ПРИКЛЮЧЕНИЕ С КОМДИВОМ

ПРИКЛЮЧЕНИЕ С КОМДИВОМ

Однажды днем я шел правой стороной все того же белого шоссе по хорошо уже проторенным тропам среди густого елового леса. Теперь здесь повсюду были предусмотрительно нарыты щели и траншеи, узлы связи укрыты в глубоких землянках, защищенных двумя-тремя накатами толстых бревен. В таких же землянках располагались и батальонные пункты медицинской помощи, возле которых стояли рессорные санитарные двуколки и скрытые в глубоких «конюшнях» лошади.

Бои принимали все более затяжной и упорный характер. Немцы стремились во что бы то ни стало добиться осуществления своей цели: выйти к берегам Ладожского озера, соединиться с финнами и замкнуть мертвое кольцо вокруг нашего любимого Ленинграда, чтобы затем взять его измором, надругаться над ним, уничтожить, лишить наш народ памятника революции — первой столицы социализма, и памятника русской культуры — могущества и славы великой страны.

Все это мы хорошо понимали и, сколько хватало сил, старались разрушить эти дикие планы, не допустить глухой блокады города Ленина.

Почти от Синявина до Мги растянулась наша дивизия. Временами нас поддерживала седьмая танковая бригада. Однако сдерживать все нарастающий натиск врага становилось все труднее. И все-таки дивизия не оборонялась, а все время наступала. Никогда мы не отдавали инициативы в руки противника. Эта боевая тактика командования и, в частности, ее командира полковника Замировского нам очень нравилась. Тактик он был опытный и энергичный, хотя такая его тактика нам, саперам, стоила большого пота и нервов. Несмотря на то что мы работали дни и ночи, мы все-таки не успевали вовремя сооружать КП[2] и НП[3] дивизии. Они так часто менялись, что у нас не хватало ни сил, ни времени, чтобы закончить их вовремя. Недоделки мы нередко заканчивали уже в присутствии комдива, за что он отчитывал нас по всем правилам неласковой солдатской терминологии.

Комдив наш был человеком своеобразным. В его внешности, манерах, в мышлении как-то переплелось привнесенное издревле с современным — нашим, советским. Он, кажется, никогда не уделял внимания своему внешнему виду, исключая бритье. Никогда не старался быть деликатным, даже в присутствии женщин. Любил и много сам знал сальных солдатских анекдотов. На женщин смотрел не иначе как на постельную принадлежность. С подчиненными, даже с равными по возрасту и званию, мог быть груб до истерики. В то же время как воин и командир он был глубоко предан родине, воинскому долгу и, кажется, вкладывал в его исполнение все свое существо. Во всяком случае, дивизия под его командованием дралась с львиным напором.

В тот день я шел по обочине шоссе, укрываясь от зноя в тени почти сплошного лесного массива. Я разыскивал свою роту. Части дивизии, развив наступление, успешно преследовали противника. К половине дня полковая артиллерия и обоз с боеприпасами далеко отстали от передовых частей, преследовавших врага. Полевые кухни тоже спешили догнать свои подразделения, чтобы накормить людей наваристыми щами из свежих овощей и жирной солдатской кашей с мясом, угостить любителей горячим ароматным чаем. Все это двигалось не торопясь, всяк своим путем.

Вдруг откуда-то появился командир дивизии и принялся сгонять всех на шоссе, а затем на рысях погнал вдогонку передовым частям. Достигнув речки Черная, наши передовые части задержались здесь на обед, приостановив преследование противника. Вот к ним-то сейчас и подтягивались вплотную наша артиллерия, обозы с боеприпасами и кухни. На узком шоссе образовался сплошной обоз длиной более километра.

Расчет, конечно, был прост: на ходу пообедать, пополнить боезапасы, подтянуть артиллерию — и снова в бой. Вот тут-то и заключалась трагическая ошибка и командования полков, и самого командира дивизии. Не было учтено одно очень важное и серьезное обстоятельство: противнику понадобилась столь же короткая передышка, чтобы осмотреться, привести себя в порядок и нанести контрудар.

Жаркий августовский день повернул уже на вторую половину. От длительного отсутствия дождей и частого движения на белом шоссе образовались целые «лужи» пыли. Деревья под зноем опустили листья. В воздухе дрожало раскаленное марево, ни малейшего ветерка, если б не речка поблизости, дышать было бы совершенно нечем. И в этот момент — когда все остановилось, когда на шоссе задымились ароматным паром кухни, а повара засуетились, разливая щи по котелкам и термосам, — вдруг загремели залпы минометных батарей противника и вокруг сгрудившихся на узком шоссе обозов, артиллерийских упряжек, кухонь и множества людей стали рваться мины.

Началась свалка. Паника!

Глубокие кюветы по обеим сторонам шоссе не давали возможности быстро развернуться, а ожидать, пока развернутся другие, никто не желал. В дело вступила безрассудная грубая физическая сила. Кто сильнее и нахальнее — тот мял, давил и опрокидывал других, не считаясь ни с чем. В кюветы полетели кухни и повозки с боеприпасами. Артиллеристы, развернув упряжки, на галопе устремлялись из зоны огня. А тем временем немецкие наблюдатели всё точнее и точнее корректировали огонь своих батарей. Видя свой просчет, командир дивизии кинулся в гущу этой свалки и сам лично принялся за организацию вывода из-под огня полковых батарей и обоза. Все офицеры, находившиеся вблизи, бросились ему на помощь.

Пока мы разворачивались, немцы наладили точный огонь по всему шоссе. А комдив, вырвавшись из гущи обозов на простор, уже бежал по шоссе впереди всех, крича и махая руками:

— За мно-ой!

Но вот немецкая мина, просвистев над головами, разорвалась впереди комдива. Он моментально плюхнулся в пыльную лужу, но тут же вскочил и что есть силы побежал вперед, стремясь во что бы то ни стало выскочить из зоны огня. Бежал он так быстро, смешно неся впереди свой непомерно толстый живот, что едва ли быстрее мог бегать и сам натренированный, выносливый и сухопарый генералиссимус Суворов. Глядя, как бежит наш комдив, да при его комплекции, я поражался его мастерству. Бьюсь об заклад, так бежать мог только хороший спринтер. Свистела мина — комдив падал, замирал на секунды, распластанный, ожидая взрыва, снова вскакивал, и продолжался бег. От каждого очередного его падения поднималось целое облако пыли. На наши призывы свернуть в лес и укрыться в щели он не обращал никакого внимания, продолжая бежать, почему-то вдоль шоссе, пока все же не обогнал все мины и не выскочил из огня целым и невредимым.

Добежав до первого узла связи, комдив уже командовал артиллерийским полком. Успев засечь еще до появления комдива местонахождение вражеских батарей, наши артиллеристы быстро заставили их замолчать. Однако они уже успели наделать дел.

Четверка лошадей с полковой пушкой, вырвавшись на простор, галопом следовала за комдивом. Разорвавшаяся рядом мина мгновенно повалила всю четверку. Оставшаяся в живых лошадь, жалобно заржав, рванулась в сторону, вывернулась из постромок и, стоя задними ногами в кювете, зависла в хомуте. Ездовой, весь в крови, быстро спешился с убитой лошади и побежал к лесу. Я выскочил ему навстречу, на ходу доставая индивидуальные пакеты. Но, увидев раненого перед собой, растерялся, не зная, откуда начать перевязку. Он весь изрешечен. Кровь сочилась и текла отовсюду — из головы, с лица, по груди, из рук и ног. А он, подойдя поближе и чему-то наивно улыбаясь, как ни в чем не бывало спокойно проговорил:

— Ну и дали же нам жару фрицы!

Я принялся его перевязывать. Забинтовал голову и стал осматривать грудь. Это был парень лет двадцати шести, невысокого роста и атлетического телосложения, в звании сержанта. Широкая и хорошо развитая его грудь еще часто вздымалась от недавно пережитого волнения, в нескольких местах на груди виднелись небольшие рваные раны, из которых сочилась кровь. Осматривая дальше, я заметил, что, пробиваясь через белье и гимнастерку, из-под правой руки течет кровь. Сняв с него гимнастерку и нательную рубашку, я с ужасом увидел почти вскрытую грудь, обе мышцы правой руки были перерваны, поэтому кровь не сочилась, а просто текла ручейком. Быстро наложил на рану один, другой, третий стерильные бинты, но этого было явно недостаточно, чтобы остановить кровотечение. Попросил у стоявших рядом товарищей несколько индивидуальных пакетов, наложил еще два бинта, но кровь пробивалась и сквозь них.

— Товарищ политрук, — сказал ездовой, указывая на убитых лошадей, лежавших на середине шоссе, — вот там у меня, в вещмешке, есть индивидуальные пакеты и чистое полотенце, я его только сегодня выстирал, так вы, пожалуйста, перевяжите мне под рукой еще и полотенцем, а то у меня там что-то холодит и больно.

Выбрав паузу в минометной стрельбе, я проскочил к убитой лошади, к седлу ее был приторочен вещевой мешок, отвязал его и принес сержанту. Открыв мешок и порывшись в нем, он достал несколько индивидуальных пакетов, свое полотенце и протянул мне:

— Вот, товарищ политрук, теперь перевязывайте.

Откровенно говоря, я очень боялся, что от потери такого большого количества крови сержант может обессилеть и наступит шок, поэтому то и дело просил его сесть на траву, на что он всякий раз отвечал мне:

— Да вы не беспокойтесь. Если я сяду, так вам же будет неудобно перевязывать, я постою.

Израсходовав одиннадцать бинтов и одно полотенце на перевязку, я тщательно осмотрел сержанта, не пропустил ли какую рану.

— Ну, кажись все, — вздохнул я и вдруг заметил торчащий на верхней его губе листок, похожий на листик акации. Я схватил его, хотел снять с лица сержанта, этот, казалось, присохший лепесток, как вдруг мой сержант, подпрыгнув, закричал:

— Ой, что вы делаете?! Ах, как больно! — И, закрыв губы ладонью, горько замотал головой.

Присмотревшись поближе, я убедился, что это вовсе не листик, а похожая на него тонкая металлическая пластинка, которая, пробив верхнюю губу сержанта, глубоко вонзилась между зубов. Вытащить ее без инструмента представлялось невозможным, к тому же это причинило бы нестерпимую боль человеку, и без того истекающему кровью.

— Ну вот что, братец, — сказал я сержанту, — эту пластинку у тебя могут вытащить только в медсанбате или госпитале.

— Так она мне и не мешает, — спокойно ответил сержант.

— Ну, тем лучше. А как вы, дойдете сами до медсанбата? Тут неблизко. Километров семь-восемь будет. Возле Путилова, знаете?

— Знаю. Проходили мы через него, — так же спокойно ответил сержант. — Ноги у меня, чувствую, целые, а то, что их маленько поцарапало, то пустяки.

— Ну, вы не храбритесь, — предупредил я, — если почувствуете себя плохо, зайдите на БПМ[4], вон там, не доходя высотки, слева в лесу.

— Да ничего, я дойду, — уверенно сказал сержант.

Он ушел. Все еще не веря в его могучие силы, я долго стоял и следил за ним. Но он все шел и шел, удаляясь от нас все дальше и дальше. Наконец он вышел на господствующую высоту и уже скрылся за ней, а я все стоял и смотрел ему вслед. Вздохнув, я представил себе... Вот он уже в медсанбате, вот врач удаляет ему застрявшую металлическую пластинку — и вдруг он, подпрыгнув, кричит: «Ой! что вы делаете?» — и зло смотрит на него, как только что на меня...

Командир дивизии еще долго переживал этот свой просчет. Он даже похудел. Слишком дорого обходятся на войне ошибки, и от сознания этого ему становилось еще тяжелее.

Ну а легче ли от этих переживаний тем, кто поплатился за просчеты командиров своей жизнью и кровью?

Страшная это философия.