ПОД КИРИШАМИ. ОСАДА ВРАЖЕСКОГО ПЛАЦДАРМА. ИЮЛЬ 1942. ПОДГОТОВКА И ШТУРМ

ПОД КИРИШАМИ. ОСАДА ВРАЖЕСКОГО ПЛАЦДАРМА. ИЮЛЬ 1942. ПОДГОТОВКА И ШТУРМ

Пополнение боевых порядков. Снайпер Ченов. «Какой он красивый!» «Охота». Мы оба ошибались. Смерть всегда рядом. Штурм. У-2. Бронепоезд. Подкоп. Солдат Шарапов. Солдат и генерал. Корреспонденты

Пополнение боевых порядков

За ненадобностью штаб армейской группы войск стал постепенно рассасываться, его работники возвращались на свои прежние места, я вернулся в политотдел своей дивизии, штаб которой по-прежнему размещался под Киришами.

В Киришах немцы все еще занимали большой плацдарм, на нем могла бы дополнительно разместиться не одна дивизия противника, плацдарм был сильно укреплен, так что окопались на нем фашисты достаточно прочно. Они держали в своем распоряжении, хотя и подорванный, железнодорожный мост, но в целях наступления использовать его не могли, так как все пути подхода к мосту как на Мгу и Чудово, так и на Будогощь, были давно отрезаны нашими войсками. В целом Киришский плацдарм потерял для противника не только стратегическое, но и тактическое значение. Тем не менее держался за него враг крепко.

Перед нами стояла задача смять Киришскую группировку войск противника и выбросить ее за реку.

Началась подготовка к наступлению.

Помимо нашей дивизии, под Кириши прибыла 44-я стрелковая дивизия с Ленинградского фронта, формировалась дивизия в Ленинграде, поэтому почти полностью состояла из жителей города. Сосредоточились под Киришами и все огневые средства, работавшие ранее на поддержку защитников плацдарма под Волховом. Однако для уничтожения группировки противника этого было явно недостаточно. Началось усиление за счет армейских резервов.

В результате кровопролитных боев на плацдарме под Волховом и здесь, под Киришами, в мае месяце наша дивизия понесла значительные потери и остро нуждалась в пополнении. Особенно резко ощущался недостаток в среднем офицерском и сержантском составе. Но надежд на пополнения у нас не было. Дело в том, что в это время на юге страны и в Крыму враг перешел в наступление, ожесточенные бои шли на довольно широком фронте, рассчитывать на скорое пополнение не приходилось, полагаться можно было только на свои, внутренние, ресурсы.

В этих целях тщательно подчищались тылы дивизии. Все способные носить оружие заменялись в тылах выздоравливающими и легко раненными. Впервые в дивизии появились девушки-радистки, телефонистки, машинистки, даже на передовую вместо солдат-санинструкторов пришли в роты девушки, которые с величайшим мужеством и достоинством несли свою службу и выполняли свой долг в самых тяжелых боях и обстоятельствах. Таким образом постепенно пополнялись боевые порядки дивизии, и она вновь обретала свою боевую форму, готовясь к предстоящему сражению.

Трудно было. Вместе с тем все яснее становилось, что и гитлеровцы уже не в состоянии развивать наступление одновременно на всех фронтах, как это они делали в прошлом, 1941 году, вынуждены маневрировать и группировать свои силы, чтобы организовать наступление на одном-двух участках или направлениях. Отсюда вытекала наша задача: сорвать или максимально затруднить этот маневр противника, не дать ему возможности взять с нашего фронта ни одной дивизии, ни даже ее части, подразделения, ни единого солдата и тем усилить свои силы на юге нашей страны.

Снайпер Ченов

Разъясняя сложившуюся обстановку солдатам и офицерам, мы ставили перед ними задачу: максимально активизировать наши действия — не жалея патронов, не давать возможности оккупантам свободно ходить по нашей земле ни днем ни ночью, прижать их плотнее к земле, заставить ползать на брюхе, как гадов. В этих целях в широких масштабах было проведено обучение солдат снайперскому делу через специальные школы и месячные курсы. А Родина в кратчайший срок снабдила нас в достаточном количестве специальным оружием с оптическим прицелом, и наши снайперы повсюду вышли «на охоту». На всем протяжении нашего фронта гитлеровцев теперь подстерегал острый глаз замаскировавшегося советского снайпера.

В снайперы мы подбирали преимущественно бывших охотников и отличных стрелков. Была разработана специальная система учета и контроля сраженных снайперами немецких оккупантов. Каждому снайперу был открыт лицевой счет уничтоженных им гитлеровцев, и мы ежедневно и ежемесячно подводили «баланс» этой своеобразной статистике в целом по дивизии. Это снайперское мероприятие наряду с другими нашими действиями принесло видимые результаты. Мы так прижимали немцев к земле, что они вынуждены были отгораживаться специальными стенами, валами и другими заграждениями, чтобы иметь возможность выпрямиться. В пределах досягаемости винтовочного выстрела они уже не могли ходить в полный рост.

Опытного алтайского охотника Ченова война заставила переквалифицироваться в превосходного снайпера. Он ходил по берегу Волхова с биноклем и внимательно высматривал на другом берегу места передвижения и скопления гитлеровцев; заметив «добычу», быстро отрывал для себя ячейку или укрывался за надежной преградой и, тщательно замаскировавшись, приступал к «охоте» за немцами, как за самым опасным зверем. К вечеру на его лицевом счету почти каждый раз появлялись новые записи. Опытный охотник, он никогда не шел назавтра в то место, откуда стрелял вчера. «Волк никогда не вернется туда, где однажды он вырвался из капкана», — говорил Ченов. Каждый день он бил с нового места, откуда немцы его не ждали.

Удивительно и интересно было наблюдать, с каким вниманием и тщательностью относился снайпер к своему оружию. Придя с «охоты», он никогда не спешил к котелку, прежде всего он брался за чистку и смазку винтовки. Тщательно и подолгу чистил ствол и ствольную коробку, протирал затвор и оптический прицел, всматривался через него вдаль, а затем, щелкнув языком, что означало его восхищение прибором, снова закреплял на винтовке. Обернув казенную часть винтовки промасленной салфеткой, бережно ставил ее в пирамиду и часто, вздыхая, говаривал:

— Эх, дали бы мне домой эту винтовочку, я бы не пропустил с ней ни одной лисицы.

— А что, разве лису труднее бить, чем фашистов? — однажды спросили Ченова.

Подумав, тот серьезно ответил:

— Почти одинаково. Оба зверя хитрые.

Как-то в середине июня мы пошли «на охоту» вдвоем.

На самом левом фланге дивизии, на границе с нашим левобережным плацдармом, немцы установили пулемет и часто подстреливали из него наших, которые шли или ехали правым берегом на Черницы или обратно. Пробовали снять этот пулемет минометным огнем — безрезультатно. Делали артиллерийские налеты, тоже не помогло. Пулемет продолжал работать с той же точки, закрыв дорогу наглухо. Другой же дороги на Черницы не было.

Узнав об этом, Ченов вызвался снять пулеметчика. Но так как он не знал его местонахождения, а мне оно было хорошо знакомо, я вызвался его проводить; кроме того, мне очень хотелось понаблюдать за работой знатного снайпера.

Идти нам было далеко. Выйдя рано утром, мы шли по заросшей проселочной дороге, идущей из Киришей на Черницы. Дорога шла берегом Волхова, то густым многовековым лесом, то, выглянув на небольшую полянку, уходила в редколесье и поднималась на невысокую песчаную горку, то спускалась в болотистую низину, уводя подальше от берега, то приближалась к нему. Шли мы сначала быстро и редко заговаривали, торопясь поскорее добраться до нужного места. Но с каждым следующим часом пути энергия наша слабела, шаг становился короче, а все усиливавшаяся жара высасывала из нас последние соки. Идти становилось все тяжелее, во рту пересохло, фляги обоих давно опустели, стало трудно даже языком пошевелить. Наши гимнастерки вначале были мокрыми от пота, хоть выжимай, теперь они покрылись слоем соли и тарахтели, как пересохшая шкура. Пить болотную воду было опасно, а до ручья еще далеко. Волхов, хотя и сверкал и улыбался нам водной гладью сквозь частые стволы деревьев, но выйти к нему мог только неопытный человек, мы же хорошо знали, что на том берегу, притаившись в кустах, как хищный барс, сидит, подстерегая неосторожную жертву, коварный враг. Глоток воды мог стоить жизни, а фронтовики хорошо знали цену жизни и за такую дешевку ею не рисковали. О! Как хороша и бесценна эта жизнь!

«Какой он красивый!»

Выйдя на возвышенность, мы продолжали идти по ровной местности. Редкий еловый лес кончался где-то впереди, метров через триста-четыреста. Вдруг, слышим, справа неподалеку раздался сухой треск, похожий на взрыв капсюля, и вслед жалобный полудетский крик. Выхватив пистолет и поставив его на боевой взвод, я кинулся бежать на крик, второпях не подумав, что это могла быть хитроумная ловушка вражеской разведки. Ченов бежал рядом, сняв с плеча винтовку и на ходу освобождая ее от промасленных тряпок.

Подскочив к невысокой ели, мы увидели, как еще мало похожий на солдата мальчишка ссаживал с дерева такого же молоденького бойца. Тот, который спускался, плакал и ругался, обзывая за что-то своего товарища дураком, а тот, который помогал, почему-то был бледен, страшно испуган и весь в крови. Не вдаваясь в расспросы и выяснения, мы помогли спуститься плачущему и тут же перевязали обоих раненых. Как выяснилось, оба они были 1925 года рождения, после непродолжительного обучения в Боровичах недавно прибыли на фронт. Оба были связистами, а здесь тянули или ремонтировали линию связи, идущую от штаба дивизии на Черницы. Через поляны они линию подвешивали на шестах, а в лесу закрепляли ее прямо на деревьях, для чего лазали на них поочередно. Роста они были почти одинакового, но тот, которого сняли с дерева, был немного покрепче своего товарища и, по-видимому, командовал своим другом. Но попало, кажется, одинаково — что командующему, что подчиненному.

— Ленька полез на дерево, — рассказывал подчиненный, — а я подавал ему гвозди, изоляторы и другое, а когда делать было нечего, я потихоньку вбивал в дерево вот эту штучку, — он поднял с земли и показал нам снаряд от 20-мм авиапушки, их почему-то валялось здесь очень много, — Ату я не хотел забивать, так просто взял, чтобы руки зря не висели. И вдруг она как рванет! Чего она взорвалась? Не знаю...

— Дура! — не выдержав, включился в разговор Ченов. — Ведь это же снаряд от пушки, которую на самолетах устанавливают.

Широко открыв глаза, солдатик с нескрываемым удивлением смотрел то на нас, то на снарядик, а затем, вертя его в правой руке и по-детски улыбаясь, вдруг проговорил:

— Какой он красивый!

— Вот те и красивый, — с иронией сказал Ченов. — Смотри, паря, на фронте много всяких «красивых» штучек, да вот беда: все они либо стреляют, либо взрываются. Даже детские игрушки и те взрываются. Вот что, паря, тебе надобно знать.

Но солдат, похоже, все еще не верил, что в руках у него действительно снаряд. Продолжая его внимательно рассматривать, он с удивлением произнес:

— Какой же это снаряд в палец толщиной?

— И вот этот снарядик «в палец толщиной» вывел из строя двух воинов, оторвав два пальца на левой руке забивавшему его в дерево и отрубив ему кончик носа, а сидевшему на дереве вогнал несколько осколков в ступню правой ноги и в мягкое место.

Чувствуя себя виновником происшествия и не ощущая пока, видимо от шока, особой боли своих ран, а может быть, вообще был более мужественным, солдат, забивавший снаряд молотком в дерево, не плакал и даже не подавал вида, что ему больно. Тот же, которого сняли с дерева, все время горько, по-детски, плакал, обливаясь слезами.

— Ну-ну, будя! Разревелся, как в зыбке! — строго прикрикнул на него Ченов и заботливо спросил: — Как идти-то дальше будете, ведь мы-то уйдем?

Оба солдата забеспокоились. В самом деле, один из них идти не может, а до штаба дивизии 18—20 километров. До Черниц значительно ближе, но там нет медсанбата, да и все равно придется возвращаться на КП дивизии. Солдаты сидели на траве и вслух рассуждали, как быть, хотя сумка с телефонным аппаратом лежала рядом с ними. Видя такую растерянность, я попросил их подсоединиться к линии и вызвать мне комиссара батальона связи. Поддерживая один другого и с помощью Ченова солдаты быстро подключились к линии и вызвали комиссара. Коротко передав историю происшествия, я попросил комиссара прислать какой-нибудь транспорт за ранеными, так как один из них ранен в ногу и идти совершенно не может. Комиссар пообещал немедленно послать машину. Услышав это, оба солдата заметно повеселели и на прощание искренне благодарили нас за помощь.

Выйдя снова на дорогу, мы шли некоторое время молча, переживая каждый по-своему это происшествие. Хотя оно было и не особенно трагичным, но в таких случаях до трагедии очень недалеко: а попади осколок не в нос, а в глаз или в висок?..

— Детишки! Все бы им играть! — вдруг проговорил Ченов как бы в пространство.

Взглянув на него, я понял, что он как-то особенно переживает случившееся.

— Да, молодежь, — согласился я. — Жалко ребят.

— Вот такой же пострел и у меня где-то воюет. Долго ли до беды?.. — с заметным беспокойством произнес Ченов.

«Охота»

Солнце стояло в зените, жгло нещадно. Земля так накалилась, что это ощущалось даже сквозь сапоги. Жажда делалась все сильнее, и, хотя время обеда уже прошло, но пить хотелось еще больше, чем есть. Мы снова заспешили, словно боясь опоздать к обеду на сенокосный табор. У ручья дорога свернула и пошла вниз, к Волхову.

— Где-то здесь, на пересечении дороги с ручьем, пулеметчик и подстреливает наших почти каждый день, — объяснил я Ченову и хотел было идти вниз, по дороге.

— Погоди, товарищ батальонный комиссар, — вдруг остановил меня снайпер и деловито добавил: — Дальше не пойдем. Надо малость пообедать, а потом осмотреться.

Возражать не стоило, так как я у Ченова был всего лишь проводником, он — главное лицо, да и упоминание об обеде пробудило голод. Спустившись к ручью, мы перво-наперво умылись чистой холодной родниковой водой, потом, устроившись поудобнее у самой воды, плотно пообедали сухим пайком, и за обедом я подробно объяснил Ченову, где примерно следует искать немецкого пулеметчика. Покурив, мы разом поднялись.

— А ты куда, товарищ комиссар? — остановил меня Ченов.

— Как куда? С вами!

— Нет, товарищ батальонный комиссар, вы бы лучше не ходили, теперь уж я и сам его разыщу, а то не ровен час...

— Ничего, ничего, вы за меня не беспокойтесь, — успокоил я снайпера.

— Ну, глядите сами, — смущенно отступал Ченов, — дело-то небезопасное.

— Пошли, пошли, — поторопил я.

Мы спустились в низину, где ручей разделялся на несколько рукавов и, петляя между кустов, все ближе подходил к реке. Здесь наш берег опускался до уровня противоположного, от наблюдения противника нас защищали только кусты, и шли мы уже очень осторожно. Пробираясь среди небольших деревьев и кустарников, Ченов, словно кошка, бесшумно, ловко и гибко нырял, не задевая веток, а меня то и дело предупреждал:

— Товарищ комиссар, ты не хватайся за ветки, не шевели.

Но, как ни старались мы быть осторожными, все-таки чем-то себя выдали. Едва мы выползли на берег и сняли бинокли, как стеганула короткая очередь из пулемета. Я рывком бросился вправо, к ручью. Сразу последовала вторая, длинная, очередь, уже точно адресованная именно мне — пули легли впереди в полуметре, срезав свежевырытый кротом бугорок земли. Я снова рванулся бежать и с разбегу плюхнулся прямо в ручей.

Теперь немец твердо знал, что здесь кто-то есть и не отставал от меня несколько минут, строча то длинными, то короткими очередями, не зная, что пули мне были уже нипочем, я стоял, правда, по пояс в воде, защищенный невысокой кручей. Пули, встречая на своем пути ветки деревьев, кустарника, жутко трещали вокруг меня, но я их довольно хорошо знал теперь. В начале войны, по неопытности, я считал, что гитлеровцы стреляют разрывными пулями, так резко они трещали в лесу; позднее, когда мне пришлось услышать огонь наших пулеметов, оказалось, что наши пули в лесу трещат еще резче.

Стоя в воде, я тяжело дышал и слегка вздрагивал, вода была холодная да и немец задал мне такого «жару», что не дрожать было просто не под силу. Только счастливая фортуна спасла меня от смерти. Но где же Ченов? Что с ним? Неужели его убило? Припоминая первое и последнее направление огня, мне казалось, что я увлек пулеметчика за собой вправо, тогда как Ченов, кажется, метнулся в другую сторону. Решив, вероятно, что с нами покончено, немец перестал стрелять. Пробравшись за изгиб ручья, я осторожно вылез из воды, укрылся за возвышенностью, лег на спину и задрал ноги, выливая воду из сапог; полные воды, они стали слишком тяжелыми, сильно затрудняли движение. Усевшись поудобнее, я стал думать, что же мне теперь делать. Живого или мертвого, Ченова нужно разыскать; может, он ранен и ему необходима помощь; хорошо, что место пулемета найдено, теперь его можно обходить, укрыться от него... Рассуждая таким образом, я поднял голову и вдруг увидел Ченова: тихо пробираясь меж кустов, он полз прямо ко мне.

— Если бы не ты, товарищ комиссар, пришлось бы неделю здесь ползать, уж больно хитро замаскировался немец, — полушепотом заговорил Ченов. — Но теперь я его засек, теперь он от меня не уйдет.

Вынув из чехла финский нож, он быстро срезал тонкую березку, очистил от веток, отрубил вершину — мигом в его руках деревце превратилось в шест. Ченов снял с себя каску и, передав мне то и другое, сказал:

— Я сейчас снова поползу к берегу, а ты надень каску на шест и минут через пять, как доползу, показывай над кустами, чтоб немец ее увидел. Слишком высоко не поднимай и подолгу над кустами не держи. Ну, сам понимаешь. Надо, чтоб немец подумал: высматривают из-за кустов. Понял?

— Все понял, досконально, — кивнул я.

— Ну вот, я пополз, — обрадовался Ченов и быстро уполз в направлении к берегу, взяв с собой лишь винтовку и саперную лопату; вещмешок и гранаты оставил возле меня.

Через условленное время я потихоньку поднял каску над кустами и сразу опустил. Спустя минуту повторил, но подольше подержал каску. Немец почему-то не стрелял. И вдруг — сухой треск винтовочного выстрела в том месте, куда уполз Ченов. И опять тишина. Глянул, а Ченов уже возле меня.

— Их два, — еще на ходу зашептал снайпер. — Одного я уже уложил, другой не показывается. Помани-ка его еще, а я побегу обратно. — Он опять шмыгнул в кусты.

Выждав, я вновь поднял каску. В тот же миг по ней ударила пулеметная очередь, и я, не желая того, вдруг выронил из рук шест. Каска упала на землю и покатилась в ручей. Я заторопился за ней, на четвереньках бросился догонять — и в это время прогремел второй выстрел Ченова, а через минуту, не успел я и каску достать из ручья, появился Ченов, но уже не ползущий, а в полный рост. Улыбаясь, он громко сказал:

— Все, товарищ батальонный комиссар! Теперь можно идти домой. Больше возле немецкого пулемета никого нет.

Мы двинулись в обратный путь. Когда дошли до того места, где обедали у ручья, я предложил Ченову отдохнуть, попить перед дальней дорогой и заполнить водой наши фляги. Он охотно согласился. Уселись на траву, он закурил, а я снял сапоги, выжал носки, портянки и повесил на кусты просушиться.

Не знаю, то ли от удачно выполненного задания, то ли по другим причинам Ченов был в приподнятом настроении, его лицо, слегка поцарапанное оспой, сияло. Сняв пилотку, он сидел передо мной, обхватив колени руками, и, улыбаясь, рассказывал, как все было, а я слушал и смотрел на него, очарованный этим человеком. Немного утолщенные губы часто приоткрывались в усмешке, обнажая два ряда белых, крепких зубов. Волосы у него были густые, а сейчас, обильно смоченные испариной, торчали вверх, как щетина на хребте дикого кабана. Высокий мужественный лоб перетянули две пока малозаметные морщинки. Сила и жизнелюбие присутствовали во все его облике, даже в немногословной точности его рассказа:

— Я видел, как ты увел немца от меня. Он следил по верхушкам кустов, куда ты бежал. Потому так долго гонялся за тобой. А я тихонько выполз на берег и прикрылся ветками. Пока он гонялся за тобой, я его в точности засек. Их там было двое. Когда я убил пулеметчика, другой, наблюдавший рядом в бинокль, подполз к пулемету и стал возиться с убитым. Потом оттащил его в сторону и сам лег за пулемет. Он долго не показывался, а когда ты поманил каской второй раз, тут он и заговорил своим пулеметом. Но опять же, каналья, не показывается.

Я лежу, наблюдаю. Потом гляжу: немец вытянул шею, приподнялся из-за бруствера с биноклем и стал всматриваться в берег. Тут я его и прихлопнул. Он так и повис на пулемете. Я ему залепил прямо в бинокль. — Помолчав, добавил: — Это будет уже сто один немец на моем счету.

На командный пункт полка мы пришли поздно вечером, когда уже все поужинали. Ченов, как обычно, принялся за чистку своего оружия, а мне подали ужин.

— Ну как ты их выслеживаешь через такую широкую реку? — интересовались окружающие.

— А я сначала наблюдаю в бинокль, а когда обнаружу фашиста, тогда беру его на мушку через вот этот оптический прицел. Ты знаешь, какой он сильный?! Глаза у немца — с консервную банку.

— Ну это ты, брат, загибаешь, — возразили ему.

— Не веришь, поди проверь, — отмахнулся Ченов.

Массовая подготовка снайперов и умелое их использование приносили известный эффект в борьбе против оккупантов в условиях позиционной войны, поэтому, оценив его, советское правительство установило награждение снайперов орденами, вплоть до присвоения звания Героя Советского Союза.

Снайперское движение, даже массовое, разумеется, не могло играть решающей роли в сковывании сил противника. Основную роль в этом деле должны были играть активные боевые действия частей и соединений на всех фронтах, и особенно на узловых участках, овладев которыми можно было создавать серьезные затруднения и угрозу врагу. Поэтому в Киришах никогда не бывало длительного затишья. Здесь немцы не чувствовали себя спокойно ни днем ни ночью. Иначе было нельзя. На этом узле немцы держали несколько дивизий. Пассивная оборона могла позволить противнику забрать отсюда часть войск и усилить ими главное направление удара. Вот почему боевые операции следовали у нас одна за другой.

А сейчас готовилось новое наступление.

Снова и снова просматривались все тылы, штабы и отдельные части, выискивались даже малейшие возможности, чтобы пополнить поредевшие боевые порядки. Все способные носить оружие солдаты и офицеры направлялись в части, на передовую.

Мы оба ошибались

Вернувшись из полка, где занимался вопросами снайперского движения, я тут же был командирован в тыл дивизии для проверки выполнения приказа главного командования по вопросам учета, хранения и отпуска частям продовольствия и особенно водки. В этом деле наводился строжайший порядок и контроль: каждый килограмм продовольствия и каждый грамм водки должны строго учитываться, правильно храниться — без потерь, и сопровождаться четкими официальными документами до самой передовой; документы должны оформляться четко, аккуратно, без помарок, как банковские бумаги. За нарушение этих правил грозил военный трибунал, а за растрату — смерть. А можно ли снисходительнее относиться к питанию армии в условиях войны? Опыт показывает, что нельзя.

Пользуясь отсутствием должного учета и контроля, в первые месяцы войны некоторые работники тыла так запустили отчетность по снабжению, что часто не было возможности разобраться, сколько получено, сколько израсходовано и что имеется в наличии. Такое положение, безусловно, вело к растранжириванию продуктов, к пьяным оргиям в тылах и другим злоупотреблениям. Возвращаясь из тылов дивизии, я попутно зашел в родной саперный батальон.

Блиндаж теперь у саперов был на редкость благоустроенный: стены и пол дощатые, даже струганные, потолок аккуратно подшит вагонной доской, в стену вделано большое застекленное окно с глубоким туннелем, уходившим кверху; солнце в блиндаж, конечно, не проникало, но и его света было достаточно. Перед окном стоял небольшой кухонный стол, окрашенный желтой масляной охрой, имелось несколько стареньких стульев, а у командира батальона была даже железная койка.

Поздоровавшись со всеми, я прошел в дальний угол и сел рядом с начальником штаба Логачевым. Здесь же находились комиссар батальона Коваленко, командир батальона капитан Рыбников, старший адъютант Файсман, начфин и другие офицеры штаба. Компания весело шумела, острила, и вдруг мы заметили, что Файсман, разбиравший почту и «без отрыва от производства» активно участвовавший в общем хоре, помрачнел, съежился и притих, словно его чем-то пришибло.

Некоторое время он сидел неподвижно, уставив глаза в стол, затем лицо его и без того красное и веснушчатое, побагровело, вздулось, глаза налились кровью и, казалось, вот-вот брызнут слезой какой-то горькой обиды. Внезапно он порывисто встал и выскочил из блиндажа. Но тут же, будто что-то забыв, вернулся и уже с порога неистово закричал:

— Я знаю, кто хочет меня погубить! Это проделки майора Токарева! Я ему покажу, как сводить личные счеты! Я сейчас же пойду к начальнику штаба дивизии! — И, схватив со стола какую-то бумажку, он скрылся за дверью.

Мы решительно ничего не понимали, что могло так сильно взбудоражить всегда спокойного и даже веселого Файсмана, все недоуменно переглядывались, как бы спрашивая друг друга: в чем дело, что случилось? Я снял трубку и позвонил начальнику инженерной службы дивизии майору Токареву.

— Чем вы так обидели Файсмана? — спросил я Токарева.

— Откуда вы взяли, что я его обидел?

— А оттуда, что он сейчас побежал к начальнику штаба дивизии на вас жаловаться.

— На меня?!

— Да, на вас.

— Да он что, очумел у вас, что ли? Что с ним произошло?

— Да вот и мы никак не поймем, но он упорно твердит, что во всем виноваты именно вы, сводите с ним какие-то личные счеты.

— Я с Файсманом? Личные счеты? Это какие такие счеты? Из-за чего? Что он, жену у меня отбил или родителей моих обидел? Так ведь они живут далеко отсюда, в Средней Азии. Странно. Очень странно. Чем я мог его обидеть? — удивлялся майор Токарев. — Между прочим, я давно его не видел. Может быть, он заболел? Вы этого не заметили? — вдруг с каким-то беспокойством спросил майор. — И такое ведь бывает!

— Да нет, выглядит он хорошо и на здоровье не жалуется. Да, собственно, от чего бы ему болеть? Разве что от смеха? Мы тут от души нахохотались, вспомнив, как в конце прошлого года Файсман по недосмотру чуть не до дна выпил кружку чернил.

— Да, да, помню этот трагикомический случай, он тогда две недели ходил с фиолетовым языком, — майор Токарев раскатисто захохотал в трубку.

Не успели мы обменяться мнениями по поводу непонятного поведения коллеги, как он снова появился в дверях. Но теперь уже совсем не похожий на себя, лицо бледное, глаза ввалились, потускнели, и весь он как-то осунулся и поник, будто его только что приговорили к смертной казни. Ни на кого не глядя, он молча прошел в передний угол и сел на койку рядом с командиром, низко опустив голову. Переглянувшись, мы тоже примолкли.

— В чем дело? — повернулся к Файсману командир батальона капитан Рыбников.

Не поднимая головы, тот подал ему ту самую бумажку, с которой бегал в штаб.

— А при чем тут майор Токарев? — с нескрываемым удивлением спросил командир, прочитав бумагу.

На это, как видно, Файсману ответить было нечего, и он продолжал молчать, не поднимая головы. Склонившись к командиру, я успел прочитать выписку из приказа комдива: Файсман назначается старшим адъютантом 3-го стрелкового батальона 1-го стрелкового полка.

Так вот что, оказывается, так сильно изуродовало человека за какие-то нескольких минут! Вот каковы подлинные причины такого недостойного и мерзкого поведения! Мне стало нехорошо. Кровь возмущения и негодования ударила в виски. Я не мог смотреть на этого презренного труса и негодяя, хитрого и бессовестного делягу!

Версия с майором Токаревым провалилась с треском, а подлинные причины его волнений обнажились до крайности, но командир и комиссар принялись успокаивать и уговаривать Файсмана, разъясняя, что обстановка, сложившаяся в дивизии, настолько требует этого, что на передовой не хватает грамотных офицеров, что наш долг быть там, где мы нужнее, что он, напротив, должен гордиться этим назначением и тому подобные увещевания. Но Файсман по-прежнему сидел, не поднимая головы. Не выдержав, я вмешался в разговор и резко спросил его:

— Вы что же, серьезно решили, что вам положено только пользоваться всеми благами советской власти, а защищать ее вам не нужно?!

— А я где нахожусь, в глубоком тылу, что ли? — буркнул Файсман.

— Нет, вы находитесь не в глубоком тылу, а всего лишь в тылу дивизии и, засидевшись в нем, вы, как жалкий трус, испугались стрелкового батальона! Кому же, как не вам, защищать власть, давшую вам бесплатное высшее образование, равенство, материальное и культурное обеспечение этого равенства, свободу и национальную самостоятельность всем народам, населяющим нашу страну, в том числе и еврейскому народу, честь которого вы здесь представляете?! Кто же более других должен быть заинтересован в защите советской власти, если не еврейский народ, который впервые в истории ощутил себя равным среди других народов Советского Союза, который впервые почувствовал свое человеческое достоинство?! А теперь всего этого фашисты так зверски и беспощадно хотят лишить еврейский народ?! Зачем вы позорите свой многострадальный народ?! Где же ваша национальная гордость?! Как следует расценить ваше поведение? Что это — черная неблагодарность или презренная трусость?! И вы еще носите партийный билет! Вот, оказывается, вы какой! А нам казалось, вы всерьез ненавидите фашизм!

Файсман вдруг выпрямился и как-то испуганно-пристально посмотрел на меня. Словно очнувшись от кошмара, он быстро встал и молча начал быстро собираться. Торопливо и энергично укладывая вещи в чемодан, он вдруг весело и уверенно заговорил:

— Нет, извините товарищи! Я?! Я — не трус! И я это докажу на деле — как и полагается коммунисту!

Он преобразился, с лица его слетели угрюмость, подозрительность, обида, оно приняло свой прежний вид и даже посветлело. В блиндаже как-то облегченно вздохнули и постепенно заговорили, стараясь показать, что ничего особенного не случилось.

Собравшись, Файсман со всеми дружески простился и подошел ко мне, крепко сжал мою руку и, глядя в лицо, сказал:

— Спасибо вам, товарищ батальонный комиссар! Сначала я вас испугался и даже возненавидел. Но что с вами поделаешь, если вы правы?!

— А мне дифирамбы не нужны, — почувствовав некоторую иронию в словах Файсмана, ответил я. — Коммунисты должны делом доказывать свою преданность Родине и партии.

— Да, это тоже правда, — подхватил он. — Но вы не думайте, что я криводушничаю. Я выполню все, что в моих силах.

Простившись с друзьями, я вышел вместе с Файсманом. По пути я рассказал ему и показал на карте, где располагается его батальон и как до него добраться, коротко охарактеризовал командира батальона. О причинах его столь недостойного поступка я, конечно, не расспрашивал, наоборот, старался ничем не показать, что меня это все еще волнует. Также вел себя и он, хотя я видел и чувствовал, что он тяжело переживает случившееся; при таком состоянии вынуждать его на исповедь не следовало, это стало бы для него мучительной моральной пыткой; если человек понял и осознал свои ошибки, ему следует помочь их исправить.

Поравнявшись с командным пунктом дивизии, мы еще раз простились и крепко пожали руки. Файсман пошел на передовую в свой стрелковый батальон, а я свернул к блиндажу политотдела. Позднее я вновь встречусь с ним, и узнаю, что ошибался, — он не был трусом.

Смерть всегда рядом

Пронюхав о подготовке к наступлению, противник внезапно бросил на нас авиацию. Трое суток подряд они интенсивно бомбили боевые порядки батальонов и командные пункты полков. Начинали бомбежку рано утром и заканчивали поздно вечером. Средств для противовоздушной защиты в то время у нас было мало, а истребительной авиации в нашем распоряжении не было вовсе, поэтому в воздухе немцы чувствовали себя безнаказанно и изощрялись как хотели. За все время налетов мы сумели сбить всего пять-шесть самолетов, а налетали они сотнями. Казалось, в этих налетах принимали участие авиационные фирмы и компании всей Западной Европы. Здесь были не только Ю-87, Ю-88, «хейнкели» и другие марки самолетов самой фашистской Германии, в наше небо свой смертельный груз доставляли французские, итальянские и прочие самолеты, произведенные в Европе. Рано утром первыми появлялись тяжелые, тихоходные и неповоротливые «юнкерсы». Только отбомбятся, их тут же сменяют пикирующие бомбардировщики, а затем уже шли все прочие марки. И так три дня, день за днем, без перерыва.

Пикирующих бомбардировщиков мы до сих пор не встречали, для нас они явились «новинкой», тем более что теперь это были не просто пикирующие бомбардировщики, а бомбардировщики с чисто фашистской выдумкой. Немцы приделали к этим самолетам оглушительно ревущие сирены: по мере ускорения пикирования они сбрасывали со своих бомбардировщиков не только бомбы, но и специально устроенные ревущие пустые бочки. Это был еще один специальный метод воздействия — фашистский прием из серии пресловутых психических атак. Брезгливое отвращение — вот все, что вызывали у нас эти глупые фашистские фокусы.

Во время этой трехдневной бомбардировки я находился в одном из стрелковых батальонов, который располагался в небольшом отдельном околке леса; хорошо видимый с воздуха, он казался очевидным объектом для бомбежки. Но вражеские летчики почему-то нас не трогали. Все три дня они бомбили соседние с нами батальоны и НП полков. Зато разворачиваясь в обратный путь, почти все самолеты летели через нас, и мы, пользуясь случаем, открывали по ним огонь из винтовок трассирующими пулями. Вероятно, наша стрельба все-таки доставляла фашистским летчиками какое-то беспокойство. И вот, в последний день бомбежки, один гитлеровский ас из последней эскадрильи пикирующих бомбардировщиков решил проучить нас. Когда эскадрилья, отбомбившись, легла на обратный курс, этот ас вдруг отделился, покружил немного и внезапно, взревев всеми своими сиренами, повалился в пике прямо на нас. Мы бросились по щелям. Совсем рядом ахнул взрыв! — две авиабомбы, сброшенные самолетом, точно ударили по нашему околку. Стоном зашелся лес, его шатнуло, и через мгновенье вывороченная с корнем огромная ель рухнула вдоль нашей щели, укрыв нас собой, словно желая замаскировать от воздушного пирата. Но было поздно. Он уже сделал свое черное дело и улетел. Мы стали выбираться из щели. Не тут-то было! Большой сук пригвоздил нас с комиссаром к земле, пронзив мою полевую сумку и плащ-палатку комиссара, с которой тот никогда не расставался. В нескольких миллиметрах от нас наша смерть ушла глубоко в землю, не пожелав и нас прихватить с собой.

Подбежали солдаты и отвалили ствол. Выбравшись из щели, мы радостно смотрели на окружавший нас мир. Он, кажется, похорошел и стал каким-то светлым-светлым. Мы вдруг увидели вокруг себя множество цветов, которых прежде не замечали. И трава, казалось, зазеленела ярче, свежее, словно ее только что омыло дождем. Желанным оазисом манила роща, суля тенистую прохладу своей сени. А небо! Голубое! Чистое, как подвенечный наряд девушки! Хотелось обнять все это! Весь этот прекрасный мир, данный человеку для жизни! И благодарно расцеловать, и поклониться ему!..

Штурм

Своей массированной бомбежкой гитлеровцы, конечно, задержали наше наступление, но сорвать его не удалось. Более того, благодаря хорошей маскировке, рассредоточению и особенно благодаря глубокому вкапыванию в землю войск и боевой техники, немцам не удалось нанести нам существенного ущерба, потери за три дня бомбежки — двое убитых, шестеро контуженых и один разрушенный НП полка.

Приведя части в порядок, мы начали наступление. В результате упорных боев, противник был полностью выбит из леса, что называется, в чисто поле. Здесь у него была заранее подготовлена критическая линия обороны с долговременной системой укреплений. Но это не дало ему преимущества: теперь враг оказался, как рак на мели, так как мы хорошо видели всю его систему обороны — все основные сооружения и огневые точки, и получили возможность точнее корректировать огонь нашей артиллерии и других видов боевого оружия. Исключение составляли огневые средства, которые поддерживали противника из-за Волхова и Тигоды.

Плацдарм немцев у Киришей значительно сократился, и теперь составлял не более трех-четырех километров по фронту и километра два-три в глубину. Линия их обороны теперь проходила небольшим полукругом вокруг железнодорожного моста и химкомбината. Основным местом сосредоточения и переправы через Волхов стал химкомбинат. Здесь находились командование группировки, склады боеприпасов и продовольствия. Других строений, кроме кирпичных корпусов химкомбината, в Киришах не осталось. Железнодорожный мост был подорван по-прежнему лишь с одной стороны.

У-2. Бронепоезд. Подкоп

Началась длительная осада немецкой обороны в Киришах.

Сложность заключалась в том, что химкомбинат стоял под горой у самой воды и плохо нами просматривался.

Для усиления огня на наших рельсах появился бронепоезд, а по ночам к нам прилетала бомбардировочная авиация — знаменитые У-2. Теперь мы действительно били немцев и днем и ночью. А ночи-то какие? — Белые, ленинградские. Всю ночь, как бороздящие поле трактора, тарахтели в воздухе наши У-2. Им были хорошо видны с воздуха очертания обороны немцев, они сбрасывали по две-три бомбы точно на головы гитлеровцам и возвращались на свою базу за новой порцией смертоносной ноши. Мы не знали, сколько рейсов за ночь делал каждый самолет, но гудели они всю ночь без перерыва, и казалось, что в небе их несметная сила. Днем они, конечно, не летали, потому что могли оказаться легкой добычей «мессершмитов», зато «мессерам» была не по зубам ночь.

Случалось, перед рассветом землю заволакивал густой туман, и нашим летчикам было трудно ориентироваться, где проходит наша линия обороны, а где немецкая. Тогда летчик, покружив в поисках цели, выключал мотор и, бесшумно планируя над нами, громко кричал с неба.

— Эй вы! На земле! Кто вы, немцы или наши? Бомбить буду!

Если мы слышали, что самолет кружится над немцами, мы молчали, и летчик немедленно сбрасывал свои бомбы, тут же разворачиваясь обратно. А если самолет летал над нами, мы дружно палили из ракетниц и винтовок трассирующими пулями, указывая пилоту немецкую линию обороны.

Бронепоезд тоже часто нападал на гитлеровцев, но до одного случая мы и не представляли, какая это грозная сила.

Однажды перед закатом солнца мы увидели, как бронепоезд, выскочив из-за леса, на всех парах устремился к мосту. Мы замерли от удивления. Неужели, думаем, пойдет на мост? Не может быть, чтобы немцы до сих пор не заминировали и эту его сторону. Вдруг над мостом взвились высоко в небо черные клубы дыма, огня, и вслед прогремел сильный взрыв. Две фермы с одного «быка» подпрыгнули вверх и рухнули, одна упала взорванным концом в воду, а другая зависла на полуразрушенной опоре. Заскрежетав всеми своими тормозами, бронепоезд резко затормозил и остановился над самой пропастью, оказавшись в тылу у немцев на высокой предмостной насыпи. Он словно навис над немецкой обороной! И внезапно заработал всей своей огневой мощью! Ударил одновременно из нескольких орудий и пулеметов. Сверкая огнем и сталью, он обрушил на головы врагов такую лавину огня, что даже нам, наблюдавшим издали, стало жутко.

Немцы совершенно растерялись. На правом берегу у них артиллерии не было, а левый берег, где была сосредоточена вся их артиллерия, почему-то молчал. С полчаса бронепоезд беспрепятственно вел прицельный кинжальный огонь вдоль окопов немцев, не давая им поднять головы. Но вот из-за Волхова последовал массированный удар вражеской артиллерии. Какое-то время она пристреливалась, а затем снаряды стали ложиться вокруг бронепоезда. Продолжая стрельбу из всех видов оружия, бронепоезд начал тихо пятиться назад.

Пристрелявшись, немцы стали попадать и по бронепоезду, но особенно интенсивно били по полотну железной дороги позади бронепоезда, стремясь разрушить ему путь отхода.

Выйдя на нейтральную зону, бронепоезд вдруг остановился. Из вагонов выскочила группа солдат. Они несли перед собой что-то длинное — бревна или рельсы, и принялась споро восстанавливать разрушенное полотно дороги. Придя в себя, гитлеровцы открыли по ним беспорядочный огонь из всех видов оружия. К бронепоезду понесли двух раненых или убитых.

— Братцы! Что же мы молчим! — вдруг вскрикнул кто-то певучим голосом. — Ведь наших бьют!

— Ах вы, гады! — выругался стоявший позади меня офицер и бросился куда-то бежать, я узнал командира дивизиона 120-мм минометов.

И через несколько минут грянул огонь из всех стволов дивизиона тяжелых минометов! Он прижал немцев к земле, а вскоре заставил и совсем замолчать. Заработал и наш «бог войны» — артиллерийский полк РГК! Он ударил по заречной артиллерии врага и сразу же придавил ее.

Тем временем, исправив путь, бронепоезд тронулся и, развивая скорость, скрылся за тем же лесом, откуда пришел.

Наряду с активными наступательными боевыми действиями наше командование применяло и так называемые осадные действия. Полукруглая подкова обороны немцев в Киришах, огибая железнодорожный мост и химкомбинат, упиралась правым, западным, флангом в глубокую и почти сухую балку, которая служила естественным стоком весенних вод в реку. По этой балке немцы свободно расхаживали, снабжая свои обороняющиеся части всем необходимым. Помешать им мы никак не могли, мы их просто не видели, все передвижения скрывали высокие берега реки и сухой балки.

Командование дивизии решило лишить врага этого удобного пути снабжения и выйти на возвышенность, занимаемую немцами. Кто-то предложил сделать подкоп к немецким окопам и взорвать их. Сухая балка пересекала и нашу линию обороны, из нее и повели туннель. Работа началась и проводилась в глубокой тайне. Насколько глубока была тайна можно судить по тому, что даже мы, работники политотдела дивизии, решительно ничего не знали, хотя длилось это больше месяца.

Перед очередной атакой мне дали задание провести работу с людьми в одном из батальонов и сообщили, что сигналом к атаке будет служить мощный взрыв. Где и когда будет произведен взрыв, мне не объяснили, заявив, что все знает командир батальона.

И вот, рано утром, в предрассветной мгле сосредоточившись вдоль балки, батальон приготовился к атаке, ожидая сигнала.

И грянул взрыв! Невиданной силы — земля заколебалась под нами! И впереди себя мы увидели колоссальный столб огня, дыма и земли. Прозвучала команда:

— В атаку! За Родину! За Сталина! Ура-а-а!

Через несколько минут весь батальон, заняв огромную, еще горячую и дымящуюся воронку, стал быстро вкапываться в ее крутые стены.

То ли расчеты были неточные, то ли дальше копать по каким-то причинам было невозможно, но взрыв не задел окопов противника. Он страшно напугал немцев, но прошел рядом с их проволочным заграждением, слегка присыпав их землей.

Как бы то ни было, но, пока немцы очухались, у них под носом оказался целый наш батальон.

Затем наш батальон взял под контроль и весь правый фланг противника. Теперь гитлеровцы не могли пользоваться сухой балкой и вынуждены были срочно рыть от берега Волхова к своим окопам специальные ходы сообщения. Ну, и чем это не выигрыш?

Солдат Шарапов

Шел первый летний месяц второго года войны. Буйная зелень одела весь лес и поляны, все живое набиралось новыми соками и красками. Но война продолжалась. То вспыхивая ярким пламенем местных боев. То озаряясь удивительными ЧП. И каждое ЧП требовало тщательного изучения и объяснения. Расследование некоторых из них было в ведении штабов, но в основном этим занимался инструкторский аппарат политотдела. Для прояснения одного случая я был направлен на наш плацдарм за Волховом, где произошло событие, привлекшее к себе внимание всей дивизии.

Коротко, произошло следующее. Средь бела дня, а точнее, во время обеда, когда почти вся 3-я рота ушли с позиций на свой КП получать обед, на позиции роты внезапно ворвалось более ста гитлеровцев, и, кто знает, чем бы все это закончилось, если бы не геройский поступок солдата Шарапова.

Мне не удалось выяснить, по чьему распоряжению (хотя, вероятно, никакого распоряжения на сей счет не было) в этой роте установился недопустимый на передовых позициях «порядок», при котором солдаты три раза в день оставляли свой боевой пост и шли за двести-триста метров на КП, чтобы получить там паек, а на огневых позициях оставалось очень мало людей, к тому же таких, которые по своему служебному положению не могли самостоятельно принимать решения.

Хотя командный пункт роты находился и недалеко от передовых позиций, но при таком «порядке» наблюдение за противником ослаблялось, и не удивительно, что эту беспечность и ротозейство первыми заметили не наши командиры и политработники, а враги. Изучив, когда наши огневые ослаблены, именно в это время немцы ринулись в атаку.

Разумеется, такая беспечность не упала с неба, она объяснялась условиями, в которых находилась рота. Участок обороны, занимаемый третьей ротой, проходил через болото, часть которого находилась у нас, но большая — у немцев. Наступательных операций противника на этом участке не предполагалось, тем более средь бела дня, так как здесь невозможно было сосредоточить и укрыть не то что сотню, даже несколько человек: болото простиралось на несколько километров в сторону противника, и на нем, кроме кочек и осоки, ничего не росло. Кроме того, с нашей стороны через все болото был выложен торфяной вал в рост человека, который защищал наших бойцов от шальных пуль и наземного наблюдения противника. Больше того, на своей части болота гитлеровцы никакой линии обороны и оборонительных сооружений не имели вовсе. Вот почему в роте постепенно развилась расхлябанность, которая и привела наконец к ЧП.