтересовались мы.

— Да знаете, в жизни бывает всякое, — уклончиво ответил Пичугин.

— Что в жизни бывает всякое, это знают все, но почему вы сокрушаетесь об этом именно сейчас, когда до купального сезона еще почти два месяца?

— Гм-м... — промычал Пичугин, — вы думаете, что немцы будут ожидать купального сезона?

Всем стало ясно, на что ориентируется наш, с позволения сказать, политрук. Ясным было и то, что такого нельзя допускать до роты и на пушечный выстрел: можно ли доверить самый важный, самый ответственный участок нашей работы — душу бойца человеку, который заранее готовится бежать с поля боя?

Наконец подбор и укомплектование гарнизона были закончены. Назначены командир и комиссар полка. Подобран штаб и укомплектованы все службы. Гарнизон плацдарма твердо вступил на свою боевую вахту. Дивизия, усиленная одним лыжным батальоном, растянулась по правому берегу Волхова на целых двадцать пять километров. Штаб и политотдел дивизии уехали далеко от плацдарма, под Кириши. На старом месте остался лишь узел связи, он располагался прямо напротив плацдарма и хорошо связывал нас со штабом дивизии.

Гитлер — капут!

Тем временем весна подобралась уже вплотную. Повсюду появились большие проталины, побежали первые ручейки, талая вода постепенно смешалась со снегом, превратив все в жидкую снежную кашу. Ходить и особенно ездить делалось все труднее и даже опаснее: ступаешь вроде на снег или лед — и можешь оказаться по шею в ледяной воде. Выручали пока ночные заморозки, которые к утру так скрепляли ручейки и снег, что ходить можно было свободно. Но и этот наш помощник вскоре отказал, и весна быстро и дерзко вступила в свои права.

Дни становились все длиннее и теплее, на открытых полянах снег растаял уже полностью, а на бугорках появилась первая нежная зелень. В конце апреля на реке подняло лед. Сначала вода поколола его на большие куски, затем помяла на куски помельче и стала потихоньку сдвигать их вниз по течению.

Разыгравшиеся спутники Волхова — многочисленные ручейки, речушки и целые реки — все выше поднимали лед на реке. И вот наконец седой Волхов бодро встряхнулся, окончательно сбрасывая зимнюю спячку, зашелестел своим зимним панцирем и, набирая скорость, отправился в далекую Ладогу.

Я стоял на берегу Волхова, захваченный этим великим движением природы — красивым, живым, могучим и загадочным. По реке медленно, но неудержимо плыли огромные льдины и целые ледяные поля. На одних лежали трупы убитых немцев в серо-зеленых шинелях и в касках. На других — тела наших солдат, завернутых с ног до головы в белые маскхалаты. Проплыла льдина с вырванным с корнем кустарником, и за ней целое дерево с обломком кручи. Не было лишь традиционных зайчиков деда Мазая. Удивительно, куда подевалась эта животина с обширной фронтовой и даже прифронтовой полосы?

Но вот из-за леса на изгибе реки показалась огромная льдина, на которой красовалось некое ярко раскрашенное сооружение. Раньше нас его заметили немцы и почему-то открыли по нему бешеный огонь из минометов и огнеметов. Но огнеметы не доставали до сооружения, а мины рвались вокруг, не причиняя никакого вреда. Движимые любопытством, на берег сбегалось все больше и больше немцев, в бинокль мы хорошо видели, как они целыми толпами бежали к берегу от самой деревни Зеленцы. На нашем клочке берега, зажатом с обеих сторон немцами, собралось тоже немало любопытных. Минут через сорок льдина медленно подплыла к нам, и мы четко рассмотрели плывущее сооружение.

На льдине плыла виселица. А на виселице болталось чучело Гитлера. Гитлер был вполне экипирован — всеми атрибутами фюрера. Неизвестный художник с ярким мастерством изобразил его в парадной форме штурмовика, только без головного убора. Костюм был коричневого цвета. Сапоги лакированные. На груди — Железный крест со сверкающей белой обводкой. И подпоясан по форме, подтянутый, как на параде. С головы, закрывая половину правого глаза, свисала черная, как смоль, редкая, но жесткая прядь волос. Толстая веревочная петля, как галстук, сдавливала шею, от чего глаза вылезли из орбит и сверкали на солнце страшными бельмами. Огромный красно-синий нос алкоголика торчал кверху, а широкий, как лопата, язык такого же цвета свисал по груди, достигая концом кобуры парабеллума. На рукаве красовалась фашистская свастика в черно-красном обрамлении. Над виселицей на большом полотнище крупными буквами по-русски и по-немецки значилось: «Гитлер отправляется в поход на Москву». Впечатление дополнялось еще и тем, что в этом месте река действительно поворачивала прямо на восток в направлении Москвы. Так что и само произведение, и курс движения персонажа были поистине красноречивы.

Солдатские шутки! Хохот! Смеялись до боли в животе! Только теперь мы поняли, почему немцы открыли такой бешеный огонь из минометов и огнеметов. Они не хотели, чтобы этот немецкий символ увидели мы! Им это крайне не нравилось! Они так хотели его уничтожить! Но не смогли! Когда чучело проплывало мимо нас, мы тоже открыли по нему огонь, но уже не из минометов и огнеметов, а из пистолетов и винтовок. Кто метил в лоб, кто в глаз, а кто в открытый рот.

Боевая подготовка

Ледоход закончился. На левом берегу вода поднялась в уровень с кручами, а кое-где даже выплескивалась через них. Правый же берег напротив нашего плацдарма был затоплен на огромном пространстве. Нераспустившийся еще лес стоял наполовину в воде, а деревни Черницы и Мелехово по обоим берегам дельты Пчевжи, казалось, плавали в воде, как китайские джонки.

Ожидая нападения, мы продолжали укреплять и совершенствовать свою оборону. В целях введения в заблуждение воздушного наблюдателя противника мы соорудили на видном месте ложные огневые позиции с макетами пушек, направленных в сторону противника. В интересах живучести наземной связи со штабом дивизии связисты протянули в разных местах через реку шестнадцать воздушных линий связи и два подводных кабеля. Для перевозки оружия, боеприпасов, продовольствия и эвакуации раненых в одном из наиболее глубоких ручьев, далеко уходившем в лес, укрыли более тридцати лодок и баркасов. Все огневые средства обороны были всегда на боевом взводе. Все места возможного накопления противника пристреляны. В ожидании нападения боевой гарнизон жил напряженной жизнью.

А противник все молчал

Но вот двадцать шестого апреля над нами появилась «рама» — воздушный разведчик противника. Она кружилась на большой высоте с раннего утра до позднего вечера. Однако у нас все было укрыто, замаскировано, и ничто не выдавало нашего расположения, наших позиций и наших коммуникаций. Бревенчатая дорога, шедшая через болото, ежедневно маскировалась свежим мхом. Во время полета «рамы» специальным приказом запрещалось всякое движение на открытых местах, тщательнее маскировались все огневые средства, кроме ложных.

Вокруг лжепозиций приказывалось устраивать движения, которые демонстрировали бы активную подготовку к обороне: периодически подвозить от переправы к лжебатареям пустые ящики и укладывать их в штабеля (после ухода «рамы» ящики увозили обратно, а при ее появлении вновь привозили и укладывали в штабеля); возле ложных батарей периодически устраивались учебные тренировки. Словом, делалось все, чтобы ввести противника в заблуждение, дезориентировать его и не позволить получить о нас хотя бы приблизительное представление. Враг не должен знать ни нашего расположения, ни нашей системы обороны, ни наших коммуникаций — так был воспитан весь наш боевой гарнизон.